Дмитрий Донской — страница 10 из 37

ЛИТОВЩИНА

Идут из отдаленной страны, от края неба, Господь и орудия гнева Его, чтобы сокрушить всю землю.

Ис. 13, 5

Свой первый практический урок полководческого искусства Дмитрий получил по нормам того времени довольно поздно — в возрасте восемнадцати лет. Но преподал ему этот урок незаурядный учитель — один из лучших полководцев XIV столетия великий князь Литовский Ольгерд…

Война как потребность

Неизвестный московский книжник времен Дмитрия Донского в своей летописи хвалил Ивана Калиту за то, что тот, взойдя на великое княжение Владимирское в 1328 году, обеспечил Руси «великую тишину». Такой же похвалы удостоился и его сын Иван Красный. Согласно Степенной книге царского родословия, «в дни же благочестивыя его дръжавы бысть тишина велиа в Русьстеи земли, яко же и при отци его» (68, 6). Общий срок этой «великой тишины» — с 1328 по 1368 год — поразил летописца своей многозначительностью. Число 40 в христианской символике «связано с молитвой, надеждой, очищением и, соответственно, используется как символ приуготовления к новой жизни» (173, 32).

Спустя ровно 40 лет — в 1368 году — эта «великая тишина» на Руси была прервана тяжким бедствием — нашествием литовцев…

По мнению летописца, продолжавшееся более пяти лет противостояние Москвы с суздальскими князьями (1360–1365) не нарушало «великой тишины». И это мнение соответствует действительности: противостояние было на удивление бескровным. Московские полки наступали, делали угрожающие движения — и суздальцы спешили принять поставленные условия. Татары в эту войну не вмешивались. Задача уничтожения боевых сил противника и разорения его владений явно не ставилась. Дальновидный митрополит Алексей понимал, что наиболее вероятным и желательным исходом этой войны будет мир и союз двух княжеских домов. А потому не хотел унижать и озлоблять будущего союзника.

Заметим, что княжеские войны той поры вообще были достаточно «мягкими». В них было много от военной игры или церемониальной охоты. Они прогоняли скуку повседневности и служили хорошей школой военного искусства для молодежи. Никто не жаждал крови неприятеля. Выяснив реальное соотношение сил, стороны спешили остановить войска и начать переговоры. В этом отношении знаменательно, что «за период с 1240 г. по 1377 г. ни один князь северо-восточных русских княжеств не погибал на поле битвы. Исключения приходились только на сражения с Батыем в 1237–1239 гг. и битву на р. Пьяне с Мамаем в 1377 г.» (207, 65).

Эту «игровую» природу княжеских войн отметил еще Пушкин в своем письме Чаадаеву: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?» (273, 486).

Конечно, случались прискорбные исключения. К ним относятся войны с участием татар и литовцев, а также карательные экспедиции. Эти последние имели целью примерно наказать жителей городов или волостей за «измену». Отсюда и особая жестокость, которой они отличались.

Примером такого рода может служить поразившая даже бесстрастного летописца расправа коалиции князей во главе с великим князем Смоленским Святославом Ивановичем (союзником Москвы) с населением соседних литовских волостей весной 1387 года. Эти волости прежде входили в состав смоленских земель.

«Того же лета князь великы Святослав Иванович Смоленский с братаничем (племянником. — Н. Б.) своим со князем Иваном Васильевичем и з детми своими Святославичи, з Глебом и с Юрием, со многыми силами собрався, поиде ратью ко Мстиславлю граду, егоже отнята у него Литва, он же хотяше его к себе взяти. И много зла, идуще, учиниша земле Литовьской, воюя землю Литовьскую. Иных литовьскых мужей смолняне, изымавше, мучаху различными муками и убиваху; а иных мужей и жен и младенцов, во избах запирающе, зажигаху. А других, стену разведъ храмины от высоты и до земли, межь бревен рукы въкладываху, ото угла до угла стисняху человеки; и пониже тех других повешев, межи бревен руки въкладаше, стисняху такоже от угла до угла; и тако висяху человецы; такоже тем образом и до верху по всем четырем стенам сотворяху; и тако по многым храминам сотвориша и зажигающе огнем во мнозе ярости. А младенци на копие возстыкаху, а другых, лысты (голени. — Н. Б.) процепивше, вешаху на жердех, аки полти (половина мясной туши. — Н. Б.), стремглав; нечеловечьне без милости мучаху» (42, 91).

