ОЛЕГ
Олег прошелся по своему каменному терему. Мягкие сапоги неслышно ступали по пушистым коврам. Снаружи зной, а внутри прохлада и полумрак.
Перед огромной иконой всех святых горела большая голубая лампада. В доме еще пахло ладаном от недавних панихид – у княгини Евфросиньи умерла мать. Умерла ко времени – новый дом всегда мертвец обновляет, но покойница умерла вдали от этих мест, и – кто знает? – очистила ль ее смерть место живым в этих стенах. А может быть, и не умерла б, если б Евфросинья не забыла в новые печи из старых жар перенести.
Он подошел к иконам. Угодники, выписанные византийской кистью, радовали глаз гибким сочетанием линий, слиянием ярких красок в единый узор.
Он смотрел в седые бороды, стекающие по ликам, как струи воды, в изможденные лики великомучеников, в смуглые, нездешние скулы древних христианок, целомудренно закрытых эллинскими покрывалами.
Он ходил один, полный тоски и смятения.
Много лет готовил он поход на Москву. Еще с Титом Козельским они однажды всю ночь разговаривали: сидели на теплой печи, была зима, смотрели, как обмерзло окно, и разговаривали… Много было надежд, и каждая казалась выполнимой: взять и уничтожить желторотого Дмитрия. С той поры минуло много лет. Но мечта осталась.
Он подготовил все. Всю эту зиму переговаривался с Мамаем.
Переговаривался с Ягайлой, многое забыл и уступил ему. Сговорились двинуться воедино, и, казалось, нет в мире силы, равной их совместной силе.
Он отошел от икон, сел у окна за резной ореховый налой, на котором любил читать и временами переписывал греческую "Александрию". Пришла весть, что Мамай кочует по реке Воронежу. Зачем он спешит – не терпится?
Ведь уговорились на сентябрь, а теперь лишь июнь, последние дни светлого, зеленого июня.
Он достал плотный листок бумаги и быстро написал в Литву. Он напомнил Ягайле о сроках и посоветовал готовиться прежде времени. Его охватило сомнение – не задержится ли Ягайла, не случится ли какое препятствие?
Лучше раньше времени собраться вместе. А не заколеблется ли Ягайла, не припадет ли слухом к словам лукавых советников? Он быстро приписал:
"А Дмитрий, едва сведает о Мамаевой силе да о нашем союзе с ним, обезумеет, кинет свою Москву, убежит в дальние места, в Великой ли Новгород, ли на Двину, а мы сядем в Москве, ли во Владимире и, когда хан придет, встретим хана с большими дарами, упросим не рушить городов наших и, как сулился хан, получим ярлыки – ты, государь князь великий Ягайла Ольгердович, возьмешь себе к Вильне свою половину Московской земли, а я к Рязани – другую. А посему надобно нам соединиться до времени, чтобы разом по Дмитриевым следам в княжество его вступить и на стол его сесть".
Он обернул письмо шнуром, запечатал красным воском и недолго подержал в руках прозрачный желтоватый свиток.
Приоткрыв дверь, велел отроку позвать боярина Епифана Кореева. Во дворе ярко сиял день, и в окно были видны ладьи под красными и синими парусами, идущие вниз к Оке.
Боярин вошел, накланялся, остановился у двери.
– Здоров буди, государь.
– Епифан Семенович, в Литву те шлю.
– Дорогу знаю, Ольг Иванович.
– Грамоту сию Ягайле свезть. Да чтоб скоро.
– Сам ведаешь, мешкать не приобык.
– Так с богом, Епифан Семенович.
– А изустного ничего передать не велишь?
– Да коли понадобится, сам скажешь: надо, мол, не мешкать.
– Понимаю, государь. Нонче ж выеду.
Они попрощались. Но Кореев задержался.
– Там весть, государь, была. Будто Мамай уже двинулся с Воронежа. По Дону кочует.
Олег вздрогнул: началось!
– Чего ж мне не сказывали?
– То беглые баяли. А от стражи вестей нет.
– Ну, ладно, скачи.
Опять остался один.
"Что будет, если Ягайла раздумает? Мамай-то уж идет!"
Они далеко, они когда-то еще дойдут, а Дмитрий – вот он, а глаза его всюду, да еще и Софроний там… Поп, духовник, иуда!
Он захромал к иконам. Искусно написаны, но тонкая кисть византийского изографа больше не увлекала. Он постоял и пошел к налою. Быстро, со сверкающими глазами, торопливо, горячей рукой написал Дмитрию:
"Ведомо ли тебе, князь Дмитрий Иванович: Мамай со всею поганою Ордой идет в землю Рязанскую, на меня и на тебя. А силы с ним великое множество – яссы, армяне, буртасы, черкасы, фряги и твой ненавистник Ягайла с ними.
Я им путь прегражу, доколе сил станет, еще рука наша тверда; бодрствуй, мужайся!"
В раздумье положил перо и медлил свертывать письмо в свиток:
"Испугается? Сбежит? Но меня уж не коснется!"
Он завязал шнур и только теперь заметил: печать все еще оставалась в левой руке. Втиснул печать в восковой комочек, посмотрел, отчетливо ли вышло имя. Но кого послать?
Он прошелся по терему.
В это время в двери появился отрок. Олег стремительно кинулся к налою и спрятал под крышкой свиток.
– Что тебе?
– Мамаев гонец.
– Ну?
– Велишь привести?
– Чего ж ты стоишь?
– Звать?
