— Мне нужна своя комната, — говорит Эльза. — Я не хочу и не буду ее с кем-то делить.
— Идет война, — напоминает ей одна из облаченных в серое администраторш голосом, звучащим как скрип заигранной патефонной пластинки под тупой иголкой.
— Но мне нельзя жить в одной комнате с другой девушкой, — говорит Эльза. — Ей это будет доставлять неудобства. Я вижу то, чего нет.
— Что? — спрашивает одна. — Вы что? — переспрашивает другая.
Эльза закидывает одну обнаженную загорелую ногу на другую. По ее промтоварной карточке обычные чулки не отпускаются.
— Вот именно, — говорит она. — Я и в самом деле не совсем обычная, общаюсь с потусторонними силами. — На стене висят большие круглые конторские часы, их размер до абсурдного раздувает важность каждого часа и каждой секунды рабочего времени. Необъяснимо обшарпанный плакат под часами гласит «Потеря бдительности уносит жизни».
Инспекторши-квартирьерши, до этого казавшиеся во всех отношениях одной и той же персоной, после Эльзиного объяснения незаметно разделяются на старшую чиновницу и младшую по чину. Старшая пододвигает к себе папку с личным делом Эльзы, водружает очки и начинает изучать сведения, изложенные на первом листе. Ее получающая меньшее жалованье товарка подается вперед, вытягивает шею и задает Эльзе наводящий вопрос, словно выясняя ее познания в области половых извращений: — Вы пользуетесь каким-нибудь инструментом?
— Нет, для духовного общения мне этого не требуется, — отвечает Эльза. Она смотрит на огромный циферблат настенных часов и отмечает, что опаздывает на встречу с Полем. Это их вторая совместная увольнительная в Лондон. Она говорит: — Я не могу долго ждать, боюсь, мне надо идти. Я ведь, знаете, в увольнительной.
К ней никого не подселяют. По этой причине ее не очень-то любят, у нее всего одна подруга — Поппи Ксаверина, она одна занимает лучшую комнату в доме, но это ни у кого вопросов не вызывает.
— «Питер Пэн»[6], — говорит сыну Поль Хэзлит. — Ты вызвал меня только для того, чтобы о нем побеседовать?
— Я тебя не вызывал, ты сам сказал, что хочешь прийти.
— Гарвен действует мне на нервы. Психоаналитик, работающий у меня простым слугой! Он намерен задокументировать историю ее болезни. Выставить наши жизни на всеобщее обозрение.
— Ну так уйди из дома.
— Я не могу бросить твою мать. Ты о чем? Ты что говоришь?
— Уйди. Оставь ее одну с Гарвеном.
— Ей этого хочется?
— Я бы не удивился.
— Не могу я так поступить, — говорит Поль. — Не могу уйти и бросить твою мать в затруднительном положении. Она была в таком положении из-за Киля, а теперь, если попадет в него из-за Гарвена…
— Это что-то новенькое, — говорит Пьер.
— Что именно?
— Ее трудности из-за Киля, — отвечает Пьер. — Ты мне ни разу не говорил, что у нее были из-за него какие-то трудности.
— Да были, были. Она женщина трудная, а он был шпионом. Знаешь, что он вытворил? Сперва сдался нам в плен, затем устроился в наше секретное подразделение под предлогом, что он враг наци. Полгода вещал по нашему передатчику, затем устроил драку и добился, чтоб его вернули в лагерь для военнопленных. А еще через три дня выступил по радио в программе «Военнопленные шлют привет». Послал привет матери и сестре. Но его голос было легко узнать, представляешь? Он же вещал от нас, а мы выдавали себя за настоящую подпольную немецкую радиостанцию. Его можно было узнать по голосу. Твердой уверенности у нас не было, но вполне возможно, что Киль сделал это сознательно, чтобы нас выдать.
— Как ему позволили? У вас что, не было службы безопасности?
— Уместный вопрос, — сказал Поль. — Наша безопасность его прозевала.
— Впрочем, все это было очень давно, — произносит Пьер, листая переплетенные страницы сценария, лежащего у него на колене.
— У твоей матери были трудности из-за Киля. Подозревали, что она состояла с ним в связи. Мне пришлось прийти ей на помощь. И я ее вытащил.
— Это ты упек Киля в тюрьму после войны?
— Я этому посодействовал. Все остальные считали его просто бешеным. Но он, конечно, был агентом. Я выяснил, что он был эсэсовец. С самого начала состоял в СС. После войны он начал действовать на Востоке, я его оттуда достал. Кое-какой ущерб он успел причинить, но мы его в конце концов изловили.
— Ну, теперь-то он мертв, — говорит Пьер. — Бедный старина Киль.
— Он здесь, в Нью-Йорке, — говорит Поль.
— Нет его здесь, — возражает Пьер.
— Княгиня Ксаверина считает, что он здесь.
— Вот как? Мне казалось, она так не считает.
— Иногда считает, — говорит отец Пьера, — а иногда нет. Женщинам нельзя верить.
— Мать не думает, что это Киль. Она считает, что он слишком молод для Киля.
— Когда как, — говорит Поль, — все зависит от ее самочувствия. Одну неделю она говорит «да», а на следующей скажет «нет». Я говорю «да».
— А я «нет», — говорит Пьер. — Я туда летал и удостоверился. Он умер в тюрьме.
— Документы неверные. Должно быть, на его место положили другое тело.
