Наступавших врагов на их же корабль отбрасывали
обратно.
И капитан Фолкнер тогда не сдержал победного
клича:
«Принайтовьте француза, ребятки, это будет наша
добыча!»
И, канат ухватив, размахнулся он что есть силы,
Но тут пуля, пробив отважное сердце, на месте его
уложила.
Тогда вся благородная команда с яростным криком
Бросилась к тому месту в волненье и горе великом,
И неудержимые слезы утраты падали градом
Из глаз матросов на палубу с павшим героем рядом.
Из-за гибели капитана англичане преисполнились
скорбной кручины,
Однако не утратили мужества и бились все, как
мужчины,
И канатами привязали «Пик» к «Бланш» по морскому
обычаю,
И зрелище это было исполнено истинного величия.
Однако храбрые моряки с «Пика» не сдавались, тем
не менее.
И о! Какое в глухой ночи кипело яростное сражение.
Битых два часа они отстреливались, гордость храня,
Но все же вынуждены были сдаться, чтобы
прекратилась резня.
И около пяти утра французы запросили пощады,
Ибо на борту воцарилось подобие ада.
Был смертельно ранен капитан французов Консаль,
И многие его солдаты и офицеры, и видеть было
мучительно жаль,
Как они валяются, простреленные и порубленные,
кто мертв, а кто еще жив.
И британцы остановили огонь, сражение завершив.
Чудесное спасение поездаПеревод Светланы Лихачевой
Жила-была бедная женщина близ Огайского
железнодорожного полотна.
Поезда ходили денно и нощно мимо ее окна.
Старушка-вдова жила там с единственной дщерью
В лачуге у края ущелья, что разверзалось прямо
за дверью.
От края до края через зияющую пустоту
Поезда проезжали по крепкому металлическому
мосту.
Старушка ж кормилась тем, что продавала
домашнюю птицу,
Яйца и ягоды также — словом, все, что в еду годится.
Часто хаживала она в ближайший город пешком
За много миль, с корзинкой или даже мешком.
И, распродав весь товар, коротко ли или долго,
Возвращалась домой с сознанием выполненного
долга.
Поезд проезжал ежедневно мимо ее лачужки,
Так что кондуктору примелькалась рачительная
старушка.
И подвозил он ее не раз и не два, бывало,
Ежели шла она мимо и, допустим, очень устала.
Также и машинист, в свою очередь, был с нею
любезен и мил,
Памятуя, что ближнему надо помогать в меру сил,
И ежели и подвезут они в кои веки пожилую
матрону,
То железнодорожная компания, уж верно, не
потерпит большого урона.
В том, сколь они были правы, они убедились воочью,
Ибо пренеприятный казус приключился вскорости
ночью:
С горы лавиной сползли подтаявшие снега,
И река разлилась и затопила собой берега.
Сердце старушки сжималось от страха, и неспроста:
Вода прибывала, и вот не выдержали опоры моста.
С устрашающим треском мост рухнул в зияющую
пучину,
Что повергло старушку в безмерную тоску и кручину.
Ведь поезд ожидался ровно через тридцать минут,
И старушка ведать не ведала, что можно поделать
тут:
Дождь лил потоком и злобно выли ветра,
И небеса со всей очевидностью не сулили добра.
Увы! Не было телеграфа на той железной дороге,
Чтобы предупредить машиниста или просить
о подмоге,
А лучина под ливнем не продержалась бы и секунд
десяти;
Но вдова вознамерилась поезд всенепременно
спасти.
Ни минуты не мешкая, она принялась за дело,
И кровать на составные части разобрала умело,
И, взвалив на плечо доски заодно с пледом,
Наказала дочери поскорее поспешать следом.
По крутой насыпи они вскарабкались живо
И сложили останки мебели на рельсах вблизи
обрыва,
И подожгли сухую растопку, и она запылала скоро,
Алый отблеск роняя на рельсы лучше всякого
семафора.
Тут старушка сняла с себя красное платье, оставшись
в чем мать родила,
И привязала его к шесту, так крепко, как только
смогла,
И побежала вдоль полотна, размахивая шестом и
руками,
А дочь осталась стоят там, где кровать поглощало
пламя.
