— Восхитительное зрелище — это она с Килем в сорок четвертом, — говорит Поль. — Как раз это до тебя не доходит.
— Господи, а что было в сорок четвертом? — говорит она. — Меня тогда и на свете не было.
Он охотится за ней по телефону, обзванивая цюрихские гостиницы одну за другой до глубокой ночи. Наконец он ее находит.
— У тебя там, должно быть, глубокая ночь, — говорит она, — потому что здесь на моих часах почти восемь утра.
— Где Киль? — говорит Поль. — Передай ему трубку.
— Киль?
— Ну, не Киль, так Мюллер, какая разница. С твоего разрешения, я хочу с ним поговорить.
— Извините, — говорит она, — но вы не туда попали. Это не экстази-клуб.
Он говорит: — Ты же сама мне звонила, Эльза. Сама рассказывала, Эльза. Не волнуйся. Постарайся вспомнить, что ты вчера делала.
— Никогда не делаю сегодня то, что делала вчера, — говорит она. — С какой стати мне вспоминать?
— Почему ты в Цюрихе? Возвращайся домой, — говорит он.
— Я жду, когда принесут завтрак, Поль. Здесь подают завтрак по-американски. Зачем возвращаться домой, если я могу здесь получить завтрак по-американски? Зачем возвращаться домой, если я могу получить завтрак по-американски в Швейцарии?
— Киль в ванной?
— Кто?
— Киль. Мюллер, Киль — он опять принимает душ?
— Не вешай трубку, — звучит голос Эльзы, — я схожу проверю, есть ли кто в ванной.
— Эльза! — кричит Поль, но в ответ слышит, как трубку кладут на столик. Он ждет, наблюдая за тем, как секундная стрелка обегает циферблат и начинает новый круг. — Эльза! — кричит он. В трубке раздается щелчок, и американский оператор спрашивает: — Вы закончили разговор?
— Нет, еще говорю, — отвечает Поль. — Я жду ответа. Моя жена… — Но связь уже прервана.
Связь восстановили через полчаса с лишним. — Вы можете подождать? — спрашивает оператор на том конце.
— Страдать не тяжко мне, — говорит Поль.
— Куколка, — говорит оператор, — не серди меня.
— В Соединенных Штатах Америки, — говорит Поль, — мы так уже не говорим.
— Алло, — говорит Эльза, — алло. Vous êtes en erreur[7].
— Эльза, — говорит он.
— А, это ты, — говорит она. — Чего ты звонишь?
— Кто там с тобой? — говорит он.
— Ты такой ревнивый, — говорит Эльза.
— Ты сказала — ранимый?
— Ревнивый, — говорит она.
— Я не понимаю тебя, Эльза. Что ты имеешь в виду?
— Нельзя же до бесконечности названивать человеку из Нью-Йорка рано поутру.
— Кто с тобой в комнате? — говорит он.
— Никого. А что?
— Я просто подумал, что кто-нибудь может быть, — терпеливо говорит он, стараясь ее не пугать. — Вообще-то ты мне вчера звонила. Разве не помнишь?
— Вчера не имеет ко мне никакого отношения, — говорит она.
— Эльза, — говорит он и смотрит в окно на черное небо над Ист-Ривер в надежде, что она еще что-нибудь скажет, не важно что, любую чепуху, чтобы унять его страх. Трубка молчит. — Эльза, ты еще слушаешь? — говорит он.
— Да. Чего ты хочешь?
— Прояви здравомыслие, — говорит он. Пока он прислушивается к молчащей трубке, раздается вой полицейской сирены, удаляющийся на север по Первой авеню. Он говорит: — Прояви здравомыслие. Ты говорила, что с тобой мужчина. Вспомни, ты сказала, что занималась с ним сексом, чтобы выяснить, это Киль или нет. Это означает, что ты должна была заниматься сексом с Килем еще в сорок четвертом году, разве не так?
