Нет, оказывается, не всех…
Из глубины парка, совсем недалеко от аллеи, послышались, хотя и негромкие, но отчетливые голоса.
— Фриц поганый!
— Ja, ja, ich bin Fritz!
— Че мы его тащим? Давай лопатой по башке и чуть прикопаем!
— Не-е, надо сдать честь честью.
— Иди, если трухаешь, а я его сам. Отстегну лопатку — и амба!
— Не-е, товарищ ефрейтор, надо до начальства.
— Я сам себе начальник!
Пока Александра слышала лишь голоса. Голос того, кто хотел прибить немца, был басовитый, истеричный, а того, кто пытался образумить, — тонкий, почти писклявый. Создавалось впечатление, что спорят подросток и взрослый верзила.
— Иди! Я их, гадов фрицев, терпеть ненавижу. Война кончается, а еще ни одного не пришил. Счас…
— Ja, ja, ich bin Fritz! Woher wissen sie das? (Да, да, я Фритц! Откуда вы знаете?)
— Бросай его, гада! Бросай, кому сказал!
Стремительно выходя из аллеи, Александра услышала, как упало тело, и тут же ей открылась вся картина.
Замотанный в грязные бинты немец лежал недвижно, как кукла, а рядом стояли два госпитальных санитара — один громадный, толстый, а второй щуплый, маленький. Большой, с одутловатым, хотя еще и совсем молодым лицом, в пилотке, съехавшей с русых вихров на ухо, обалдело открыв рот, смотрел на Александру как на явление природы. Маленький был значительно старше, и явившаяся вдруг Александра, казалось, совсем не произвела на него никакого впечатления и не изменила его намерений: он продолжил деловито отстегивать от ремня острую саперную лопатку, хотя пальцы его и дрожали.
— Отставить! — звонко крикнула Александра, одним движением вынимая из мягкой кобуры грищуковский вальтер и автоматически снимая его с предохранителя.
— Тю, ты бачь, яка цаца! — вдруг переходя на украинский, басом произнес маленький чернявый санитар, и его возбужденно блестящие глаза смерили Александру с головы до ног презрительным взглядом. Он все-таки занес саперную лопатку над немцем.
В ту же секунду Александра выстрелила над головами санитаров и, сбитая пулей, ветка упала с куста орешника на землю, рядом с недвижным телом.
Большой глупо улыбнулся, а маленький так и замер с лопаткой над головой.
— Следующую пулю я пущу тебе в лоб! — дружелюбно проговорила Александра, подходя к месту действия.
Тут оба санитара разглядели, что перед ними офицер, и это окончательно их смутило. Маленький пристегнул пляшущими пальцами лопатку к своему ремню, а большой присел на корточки перед телом и стал его поднимать.
— Немчик, товарищ лейтенант, — пискляво сказал большой, — ранетый весь.
Да, это был вовсе и не немец, а немчик лет семнадцати, весь в сбившихся грязных бинтах — на голове, на руках, на ногах.
— Положи его, дай я осмотрю, — вполголоса велела Александра большому санитару. Но и маленький тут же подсуетился, умело помог бережно уложить раненого на землю.
Раненый был в сознании, его голубые, почти побелевшие от ужаса глаза смотрели на Александру не мигая, он хотел что-то вымолвить и не мог из-за спазмов в горле.
— Множественные осколочные ранения, — сказала Александра, — поверхностные…
— Да, это так, — неожиданно произнес за ее спиной скрипучий мужской голос.
Александра поднялась с корточек, обернулась.
Прямо перед ней стоял главный хирург госпиталя Александр Суренович Папиков.
— За носилками! — приказал Папиков санитарам, и те, не помня себя от счастья, кинулись исполнять приказание. — Вы стреляли?
— Пришлось. — Александра потупилась.
Немецкий юноша смотрел на них молча, но в глазах его затеплилась надежда.
— Я вас что-то не знаю, — сказал Папиков.
— Военфельдшер Александра Домбровская!
— С гражданки фельдшер?
— Так точно. Старшая операционная сестра Н-ского госпиталя.
— О-о! — Папиков взглянул на нее внимательно, изучающе. Громкое имя московского госпиталя, который назвала Александра, возымело свое действие.
— А я из Питера, — сказал Папиков.
— Кто же вас не знает!
— Так, — сказал Папиков, — и лучше его не в процедурную, а сразу в операционную — здесь есть, что чистить. Начинайте его распеленывать, а я пока переговорю с кем надо. Немецкий солдат в нашем госпитале — это тебе не шутка.
Скоро прибежали санитары с носилками, положили на них раненого, понесли.
— Прямо в операционную! — приказала Александра. — Не летите! — И пошла впереди санитаров. Она понимала, что должна идти впереди. Немецкий солдат в русском госпитале — это действительно не шутка. Как военнопленного, его полагалось тут же сдать "компетентным органам", но без немедленной медицинской помощи он, конечно, не выживет.