Всякая более или менее длительная война должна была написать на знамени свою цель. Эти цели распадались на официальные и неофициальные. К первым относятся «восстановление исторической справедливости», «распространение истинной веры», «помощь друзьям и единоверцам» и прочие словесные погремушки для простаков.

Неофициальной (хотя и понятной любому мало-мальски сообразительному человеку) целью всех больших войн была и остается «борьба за передел мира». Масштабы этого подлежащего переделу «мира» могут различаться. Но суть остается та же. Имя ей — алчность. Ради увеличения своих владений (нередко пустякового) вели бесконечные, наследственные войны друг с другом и русские князья.

Задача овладения той или иной территорией была далеко не единственной (а иногда и не главной) неофициальной целью княжеских войн. Война укрепляет легитимность верховной власти и (в случае успеха) примиряет население с ее пороками. Война (в случае успеха) освобождает государя от расходов по содержанию войска, перекладывая их на плечи побежденных. Наконец, война позволяет государю занять делом и выслать подальше от столицы вечно недовольный, склонный к заговорам и мятежам правящий класс. Одним из результатов войны является своего рода «кровопускание» аристократии — гибель в бою наиболее энергичных ее представителей. Образовавшиеся при этом выморочные имения обычно переходят в руки государя…

Итак, до восемнадцати лет Дмитрий Донской мог видеть только войну-игру. Московско-суздальская война сильно напоминала судебный поединок — «поле», участники которого сражаются тупым оружием до первой крови.

Осенью 1368 года он впервые увидел другую войну: нашествие сильного и беспощадного врага, уничтожающего всё на своем пути. Этот враг говорил на невнятном языке и молился неведомым богам. И хотя литовцы исчезли так же стремительно, как и появились, прежде боявшаяся одних лишь татар Москва теперь почувствовала себя между молотом и наковальней.

Тени литовских болот

Война с Литвой 1368–1372 годов, в ходе которой Дмитрий Донской получил боевое крещение, первый личный опыт в качестве воина и полководца, может быть правильно понята только в контексте отношений русских земель с их северо-западным и западным соседом — Великим княжеством Литовским. История этих отношений прослеживается не ранее чем с середины XIII века.

Наши знания о начале исторического пути Литвы носят случайный характер: русских летописцев мало интересовали события в этом регионе, а сами литовцы до принятия христианства по католическому обряду в 1387 году не имели письменности, а стало быть, и возможности для письменной фиксации исторических событий.

Территория этнической Литвы (примерно в границах современного Литовского государства) в XIII веке представляла собой своего рода анклав родо-племенных отношений, окруженный сильными государствами и государственными образованиями — Польшей, Русью, Золотой Ордой и Тевтонским орденом с его Ливонским ответвлением. Сильная внешняя опасность ускорила объединение литовских племен. Однако внутренние предпосылки для создания государства — имущественное расслоение, наличие потомственной знати, развитые отношения собственности и т. д. — были еще весьма слабы. Страна делилась на самостоятельные области, во главе которых стояли племенные князья. Всё это напоминало Киевскую Русь времен Рюрика и Олега.

Сохранению патриархальных отношений способствовал географический фактор. Литовские земли не имели богатых природных ресурсов и были отделены от моря владениями Тевтонского ордена, обосновавшегося в этих краях с начала XIII столетия. В ландшафте страны преобладали леса и болота. Литовцы занимались земледелием и промыслами, жили в маленьких деревнях, далеко отстоявших одна от другой. Сохраняя приверженность языческой религии, литовцы оставались едва ли не единственным народом Европы, не принявшим христианства в качестве официальной государственной религии. Это затрудняло общение с соседними странами, превращало литовцев в изгоев европейского сообщества.