— Почему бы тебе не забыть про него? — говорит Пьер.
— Моя жизнь в опасности, — говорит Поль. — Надписи на подошвах туфель.
— Катерина говорит, что он всего лишь продавец обувного магазина.
— Твоя сестра Катерина — лгунья. Она к нему и близко не подходила.
— Она говорит, что подходила.
— Вот именно, что говорит. От нее никакого толка. Она что угодно скажет.
— Какое это имеет значение? — говорит Пьер. — Шпионы теперь ничего не значат. Теперь нет ни войны, ни мира, ни добра, ни зла, ни коммунизма, ни капитализма, ни фашизма. Осталась всего одна область конфликта — между разумом и абсурдом.
— Господи, ради всего святого, — говорит отец. — Что вы на пару с Катериной пытаетесь со мной сделать? Моя жизнь в опасности. Посмотри на свою мать — у нее сплошные затруднения.
— Ее тень падает, куда захочет, — говорит Пьер.
— Стоп! — говорит Поль. — Не хочу даже слушать.
— Думаешь, я этого не заметил?
— Должно быть, ты спятил, — говорит Поль. В горле у него возникает биение, чей ритм достигает слуха. Помогите, помогите, взывает пульс.
— «Питер Пэн», — говорит Пьер, — обещает стать грандиозным успехом. Мы в пьесе и словечка не поменяли. У нас есть и разрешение на постановку, и контракт. Мы не стали сообщать в фонд Дж. М. Барри, что всем занятым в спектакле актерам за шестьдесят. Контракт не ставит ограничений по возрасту. Закрыть нас не могут. Будет столпотворение.
— Если б мы избавились от Гарвена, — говорит Поль, — я бы полностью или хотя бы частично оплатил вам расходы на постановку. Хотя, судя по твоим словам, она выглядит непристойной.
— «Питер Пэн» и сама по себе очень непристойная пьеса. Наша постановка всего лишь поможет привлечь внимание к этому факту, — говорит Пьер, косясь на отца. — Наш талант выявит абсурдность сюжета. Спектакль просто обречен на успех.
— Если б только избавиться от Гарвена, — говорит Поль.
— А Киль? От него ты по-прежнему хочешь избавиться? — спрашивает его сын.
— Еще бы! От Киля в самую первую очередь.
— А Гарвен?
— Гарвену нужно уйти.
— Страви их друг с другом, — говорит сын.
— Как? — говорит отец. — Я об этом и спрашиваю. Думаешь, я не думал об этом?
— Деньги, — говорит Пьер, — они все решают.
— Не все, — говорит Поль, — этого вы, молодое поколение, не в состоянии понять.
— Никакое я не молодое поколение, — говорит Пьер, — я только моложе тебя. Молодое поколение на целое поколение отстает от моего. Не имеет ко мне никакого отношения.
— Мне нужно идти, — говорит Поль, встряхивая стакан, на дне которого звякают кубики льда. Осушив стакан, он смотрит на свои золотые часы в тонком корпусе и повторяет: — Мне нужно идти.
— К своему психоаналитику, — говорит Пьер.
— Что?!
— У тебя сеанс психоанализа.
— Кто тебе сказал? — спрашивает Поль.
— Моего осведомителя, — говорит его сын, — звать… так, минуточку… как же это… моего осведомителя звать… звать… не могу вспомнить имени.
— Твой осведомитель ошибся.
— О нет, — возражает Пьер, — от моего осведомителя ничто не скроется.
— Что ты слышал, что такое ты слышал? — говорит Поль. — Про меня и моего аналитика?
— Да ничего такого, она очень даже ничего. И вообще, почему бы тебе не поступать, как заблагорассудится? Поступай, как заблагорассудится. — Правой рукой Пьер дает ему снисходительную отмашку, постукивая левой по аккуратно сброшюрованному рабочему сценарию, который лежит теперь на столике у его стула. Вытянув перед собой длинные ноги, он добавляет: — Довольно узкая. — И, похлопав по сценарию: — Из тех узкобедрых и узколицых женщин, какие такими рождаются и такими же умирают. Вот узкие — и все тут, разве что в профиль кое-что выступает: нос, грудь, ягодицы, икры. Но голос у нее просто мерзкий, как ты можешь такой выносить, отец? Сплошное кря-кря-кря. По-моему, она не стоит денег, что ты на нее тратишь, отец. Но, конечно, это твое дело. Полностью и исключительно.
Теперь Поль стоит. Он смотрит на сценарий. Его рука тянется к внутреннему карману пиджака.
— Расскажи-ка о своей постановке «Питера Пэна», — говорит он.
— Я тебе уже рассказывал.
— Так, тебе нужны на нее деньги.
— Да.
— Мне понадобится несколько дней. Хотя, возможно, я смогу кое-что дать в качестве аванса.
— Прямо сейчас?
— Да, сейчас. Ты плохо сделал, что за мной следил. Не следовало бы тебе выслеживать родного отца.
— Да вовсе я тебя не выслеживал. Это она меня выследила, паскудина. Сама стала мозолить мне глаза, эта твоя узкая-преузкая аналитичка.
— Господи Всемогущий! — говорит Поль. — Твоя мать не должна знать об этом.
— Вот и я про то же, — говорит Пьер.
— Это, конечно, шантаж, — говорит Поль.
— А что теперь не шантаж? Но вообще-то постановка «Питера Пэна» хорошая идея и хороший бизнес. Мы ни слова в пьесе не п