Тут красный глаз паровоза сверкнул из-за поворота
дороги.
Старушка с дочерью себя не помнили от тревоги.
Но, слава Богу, состав остановился от обрыва метра
за два —
И был спасен, как того и желала старушка-вдова.
Такие старушки, спасающие поезда,
На вес золота ценятся везде и всегда.
Вот образчик истинного геройства и душевной силы,
О чем должно начертать золотом на камне ее
могилы.
Кирилл КобринКартинки ИмперииФрагменты лондонского арт-дневника Кирилла Кобрина
Лондон, где я живу уже четыре года, — город странный. Когда-то, лет двадцать тому назад Александр Пятигорский написал: «Лондон — один из самых нейтральных городов мира. Ты здесь — ничей. А плата за это: все здесь — не твое». Это действительно так — и в смысле жизни здесь, и в рассуждении местной архитектуры, да и в отношении историко-культурных, социально-экономических сюжетов, даже драм, которые разыгрываются в этом городе, как бы не влияя друг на друга, оставаясь в собственном контексте, — точно так же, как здания разных эпох, стилей, интенций строителей, инвесторов и обитателей этих строений как бы стоят отдельно, не имея в виду друг друга. Оттого особая «ничейность» прохожего, который спешит по своим делам мимо них; все это как бы «его», но на самом деле нет.
Один из самых мощных таких сюжетов — колониальный и постколониальный. Лондон обязан своей мощью, богатством, этническим и религиозным разнообразием временам Империи — и того, что случилось после ее распада, да, собственно, происходит сейчас. В этом смысле, Лондон воплощает в себе судьбу Запада как такового, особенно Европы, которая еще сто лет назад владела большей частью земного шара. Нынешняя главная глобальная тема — отношение к Другому, ставшее нервом общественно-политических и культурных потрясений наших дней; и эта тема очень лондонская. И не только потому, что здесь живут миллионы самых разных людей, здесь и постколониальная рефлексия самая любопытная и напряженная.
Так получилось, что почти все эти четыре лондонских года я провел, перемещаясь из одного музея, или галереи, в другой. Несколько европейских арт-изданий попросили меня вести своего рода дневник лондонской арт-жизни. Сначала мне эта идея не очень понравилась, так как я не являюсь ни искусствоведом, ни арт-критиком. Однако в какой-то момент я понял, что выставки и музейные коллекции — отличный повод для меня, историка и литератора, подумать и поговорить о том, что меня действительно занимает, — об истории и ее отношении к современности, а также о том, как функционирует общественное сознание сегодня, из каких элементов оно состоит. Получился действительно дневник, своего рода, как остроумно заметил рижский поэт и редактор Сергей Тимофеев, «путеводитель по закончившимся выставкам». Как и в любом дневнике внимательного (надеюсь, внимательного, я старался) наблюдателя, некоторые темы собрались в пучки, стали метасюжетами. Одним из таких сюжетов и стала тема колониализма, ориентализма, этой давнишней, но все более и более актуальной игры условного Запада с условным Востоком. Ниже я предлагаю читателям «ИЛ» отрывок из этого дневника, в котором отчеты о двух выставках оказались на самом деле связанными между собой историями о том, что происходило во второй половине XIX века, в столь сейчас популярные среди широкой публики времена королевы Виктории.
С 1868-го по 1875 год в Британии под эгидой Государственного комитета по делам Индии вышло 18 томов фотоальбома «Народ Индии: серия фотографических иллюстраций рас и племен Индостана с сопроводительным описанием» («The people of India: a series of photographic illustrations, with descriptive letterpress, of the races and tribes of Hindustan»). Масштабная затея — побочный эффект важнейших политических изменений; после подавления сипайского восстания 1857 года территория Индостана, где существовали десятки княжеств и прочих владений местных правителей, находившихся под общим экономическим и выборочным административно-военным контролем британской Ост-Индской компании, стала коронным владением. Премьер-министр Бенджамин Дизраэли уговорил королеву Викторию принять еще один — доселе неслыханный — т