Внутреннее политическое устройство Литвы было весьма неустойчивым и хрупким. Сильнейший из племенных князей являлся носителем верховной власти. (Русские летописи называли его великим князем Литовским, а западные источники — королем Литвы.) Он разделял эту власть с самым влиятельным из своих сородичей («субмонархом»), который и наследовал трон по его кончине. Влияние на политику великого князя этого «второго лица в государстве», а также местной знати и членов правящего рода было очень велико.

Сознавая необходимость укрепления государственных структур и вхождения в семью христианских народов, литовская правящая элита по-разному понимала конкретные способы решения этих задач. Уже при дворе великого князя Миндовга (около 1240–1263) существовали «католическая» и «православная» партии, отстаивавшие соответствующие религиозно-политические приоритеты. Кроме этого имелась и, так сказать, «национально-консервативная» партия, не желавшая отказываться от веры отцов и дедов и принимать гнетущие нормы государственных отношений.

Сам Миндовг принял крещение по католическому обряду в 1251 году (140, 53). Однако это был скорее личный шаг, чем акт государственного значения. К тому же значительная часть литовских земель (Жемайтия) еще долго оставалась фактически независимой от власти великого князя Литовского. Жемайты категорически не желали принять христианство и потому служили постоянной мишенью для военных акций Тевтонского ордена, перебравшегося в Прибалтику после окончательного изгнания крестоносцев из Святой земли. Для походов на язычников жемайтов Орден периодически собирал под свои знамена цвет европейского рыцарства. И если в XII столетии юный французский или немецкий дворянин мечтал совершить подвиг и получить посвящение в рыцари в Палестине, то теперь ее место заняла языческая Литва.

Проблема «крещения Литвы» имела не только религиозный, но и политический аспект. В роли «крестителя Литвы» (с последующими материальными и духовными преференциями) желал выступить и собственно папский престол, и польский король, и рижский католический архиепископ. Тевтонский орден и его Ливонское ответвление (Ливонский орден) также претендовали на эту роль. Однако тевтоны понимали, что исчезновение языческой Литвы лишает Орден «образа врага», а стало быть, и смысла своего существования. Отсюда — двойственное, противоречивое отношение Ордена к идее единовременного и добровольного «крещения Литвы».

Отсутствие в Литве времен Миндовга устойчивой традиции передачи по наследству верховной власти вело к заговорам, мятежам и дворцовым переворотам. Как и на Руси, обычный сюжет политической драмы заключался в соперничестве дяди и племянника. Племянник Миндовга Товтивил, пользуясь поддержкой как внутренних, так и внешних врагов великого князя, начал с дядей длительную усобицу. Чувствуя слабость своей власти, Миндовг решил укрепить ее путем принятия королевского венца. Посланцы папы Иннокентия IV совершили этот акт 6 июля 1253 года (140, 55).

Гибель Миндовга стала следствием семейной драмы, за которой, впрочем, можно видеть искусную политическую интригу. После кончины своей второй жены Марты в 1262 году Миндовг взял в жёны ее младшую сестру, которая к этому времени уже была замужем за Довмонтом, одним из литовских князей. Оскорбленный Довмонт принялся искать случая отомстить Миндовгу. Осенью 1263 года он подстерег и убил великого князя и двух его сыновей — Руклиса и Рупейкиса. Таким образом, династическая линия Миндовга прервалась. Единственный оставшийся в живых сын Миндовга Войшелк еще при жизни отца принял монашеский постриг. В борьбу за власть вступили племянники Миндовга — Товтивил и Тройнат. Вскоре Товтивил был убит, а великим князем провозглашен Тройнат. Но и он через полгода был убит сторонниками Войшелка, временно покинувшего монастырь и желавшего отомстить убийцам отца.

За каждым из соискателей трона стояли определенные политические силы как внутри страны, так и за рубежом. Войшелк призвал на помощь галицкого князя Шварна (сына Даниила Галицкого), женатого на дочери Миндовга. С помощью галицких войск Войшелк разгромил своих врагов и утвердился на троне. Три года спустя он, исполняя обет, отказался от власти и удалился в монастырь, оставив своим преемником Шварна. Однако русский князь недолго сидел на литовском троне. В 1269 году Тройден (племянник Миндовга) изгнал Шварна и сам взошел на трон. Его правление продолжалось до конца 1281-го или начала 1282 года.