— Секс, — говорит она, — это такая же тема, как любая другая. Ничуть не менее интересная, чем сельское хозяйство.
— Вы закончили разговор? — спрашивает оператор.
— Нет, еще продолжаем, — говорит Поль. — У нас личный разговор. — Оператор пропадает, о чем, видимо, говорит щелчок в трубке. Поль, тем не менее, добавляет: — Пожалуйста, не прерывайте.
— В конце концов, — говорит Эльза, — мы оплачиваем звонок.
— Знаю, — говорит Поль.
— Тут у нас проездом остановились английские туристы, — говорит Эльза. — Вчера вечером я проходила мимо их столика и услышала, как один из них говорил «Экзамены Джонатана на обычном уровне…». Дальше я не расслышала, но, Боже, как мне сделалось тошно. Англичане за границей — это нечто чудовищное, и повсюду они таскают с собой свою английскую жизнь. То есть какой смысл посещать заграницу, если это не сообщает жизни новые стимулы?
— Знаю, — говорит Поль. — Когда ты вернешься?
— Думаю, завтра.
— Твой эксперимент завершился?
— Ах, да, мой эксперимент. Что ж, закончу его как-нибудь в другой раз.
— А где Киль?
— Думаю, он мертв. Или ты имеешь в виду Мюллера?
— Мюллера, — говорит он, — Мюллера из обувного магазина.
— Мюллер, — говорит она, — надел штаны и куда-то ушел.
— Ты поосторожнее с телефоном, — говорит он. — Я не знаю, Эльза, чему верить.
— И никогда не знал, — говорит Эльза.
— Каким рейсом ты вылетаешь, Эльза?
— Я позвоню тебе позже, — говорит она, — и сообщу номер, чтобы ты мог меня встретить. До скорого. А сейчас я хочу закончить завтрак.
— Ты не с Килем вернешься? Не одним рейсом с ним?
— Киля здесь нет.
— Не нужно с ним возвращаться. Попадешь в неприятность и уже не сможешь от него отделаться.
— Хорошо, а ты не бери с собой Гарвена.
Снова прорезается оператор: — Все еще болтаете? — говорит он и обрывает разговор. Поль глядит вниз на темную и весьма опасную улицу. «Помогите!» — взывает его внутренний голос, страх отбрасывает его назад, к ужасам жизни на Балканах. Он обводит глазами комнату, страшась увидеть ее знакомую тень. Он хочет, чтобы она возвратилась из этой дикой Европы с ее темными лесами и стального цвета горами. Вернись в Манхаттан, эту лечебницу духа, взывает его сердце, где мы анализируем и врачуем жестокости бытия. Вернись, здесь в высшей степени центрально натоплено, здесь магазины на первом этаже и можно получить все, что можно получить там, и даже лучше, и смысл не в деньгах. Зачем отправляться в такую даль, где душа вынуждена сама о себе заботиться, а человек втайне думает лишь о себе, хотя на людях приспосабливается к другим? Возвращайся сюда, в Нью-Йорк, болеутоляющую палату, где совсем не нужно думать и можно вести себя, как последний псих, и днями, и ночами болтать в свое удовольствие.
Вернись. Он наливает себе виски, садится и размышляет о том, что она, в конце-то концов, обретается не в диких джунглях, а в Цюрихе, в гостинице первого класса. Он выключает свет и, забрав стакан с виски, идет в комнату поменьше, где на его письменном столе беспорядочно громоздятся бумаги. Включает телевизор и начинает смотреть ночную передачу.
Тут, однако, Гарвен стучит в стену. Поль выключает телевизор, наливает себе еще виски и ложится спать.
На другой день в одиннадцать утра Поль, одетый, сидит у телефона в маленькой комнате, ожидая очередного соединения с Цюрихом. Его предупредили, что это произойдет через час, остается ждать целую четверть часа. Часовая стрелка на его часах дергается, словно стежок за стежком вяжет носок. Поль импульсивно снимает трубку и набирает номер.