– Ты что, отроче? Что ты смотришь? Я тебе что сказал?
– Не пойму, государь. Там Мамаев гонец.
– О, господи! Зови!
Татарин, покрытый пылью поверх шершавых пунцовых сапог, в стеганом толстом халате, опоясанный домотканым кушаком, снял шапку, но остался в полосатом тюбетее поверх бритой головы. Из-под тюбетея на уши свисали две жирные косицы, и не то от них, не то от сальных, блестящих скул этого коренастого и кривоногого воина нехорошо пахло.
"Нашел гонца!"
– Царь и великий хан тебе шлет привет. А велел сказать, что он, царь и великий хан, помнит. А ничего еще сказать не сказал.
Слегка почесываясь, татарин спокойно оглядел комнату.
"Ковры, что ли, со стен содрать собрался?" – подумал Олег. Татарин оглядел и пол, и налой, будто Олега тут и не было. Так же почесываясь, не спеша пошел вон.
"Хорош гонец!"
Злоба охватила Олега; если б умел, заплакал бы от обиды: великому князю Рязанскому, потомку святых князей Черниговских, присылают этого вшивого верблюда…
Перешагивая через пыльные следы на полу, Олег громко крикнул в сени:
– Вызови боярина Афанасия, да чтоб срядился в путь немедля же. Живей!
Он вынул письмо к Дмитрию и, держа его, сел на скамью. Когда охватывало нетерпение, всегда садился – так скорее приходило успокоение.
Афанасий Миронов пришел не сразу, пришел уже сряженный в путь.
– Отвезешь, Афанасий Ильич, в Москву, великому князю Дмитрию: самому отдашь да передашь поклон. Да о здоровье справься. Да глянь, как там у них.
Миронов удивленно принял письмо.
– Воск-то, государь, поистаял. В руке, что ль, долго держал?
Воск действительно размазался по свитку – руки, что ль, горячи? Олег снова смял воск и снова выдавил на нем свою печать.
– Так в Москву, государь, везти?
– А что?
– А я было не понял, сказал: видно, говорю, князь в Орду шлет. Их ведь гонец, сказывают, прибыл. Думал, с ним.
– Зачем в Орду? Я уже сказал: к Дмитрию, Афанасий Ильич. Да чтоб скоро.
– Да ты нетерпелив, государь, знаю. Не задержу. Только б кони вынесли. А я со своими, в семействе, прощаюсь и говорю: не иначе – в Орду.
Ну, прощай, государь. Я это скоро сделаю.
– Смотри, и чтоб чисто.
– Сам понимаю. Не в Орду еду… Да только, Дмитрий-то, он человек простой, не твоей учености.
И еще кланялся и прощался, пока дошел до двери. Опять Олег остался один.
"Не моей учености? Совсем никакой учености нет! О нем митрополит Алексей патриарху Филофею писал: "Князь наш книгам не был учен, но писание сердцем разумеет!" Разумеет! Что может он разуметь, если не учен? Достоин ли князем быть? А вот княжит, а вот под него народ, князья под него идут, Тарусские, Белозерские, книжники, книгочеи и очей с него не сводят, о великих делах советуются! Что он может? На золоте сидит, над всей Русью стал, один я противлюсь, а он в деревянной избе живет, сам на конюшне коней доглядывает. Конюх! У черного люда на поводу идет, а люд и рад!"
– Отроче!
– Слушаю, государь!
– Татарин где?
– По двору ходит, смотрит.
– С ним Мамаю отпис будет.
– Скажу, государь.
– Да чтоб завтра поутру проводить. Да скажи, чтоб кормили исправно, да положить хорошо.
– Положить думали в кметне, государь.
– В кметне и так полно. В сенях скажи постелить, на той стороне, да чтоб не тревожили попусту.
– Скажу, государь.
Опять остался один. Сел, обдумывая ласковое письмо к Мамаю.
Глава 39МОСКВА
Ранним утром второго июля, когда солнечный свет еще стлался по росе, Дмитрий с Евдокией, с детьми, Боброк с Анной Ивановной, Владимир Андреевич Серпуховской с Еленой Ольгердовной, Андрей Ольгердович Полоцкий длинным поездом, верхами и в расписных возках, с челядью, с отроками, с большими московскими боярами, а бояре тоже с женами, поехали в вотчину к Дмитриеву свояку Микуле Васильевичу Вельяминову в гости, на именины.
Скрипели колеса, игриво ржали лошади, рядом с возками бежала челядь, что-то кричали княжата, видя среди бегущих слуг своих соперников по голубиным гонам и по игрищам.
Великой княгини Евдокии младшая сестра Марья, именинница, и муж ее Микула Вельяминов стояли перед крыльцом на разостланных по траве коврах, держа на резном блюде хлеб да соль. И Микулы Васильевича дядя, окольничий Тимофей Васильевич, два года назад бившийся впереди всех на Воже, тоже встречал – он приехал сюда еще с вечера, помогал готовиться к гостям.
Ребята встретили ребят, кинулись вместе большой ватагою в сад, там многое было, что не терпелось показать. А взрослые долго здоровались, целовались, поднимались наверх в терем, а в тереме уже стояли яства на расставленных под белыми холстами столах – покушать с дороги: жареная дичина, да соленья, вареные да пареные меды, да рыбы, засоленные по-свейски, с луком и перцем, и пряные угорские колбасы, и от всего стоял аромат приправ и пряностей, пахучих трав и кореньев, словно в лесу.