События 80-х годов XIII века в Литве очень слабо освещены источниками. Однако очевидно, что в жестокой борьбе претендентов происходит смена династии. «С конца восьмидесятых годов XIII в. письменные источники выделяют правящую династию, в историографии именуемую Гедиминовичами. Первым князем, к ней несомненно принадлежавшим, был Бутигейд, упоминаемый по имени с 1289 г.» (140, 73). Вопрос о наличии или отсутствии родственных связей между домом Миндовга и Гедиминовичами является дискуссионным (140, 74).

«После смерти Бутигейда (около 1291 г.) его сменил субмонарх Бутвид. Преемником Бутвида (около 1295 г.) стал его сын Витень» (140, 78). Долгое правление Витеня отмечено началом литовской экспансии во владения измельчавших западнорусских князей. Кроме всего прочего, для литовцев это был и вопрос выживания: Литва нуждалась в русских воинах для борьбы с усиливавшимся натиском Тевтонского ордена.

Смерть Витеня открыла дорогу к верховной власти его брату Гедимину (1316–1341). Это был выдающийся правитель и полководец. Современная литовская историография называет его «создателем Литовской державы» (140, 121). В правление Гедимина широко развернулась литовская экспансия на территории современной Белоруссии и Правобережной Украины. Она носила преимущественно мирный характер и не затрагивала жизненных интересов основной массы населения. На смену князьям Рюриковичам в крупных областях и в ключевых стратегических точках приходили наместники великого князя Литовского — сыновья Гедимина. Но нередко местные Рюриковичи сохраняли власть, признав Гедимина своим сюзереном. В конфессиональной сфере язычники литовцы (как и язычники татаро-монголы) проявляли широкую веротерпимость. В Литве официально действовали и православные, и католические иерархи, строились храмы и монастыри обеих конфессий. Сам Гедимин, оставаясь язычником, нередко заявлял о своем намерении принять христианство по католическому обряду. Однако это была лишь тактическая уловка, позволявшая великому князю решать конкретные дипломатические задачи. При этом Гедимин не препятствовал своим детям принимать ту или иную веру в соответствии с их склонностями и политической целесообразностью.

Русская Литва и Литовская Русь

Во времена Гедимина литовские владения сомкнулись на юге с территорией Золотой Орды. Однако Гедимин всячески избегал большой войны с татарами. С этой целью он допускал ситуацию двойного подчинения пограничных территорий (347, 500). Известно, что, завладев Киевом в 1323 году, он не стал изгонять из города находившегося там татарского баскака.

Стремительное расширение литовских владений на юг и восток привело к такому положению, при котором «коренные земли Литвы (Аукштайтия и Жемайтия) составляли лишь около 1/10 в сравнении с попавшими под ее власть восточно-славянскими землями Белоруссии, Украины, Великороссии» (255, 27). Эта этническая ситуация заставила Гедимина и его наследников придать своему государству двуликий, русско-литовский характер.

Для восточнославянского населения установление верховной власти литовской династии имело как плюсы, так и минусы. Оно получало относительную безопасность от набегов татар. В 1362 году усилиями Ольгерда Правобережная Украина была полностью избавлена от всех форм зависимости от Орды (347, 502). В городах расцветали самоуправление и европейские нормы общежития.

Однако со временем всё более четко стали видны и негативные последствия литовского подданства для восточных славян. Окончательный «выбор веры» в пользу католичества, совершенный литовским князем Ягайло в 1387 году, поставил православных в ущемленное положение. Их религиозные и политические симпатии оказались на стороне главного врага Литвы — Московского государства. В эпоху Ивана III Москва предъявила Вильно счет за все похищенные земли. В течение трех веков Литва вынуждена была мучительно отдавать России то, что когда-то у нее отняла.

