Он сидел в тесном корабельном нутре. Малое оконце под самым потолком, к тому же ради водного бережения на три четверти задвинутое заслонкою, почти не пропускало света. Качался пол, качались и поскрипывали дощатые стены. Иеродьякон Горицкого Переяславского монастыря, преданный Пимену до последнего воздыхания, сидел напротив, готовно уставясь в пронзительный, набрякший, будто бы притиснутый лик Пимена, и внимал жалобам и гневным Филиппинам господина своего. Что делать, они не ведали оба, и оба все более склонялись к единственному, как казалось им, возможному решению: раз уж неможно подкупить сущих с ними греков, следовало бежать, бежать, и во что бы то ни стало опередить патриарших послов.
У Пимена, через тех же фрягов-менял и торговых гостей, имевших зуб на великого князя Дмитрия после Некоматовой казни, было подготовлено убежище в Кафе, но как до него добраться?
— И кораль дадут! — говорил Пимен, суетясь неспокойными пальцами рук и вздрагивая. — И кораль! — повторил он со страстною тоской.
— Быть может, в Сарае? — начал нерешительно горицкий иеродьякон.
— Следят! На верх изойду, и то следят! К набою приникну — глядят, сказывают: не упал бы в воду! Ведаю я, о чем ихняя печаль. За кажной лодъею, за кажным челноком утлым следят! Слуги и то разводят руками! А уж когда Диким полем повезут!.. Тамо бежать — костью пасть в голой степи!
Замолкли. У тупили взоры, слушая плеск воды и равномерные удары волн в борт судна.
— В Сарае надобно попытать! — сказал наконец горицкий иеродьякон. — Токмо так!
— Поймают, закуют в железа! — с безнадежностью выдохнул Пимен.
— Разве платье сменить? — предложил, подымая взор, горицкий иеродьякон.
"Грех!" — подумали оба, и оба промолчали. В самом деле, семь бед — один ответ.
Так вот и получилось, что в шумном Сарае, пока греческие иерархи доставали лошадей и волов для долгого путешествия, митрополит Пимен, изодевшись в платье бухарского купца и увенчавши голову чалмою, вышел, не замеченный стражею, из задней калитки палат Сарского епископа, — они же являлись и митрополичьим подворьем в Орде, — вышел вдвоем, в сопровождении тоже переодетого горицкого иеродьякона, и исчез. Исчезли и несколько слуг, верных опальному митрополиту, исчез ларец с грамотами и заемными письмами.
И ничего не оставалось делать, как, пославши покаянную грамоту на Москву великому князю Дмитрию и другую, в Константинополь, ехать дальше на Киев.
— Ежели и Киприан не сбежит, — невесело шутили послы, — или не откажется ехать с нами!
До Вечного города беглый русский митрополит добрался уже спустя месяцев пять, долгим кружным путем, но добрался-таки, чтобы найти нежданную защиту себе в главном вороге своем, Федоре Симоновском. Но об этом — после.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В ратном споре при прочих равных условиях всегда побеждает тот, кто защищает правое дело. Не в отсутствии войн — то выдумка изнеженных потомков прежних победителей, не в отсутствии войн, а именно в этом, в победоносности справедливого, заключена высшая правда земного бытия.
Побеждает всегда правый. А ежели даже, под натиском стократно превосходящих и числом и оружием противников, и гибнет защищающий правое дело, то все одно, в истории, в памяти человеческой героем остается именно он, а не победоносный противник его. И не зря к тому сказано: "Оже Бог по нас, кто на ны?" А драться, защищать землю отцов и жизни близких своих в нашем суровом мире надобно. И в прежние веки, и ныне, и впредь. Той чаши не миновать мужу, кою испить надлежит, погибая за други своя.
Остерегающее предупреждение Сергия Владимир Андреич хотя и вспоминал, но как-то не до того было. Полки были стянуты отовсюду, даже с литовского рубежа. Оку переходили по трем наведенным мостам, и от множества ратных, от бесчисленной конницы, от сверкания шеломов и броней, от леса копейного, от яркости знамен и одежд знати на светлой зелени весенних полей и покрытых зеленым пухом березовых рощ весело становило на душе.
Рязанские редкие разъезды, не принимая боя, уходили в леса. Напуска вражеских воев во время переправы, чего Владимир Андреич опасался более всего, не произошло. Боброк предупреждал, впрочем, что Олег, скорее всего, оттянет войска с обережья, дабы пронский князь не ударил ему в спину. В припутных деревнях было пусто, жители ушли, уведя скот.
Рати растягивались широкою облавой. Где-то там, за лесами, начинались первые сшибки, и Владимир Андреич скакал от полка к полку, строжа и направляя. Но сшибки как начинались, так и оканчивались, враг уходил, и внутренним чутьем полководца серпуховский князь уже начинал ощущать смутную угрозу в этом непрестанном вертливо-непонятном отступлении.
Ночь, это была уже вторая ночь на рязанском берегу, расцветилась кострами. На многие поприща растянулся широко раскинутый стан. В воеводском шатре за походною трапезой начальные воеводы ратей — кто по-татарски скрестив ноги, кто прилегши на ковер, с удовольствием, чавкая, с обострившимся после Поста аппетитом, въедаются в паренную на костре кабанятину, запивают квасом и медовухой, обсасывают пальцы: редко кто припас с собою рушник. Поглядеть со стороны — те же степняки!
— Одного не пойму, — говорит воевода левой руки, боярин Андрей, — почто от пронского князя ни вести, ни навести? Обещал встретить нашу рать еще вчера!