На том конце отвечает женский голос.
— Анни, — говорит он.
— Привет, а я только что собиралась тебе звонить, — говорит она.
— Зачем? — говорит Поль.
— Хотела с тобой поздороваться, вот зачем. Ты ее разыскал?
— Да, она в Цюрихе с обувным продавцом. Сказала, что это не Киль. Но зачем ей понадобилось отправляться в Цюрих? По ее словам, чтобы выяснить, ей пришлось переспать с ним. Значит, она в прошлом меня обманывала, понимаешь? Я не знаю, что и думать. Ну почему именно в Цюрих?
— Может, ей захотелось выйти на нового психоаналитика, — говорит Анни. — Захотелось привезти его с собой и начать новый курс.
— Не нужно было давать ей себя застукать, — говорит Поль.
— Послушай… — говорит она.
— Не могу, — говорит Поль. — Я жду звонка из Цюриха. Поговорим позже, Анни. — Он кладет трубку, отпирает ящик письменного стола, вынимает три ключа на колечке, выбирает один, проходит через комнату к книжному шкафу со стеклянными дверцами и открывает его. Вытаскивает из шкафа большой том в переплете зеленой кожи с золотым теснением, новехонький, в прекрасном состоянии, закрывает шкаф и идет к столу, зажав том под мышкой. Берет телефон и идет с ним к столику у кресла, разматывая шнур. Садится в кресло и раскрывает том.
Но это не книга, а фотоальбом. Первые фотографии имеют коричневатый оттенок и покрыты паутинкой трещин, будто сняты любительским «Кодаком» 1888 года, хотя на некоторых снимках люди одеты по моде начала 1920-х. На самом деле, это несоответствие означает лишь то, что снимали за городом, где всё на тридцать лет отстает от времени. Это семейный фотоальбом. Семейство, должно быть, ездило за границу для обновления гардероба. Слуги тоже старомодны, как и запечатлевшая их камера: женщины в длинных юбках и мужчины с усами по-деревенски окружают членов семьи и их знакомых. Фотографии представлены выборочно — в том смысле, что на всех снимках фигурирует один и тот же ребенок. Вот он на руках у кормилицы, вот среди игроков в теннис, тетушек с накрашенными губами и дядюшек, вот он один с ракеткой в руке. Это я, думает Поль, когда мне было восемь месяцев, и я же в девять лет, недопроявленный снимок.
Утро следующего дня, а ему не удалось с ней связаться. Она так и не позвонила из Цюриха, чтобы сообщить номер рейса. Он просыпается от беспокойного сна в половине восьмого. Гарвен все еще спит; в отсутствие Эльзы он уже не выдает себя за слугу. Приходит и уходит, ложится спать или встает когда ему заблагорассудится, гремит на кухне кофейником и стучит кружкой, словно он в этом доме хозяин. Поль избегает встреч с ним.
Он поднимает трубку, заказывает разговор с Эльзиной гостиницей в Цюрихе, выпрыгивает из постели и спешит в ванную.
Поль бреется, прислушиваясь, не позвонит ли телефон, а в спальне Гарвена по-прежнему царит полная тишина. Забегая вперед, он мысленно представляет ее прибытие в аэропорт, суматоху с багажом и носильщиком, пока он будет ждать ее у выхода из зоны таможенного досмотра. Ей придется быстренько вручить носильщику чаевые между приемом багажа и таможней. Если хотите дать мне чаевые, мэм, сделайте это сейчас, скажет носильщик, готовясь толкнуть нагруженную с верхом тележку. Эльза сунет купюру в его руку, уже сжимающую рукоятку тележки. Ладонь раскроется и закроется, носильщик шепнет «не положено» и радостно покатит тележку, а пассажирка будет поспешать за ним, чтобы не отстать от багажа.