Опыт истории свидетельствует о том, что только национальные государства отличались долговечностью и составляли политический каркас европейского сообщества. Дуалистический характер Великого княжества Литовского предопределил его историческую судьбу. Русский якорь удерживал готовый устремиться к польским берегам литовский корабль…

Литву вызывали?

Московские злоключения — арест и заточение вопреки гарантиям безопасности — многому научили Михаила Тверского. Его простодушие и вера в справедливость улетучились без следа. Он понял, что «правда» там, где «сила»; что в одиночку противостоять объединенным силам Московского и Суздальско-Нижегородского княжеств, великого княжения Владимирского, Кашинского удельного княжества, а также поддерживавшей эту коалицию кафедры митрополита Киевского и всея Руси — он не в состоянии. Семь лет спустя, в 1375 году, имея гораздо более сильные позиции, Михаил попробует это сделать, но будет смят и раздавлен явным превосходством московской коалиции.

В такой ситуации Михаил видел перед собой только два пути. Первый — отказаться от притязаний на великое княжение Тверское, поклониться как «старшему брату» московскому ставленнику Михаилу Васильевичу Кашинскому и униженно просить москвичей оставить ему его собственный Микулинский удел; второй — искать покровителей в Орде или Литве, привести на русские земли чужеземцев и этим спасти свою власть, но заслужить ненависть народа.

И на том, и на другом пути Михаила Тверского ожидала горькая чаша унижения. Но пирамида власти устроена так, что достичь ее вершины могут только два существа — орел и червяк. Унижение — обычная плата за власть. Пройдя суровую школу Орды, русские князья научились править, стоя на коленях.

Михаил избрал второй путь…

Не вынося никаких обвинительных или оправдательных вердиктов, заметим, что в ту эпоху приглашение чужеземцев для участия во внутренних войнах было самым обычным делом. Византийские императоры XIV столетия приглашали турок для войны с болгарами и сербами. В качестве оплаты им молчаливо разрешалось грабить и жечь всё на своем пути. Русские князья еще до прихода татар нередко звали половцев для участия в своих усобицах. В ордынский период русские князья неоднократно пытались привлечь татарские отряды не только для походов на соседние страны, но и для участия в домашних усобицах. По некоторым сведениям, этим грешил даже святой Александр Невский…

Национально-государственное деление в ту пору еще не вполне отделилось от племенного. Французы осознали себя французами — то есть некой принципиальной противоположностью англичанам — только к концу Столетней войны. Рассеянные по множеству мелких государств и государственных образований, немцы и итальянцы были еще дальше от такого рода представлений. Конфессиональные различия повсюду осознавались гораздо отчетливее, чем национальные…

Итак, оскорбленный и униженный московским пленом Михаил Тверской осенью 1368 года решил искать помощи за пределами Руси.

Первой мыслью Михаила Тверского было, конечно, пожаловаться на московский произвол «вольному царю» — татарскому хану. При других обстоятельствах этот классический ход вполне мог оказаться удачным.

Принято думать, что в Орде всё покупалось и продавалось, что распределение княжеств между князьями напоминало своего рода аукцион, что ханы, опасаясь мятежа, только и думали о том, как поссорить между собой русских князей. Такова устоявшаяся и удобная для историков мифологема. Она позволяет легко и просто объяснить любое действие ханской власти. Но ни один аутентичный источник не представляет делопроизводство ханского двора в виде хоровода взяточников. В жизни всё было сложнее. Были, конечно, и взяточники. Но были и вековые традиции кочевников — «степной закон». Знаменитый проповедник второй половины XIII столетия Серапион Владимирский советовал русским поучиться честности у татар. Их повседневное правосудие было просто и неподкупно. В степном быту судьей по любому вопросу выступал первый встреченный на дороге человек. Выслушав дело, он выносил свой вердикт и шел дальше. Этот вердикт подлежал немедленному и беспрекословному исполнению. Ни о каких взятках при такой процедуре и речи быть не могло.