Окольничий Яков Юрьич Новосилец, отвалясь от трапезы и обтерев усы и бороду, говорит раздумчиво:
— Женок с дитями да с коровами далеко увести не мочно. Где-то есь они тута! А коли смердов настигнем, то и Олегу от боя не уйти! Не бросит же он своих рязан на расхистанье!
Владимир Андреич, до того с аппетитом обгрызавший кабанью лопатку, хмурится. То, что они пришли сюда отвечать грабежом на грабеж, не больно любо ему.
— К прончанам послано! — возражает отрывисто. — Должно уже нашим и воротить! — И опять тревогою: почто так долго нету вестей от пронского князя?
— Прямо на Переяславль идти, да и вся недолга! — возглашает кто-то из пирующих. — Силы, вон, что черна ворона, неуж не возьмем с ходу?
— Взять-то возьмем! — раздумчиво тянет Владимир Андреич и опять чует прежнюю тревогу и неудобь. — Возьмем, конешно! А не того ли и хочет от нас Олег?
Замысел противника угадать — половина победы. Но — не угадывалось! И что долило паче всего. Отбросив обглоданную кость, князь поднялся и вышел из шатра, в темь. Тотчас к нему подошел от костра серпуховский воевода и боярин княжой Алексей Григорьевич. Владимир заговорил зло, дал себе волю, там, в шатре, приходило молчать:
— Полки раскиданы по всей Мече, аж до Осетра! Прончане не подошли доселева, и где князь Олег — неведомо!
— Прончане, чаю, и не подойдут! — угрюмо отозвался Алексей.
— Почто?! — едва не выкрикнул князь и прежде ответа понял: да, вот оно, первое из того, чего опасался сразу!
— А пото, — возражает боярин, — что, видать, поладили с Олегом они! Али и не ссорились вовсе! Бой бы был на той стороне, какое ни на есь знатье дали нам. А и мы б услыхали. А так… И сторожа наша, что послана встречь, почитай, вся в полон угодила!
Говорит боярин, и с каждым словом его понимает Владимир Андреич, что тот прав. И опять сблодили Акинфичи, что уверяли в якобы верности князю Дмитрию пронского володетеля!
И что теперь? Михаилу Андреича Полоцкого с лучшими силами — к Переяславлю-Рязанскому, с литовскою ратью, с волочанами, с коломенским полком. Пусть тотчас переходят Вожу. Не выдержит Олег! Выманим!
Приказал, и полегчало вроде, когда в стане началось шевеление и плохо выспавшиеся ратные, ворча, потянулись торочить коней. "А полк с Осетра заворотить назад, пущай охраняет тылы!" — додумывалось уже по пути.
Сам, не возвращаясь в шатер, потребовал коня, взмыл в седло. А все долило: чего-то главного самого недодумал. Да и теперь додумал ли, посылая литвина с полком на Рязань? Или уж всеми силами переходить Вожу?
Так и не спал уже до утра, провожая и наряжая полки. А утром, почуяв наваливший на него сон, залез в шатер на час малый, дабы соснуть, и пока спал, все и произошло.
Полк, подвинутый к Осетру, обрел наконец противника и вступил в бой, медленно продвигаясь вперед и совсем не чая, что его обходят другие, множайшие силы. Когда воеводы обнаружили свою промашку, отходить стало поздно. Все же гонца с просьбой, вернее, мольбою о помощи, воевода отослать сумел. И в те же часы и минуты на левом, двинутом за Вожу крыле войска, куда ушел Михайло Андреич Полоцкий, завязалась новая яростная сшибка.
Когда Владимир Андреич, чумной со сна, качаясь вылезал из шатра, бой шел уже повсюду. Где-то за лесом восставало дружное "А-а-а-а-а!" — туда уходили конные дружины и как проваливали в мох. Противник, встречая крупные силы, каждый раз отступал. Но, отойдя, тотчас устремлял зайти сбоку и в тыл.
Надо было возвращать полоцкого князя и строить сражение совершенно по-иному, но молодой Михайло Андреич уже ввел в дело все свои полки и попросту не мог отступить, не порушив ратного строя. Бой громыхал по всему растянутому на десятки поприщ окоему. Там и тут восставали яростные клики, скакали кони, падали сраженные железом всадники, и… противника по-прежнему неможно было обнаружить! Где Олег с главным полком, никто не знал. По-прежнему от первого же натиска московских воев рязане на рысях уходили в леса, растекались мелкими увертливыми ручейками, заманивая и уводя за собой московитов. По-прежнему бой, вспыхивавший то там, то тут, нигде не принимал ясных очертаний большого сражения, и по-прежнему было совершенно непонятно, куда направлять главные силы, а где достаточно легкого заслона из сторожевых дружин.
Владимир Андреич скакал вдоль строя своих полков, пытаясь оттянуть и собрать в кулак ратную силу, но воеводы, согласно прежнему приказу, устремлялись вперед, на поиски противника и полона, и, кажется, никто не понимал того, что давно уже понял он, а именно — что Сергий прав и они терпят поражение.
В конце концов ему удалось (конь, второй по счету, был запален и весь в мыле) вытащить полк, ушедший к Осетру, вернее, остатки полка, потерявшего убитыми, ранеными и разбежавшимися по лесам почти половину состава и совершенно не годившегося к бою. Удалось оттянуть чело войска, хотя где здесь чело, где крылья, где передовой полк, уже не понимал и он сам.