Немецкая операционная сияла чистотой, и все в ней было на месте, каждая мелочь под рукой. Для Александры оборудование операционной не было в новинку — точь-в-точь такое привезли из Германии в 1939 году в их московскую больницу, и Александра успела с ним поработать. До войны у нас с Германией были наилучшие отношения. Немцы поставляли нам точное оборудование, а мы им взамен зерно, руду, древесину… Тогда в России работало много немецких специалистов. Некоторые даже изучали наше военное дело, например, Гудериан на секретном Казанском танковом полигоне.[18] Стажировались немецкие врачи и в больнице Александры. В школе и в училище Сашенька учила немецкий, с тренером по акробатике, урожденной немкой Матильдой Ивановной, они иногда даже разговаривали по-немецки. Перед войной немецкий язык был у нас в большой моде. Английский тогда считался бесполезным — вся техническая документация шла на немецком языке.[19]
Размачивая перекисью водорода присохшие к ранам бинты, глядя, как шипит перекись и как бы приподнимает белыми пузырьками марлю над ранами, Александра попыталась заговорить с пациентом по-немецки, но тот ничего не мог ей ответить. Хотел, а из горла вырывался только клекот.
— Ладно, терпи, — привычными резкими движениями отдирая размоченные бинты, сказала ему Александра по-русски, — терпи, казак, атаманом будешь!
В операционную вошел Папиков.
— Договорился. Пока побудет. Что тут у него? Да, надо чистить. — Он прошел к раковине и стал мыть руки. — Удивительно, даже водопровод у них в порядке!
— Орднунг! — сказала Александра, осваиваясь с новым знакомым.
Вот так первым пациентом русского госпиталя на Сандомирском плацдарме стал вражеский солдат.
III
Маленькая комната в доме Глафиры Петровны была узкая — два с половиной метра в ширину и четыре в длину, с небольшим, заплаканным от осенних дождей одинарным окошком и крохотной форточкой, открывающейся при помощи прибитой в край скользкой кожаной тесемки. До того как привезли в дом Адама, комнатку безраздельно занимала сама хозяйка, а теперь она переселилась к дочке и внуку — в большую, квадратную, четыре на четыре метра.
Кровать с голубыми железными спинками, на которой разместили Адама, стояла в углу, у дальней от окошка стены, так, чтобы, когда распахивали форточку, на него не дуло. На стене у кровати висел обычный в этих местах коврик, написанный маслом на обратной стороне клеенки. Рисовали на таких ковриках всякое, но обычно что-то торжественное или умилительное. На коврике над кроватью Адама был изображен лебедь с непропорционально длинной, причудливо изогнутой шеей, плывущий то ли по какому-то экзотическому пруду, то ли по луже, окруженной красными, желтыми, лиловыми цветками, явно нездешней красоты.
Домик у Глафиры Петровны был саманный, очень теплый зимой и прохладный летом. Она, ее муж и Катерина месили глину на саманы голыми ногами и сами формовали их в дощатых формочках. Месила ту глину Глафира Петровна для мирной жизни, месила с удовольствием — она до сих пор иногда вспоминала, как продавливалась между пальцами ее ног жирная глина с соломой. Эх, как это было славно! Месила ту глину она двумя ногами, сильными, ладными, высоко подоткнув легкую холстинковую юбку, так, что белые заголенные ноги ее сияли на солнце и никакой загар не приставал к их молочной белизне, только капельки глины, разлетавшейся из-под пританцовывающих ступней.
Перед самой войной ее муж даже постелил в доме деревянные полы — в простых домах полы были земляные. Домик удался такой теплый, что на топку шло мало кизяку,[20] фактически до самой зимы хватало того тепла, что давала печка в большой комнате, когда на ней готовили или кипятили чай, грели воду, чтобы обиходить Адама.
Вокруг раны на голове у постояльца, которую они обнаружили в первый же день, Глафира Петровна аккуратно выстригла слипшиеся от крови волосы. Потом обработали рану самогоном и не стали перевязывать голову.
"Нехай так подсыхает, ранка хоть и большая, но неглубокая", — решила Глафира Петровна. Рана действительно была обширная, но непроникающая, голова была не пробита, а как бы стесана тупым предметом.
Десять суток пролежал Адам, не приходя в сознание. Глафира Петровна, ее дочь Катерина и соседская девочка Ксения Половинкина все эти дни и ночи ухаживали за ним неусыпно, по очереди сменяя друг друга.
Сыну Катерины, альбиносу Ваньку, дежурства не доверяли. Ванек был мальчишка бесхитростный и не скрывал своей неприязни к найденному им же самим постояльцу. По молчаливому сговору между Глафирой Петровной, Катериной и Ксенией они и впредь ни на минуту не оставляли Ванька один на один с больным. И во все дни беспомощности Адама этот сговор ни разу не был нарушен.
Глафира Петровна протирала Адама мокрой чистой тряпицей, оторванной уголком от ее ветхой простыни, напитывала тело больного влагой. Катерине подобная процедура вообще не доверялась, а Ксения протирала только лицо Адама, шею и предплечья.
— И што ты яго трешь-трешь? Дырка будить! Он и так чистый — дохляк ваш! — как-то в запальчивости выкрикнул Ксении Ванек, и в его блекло-голубых глазах сверкнул нехороший огонек, в котором было все сразу: и беспомощность, и ненависть, и зависть…