Словом, обращение к ханскому суду давало Михаилу Тверскому некоторую надежду на справедливость. Но, к несчастью для тверского князя, Орда в это время напоминала разворошенный медведем муравейник. Вот как представляет сложившуюся там ситуацию современный исследователь:

«Вскоре после занятия столицы, в том же 1367 г., Мамаю и Абдаллаху пришлось вступить в борьбу с еще одним сильным противником — Хаджи-Черкесом, независимым правителем Хаджи-Тархана (Астрахани. — Н. Б.), осмеливавшимся даже чеканить собственную монету. Воспользовавшись тем, что хан (Абдаллах. — Н. Б.) и его бекляри-бек (Мамай. — Н. Б.) находятся в Сарае, Хаджи-Черкес вознамерился подорвать основу их могущества: он отыскал в Крыму некоего Тимур-бека, потомка Туга-Тимура, и провозгласил его ханом под именем Улджай-Тимура. Вместе со своим ставленником Хаджи-Черкес двинулся из Крыма на Сарай.

По всей видимости, Мамай, обеспокоенный мятежом в сердце своих владений, в Крыму, поспешил туда, чтобы подавить волнения. Абдаллах, оставшийся без бекляри-бека и его войск, был вынужден уступить столицу Улджай-Тимуру. Однако новый хан недолго продержался на троне: в 1368 г. его выбил оттуда Хасан Шибанид, племянник Мир-Пулада. Надо полагать, ему это удалось из-за того, что Хаджи-Черкеса в столице не было: не исключено, что Мамай, решив отомстить правителю Хаджи-Тархана, напал на его владения, и Хаджи-Черкесу пришлось отправиться на их защиту, бросив своего ставленника на произвол судьбы.

Но и Хасан-хану не пришлось слишком долго наслаждаться властвованием в столице: уже в 1369 г. он был изгнан оттуда сторонниками Мамая и, вероятно, погиб. В результате сложилась парадоксальная ситуация: в 1369–1371 гг. на столичном троне не было хана! Очевидно, ни один из претендентов не рисковал занять Сарай, прекрасно понимая, что за такую попытку он вполне может расплатиться собственной жизнью» (264, 129).

Обстановка в Орде отнюдь не сулила Михаилу Тверскому скорого и правого суда. Кроме того, он хорошо знал, что у московских правителей есть давние связи с Мамаем. Ему же оставалось только одно: обратиться за поддержкой не в Орду, а на запад, в Литву.

Тверские князья еще в первой четверти XIV столетия искали дружбы с великим князем Литовским Гедимином — отцом Ольгерда и Кейстута. Однако в условиях могущества Орды и ее постоянного надзора за русскими делами такая политика была крайне опасной. Именно тайные связи с Литвой были одним из обвинений против Михаила Ярославича Тверского (а позднее и его сына Александра) на ханском суде. Оба князя поплатились головой за свою самостоятельность в этом вопросе.

Но то были «дела давно минувших дней». Теперь Орда была уже не та. И потому Михаил Тверской повел себя так, как никогда не осмелились бы его отец и дед. Он не только открыто попросил помощи у Ольгерда, «зовучи его ити ратию к Москве», но и столь же открыто принял эту помощь (43, 88).

В Москве, кажется, не ожидали от Михаила такой дерзости. И дело было не только в оглядке на Орду. Ольгерд был язычником, «огнепоклонником», и сотрудничество с ним в войне против христиан было тяжким грехом для православного князя. В католической церкви виновного в таком грехе государя ожидал папский интердикт — отлучение от церкви. И хотя русская церковь по необходимости сотрудничала с «погаными» степняками, но дружба с «поганой» Литвой могла стоить виновному отлучения от церкви. Митрополит Алексей уже вполне овладел этим грозным оружием.

Не ожидали в Москве и положительного ответа на жалобу Михаила Тверского со стороны Ольгерда. Литовский князь в эти годы был занят войной с соседними государствами и в первую очередь — отражением усилившегося натиска Тевтонского ордена. Вот краткий конспект этой войны, составленный современным литовским историком:

«Как и ранее, силовое давление Ордена шло волнами: в 1366 г. для разграбления областей Паштувы, Арёгалы, Велюоны и Раудоне потребовалось лишь два похода, причем весьма скромного масштаба. Зато в 1367 г. крестоносцы Пруссии разрушили восстановленный Новый Каунасский замок, дошли до Павандяняй и Варлувы (за Каунасом), в 1368 г. — взяли замок Стрева. Событиями на Волыни можно объяснить малую боевую активность Кейстута в 1366–1368 гг. Ливонский орден в эту пору опустошал Северную Литву (преимущественно землю Упите): в 1365 г. — трижды, в 1367 г. — дважды, в 1368 г. — дважды. Винрих Книпроде (магистр Ордена. — Н. Б.) осенью 1367 г. разрушил Велюону, а летом 1368 г. в том же районе построил замок Мариенбург. Литовцы отквитались в 1365 г. разрушением замков Ангербург, Скальвяй, Рагайне и Каустричяй. Перевес был явно на стороне крестоносцев, они начали утверждаться близ Немана.

Ухудшилось положение Литвы и на Волыни…» (140, 139).

Казалось бы, в этой ситуации Ольгерду и его соправителю Кейстуту было вовсе не до Москвы. Но расчеты московских политиков оказались неверными. Отложив на время множество других забот, литовский великий князь осенью 1368 года совершил поход на Москву.

Полет стрелы

Прежде чем рассказывать о подробностях «первой Литовщины» (как называют эту войну русские летописи), необходимо привести яркую характеристику, которую дает Ольгерду московский летописец начала XV столетия. Она содержится в летописи под 6885 (1377) годом и представляет своего рода некролог великому князю Литовскому. Полагают, что к этому тексту приложил руку митрополит Киприан — сторонник русско-литовского союза, многим обязанный Ольгерду. Как православный иерарх, он не мог обойтись без обличительных эпитетов в адрес князя-язычника. Но сквозь формальные проклятия сквозит восхищение незаурядными личными качествами Ольгерда.

«В лето 6885 умре князь великии Олгерд Гедиминович Литовьскыи, зловерныи, безбожный, нечестивый, и седе по нем сын его меншии именем Ягайло на княжении на великом, обладаа всею землею Литовьскою. Сии Олгерд не един сын у своего отца беаше, но ини мнози прочий братиа его беаху сынове Гедиминови — Наримонт, Олгерд, Евнутеи, Кестутеи, Кориад, Люборт, Монтивит. Во всей же братии своей Олгерд превзыде властию и саном, понеже пива и меду не пиаше, ни вина, ни кваса кисла, и великоумьство и воздержание себе приобрете, крепку думу от сего и многъ промысл притяжав и таковым коварьством многы страны и земли повоева и многы грады и княжениа поимал за себе и удержа себе власть велику, тем и умножися княжение его, яко ни един же от братиа его створи, но ни отец его, ни дед его тако прослыл» (43, 117).

Современные литовские историки характеризуют Ольгерда как «монарха, достигшего наибольшего могущества из всех, когда-либо правивших на литовской земле» (140, 146).

Итак, тетива была спущена и литовская стрела понеслась к цели.

Приводим выразительный и довольно подробный рассказ Рогожского летописца о «первой Литовщине».

«Тогда же тое осени (1368 года. — Н. Б.) князь Литовьскыи Олгерд Гедиминович събрав воя многы и подвижася в силе тяжце и поиде к Москве ратию на князя великаго Дмитрея Ивановича, а с ним брат его Кестутии и сын Кестутиев Витовт, тьгда бо еще младу сущу ему, и сынове Олгердови и вси князи Литовьстии и князь Тферьскыи Михаило и смоленьскаа сила. И ведяше я (их. — Н. Б.) в таю (тайно. — Н. Б.), обычаи бо бе Олгерду, егда куде поидяше на воину, тьгда никому же не ведущу воином его, камо хощеть ити ратию, ни иным опришним или внешним или иноземцем или гостем не дасть уведати на кого идеть, да не услышана будет дума его в ушию иноземцем, да не изыдет весть си в ту землю, в нюже рать ведяше. Тоже прилучися и тогда в то время князю великому того не ведущу и про то ему вести не было, оже Олгерд идеть на нь силою многою, яко подвел рать в таю, донде же приближися близь перерубежиа Литовьскаго. Егда же прииде ему весть, и тогда слышав князь великии Олгерда идуща и приближающася, повеле въскоре россылати грамоты по всем городом, и по всему княжению великому нача съвокупляти воя, но ничто же успеша, не поспела бо тогды никотораа рать из далних мест приити. Но елико воин обретошася тогда въ граде, сих отобрав князь великии и отьпусти в заставу противу Олгерда, еже есть сторожевыи плъкь, а воеводьство приказано Дмитрию Минину, а от князя от Володимера от Андреевича воевода Акинф Федорович, нарицаемыи Шуба, а с ними рать Московьскаа, Коломеньскаа, Дмитровьскаа. Олгерд же се входя в пределы области Московьскыя, начат преже всех воевоти порубежнаа места жещи, сечи, грабити, палити, пленити, и потом настрече уби князя Семена Дмитриевича Стародубьскаго, нарицаемаго Кропиву, в области зовомеи Хвольхле и по сем во Оболеньсте уби князя Костинтина Юрьевича Оболеньскаго и доиде рекы Тростны и ту изби сторожевыи плъкь князя великаго, заставу Московьскую, и князи и воеводы и бояры вся поби. Се же сдеяся тогды въ осенине в Филипово говение, месяца ноября в 21 день, на Введение святыя Богородица во вторник» (43, 88).

Этот текст вызывает много вопросов как общего, так и частного характера. Первый и главный вопрос — о достоверности летописного рассказа, своими истоками уходящего в московское летописание времен Дмитрия Донского.

По поводу приведенного выше текста Л. В. Черепнин заметил: «…то, что летописи говорят о неожиданности для московского великого князя прихода литовского войска в 1368 г., объясняется, вероятно, желанием оправдать нерасторопность русских войск и неумение подготовиться к встрече с неприятелем (а может быть, и недостаточность военных ресурсов)» (344, 563).

Это замечание справедливо, но только отчасти. Во все времена официальные отчеты о военных действиях полны лжи. Каждая из воюющих сторон преувеличивает свои успехи и преуменьшает потери. Стремясь возвысить свою победу или оправдать поражение, придворные сочинители раздувают численность противника и славу его предводителей. Но кроме этой, так сказать, «бытовой» неправды в летописных рассказах о больших войнах обязательно присутствует провиденциальное начало. Нашествие вражеских полчищ — это одна из форм проявления Божьего гнева, который по определению должен быть внезапным.

Всё это в полной мере относится и к рассказам о «первой Литовщине», которую по разрушительной силе ставили в один ряд с татарским погромом Твери зимой 1327/28 года.

Учитывая свойственный летописи «эффект кривого зеркала», попытаемся восстановить подлинную картину московско-литовской войны осени 1368 года.

В первом приближении она выглядит следующим образом. Пройдя через владения своего союзника смоленского князя, Ольгерд, Кейстут и Михаил Тверской, следуя вдоль Угры, достигли Калуги.

(Возможно, русские союзники присоединились к войску Ольгерда значительно позже, когда он уже стоял где-то возле Можайска, нацелившись на Москву. Для экспедиции в верховские княжества они были излишними, так как открывали цель похода — разгром Московского княжества.)

От Калуги литовцы пошли по своим владениям на правом берегу Оки до Любутска — «хорошо укрепленной пограничной крепости, форпоста Литвы на рязанском рубеже» (221, 213). Здесь проходила и московская граница. Из Любутска шла торная дорога на Москву, а также, вероятно, на Тулу и Рязань.

Следуя своей обычной стратегии, Ольгерд хотел ворваться в московские земли внезапно и потому до поры до времени совершал отвлекающие маневры и распространял ложные слухи о цели своего похода. Такой мнимой целью могли быть и Мамаева Орда, с которой литовский князь находился тогда в состоянии войны, и вечно мятежные «верховские княжества», и владения Олега Рязанского, и, наконец, посещение собственных владений — Любутска и Мценска. Последнее кажется наиболее вероятным. Эти две крепости действительно требовали особого внимания Ольгерда, так как имели важное стратегическое значение. Они были «передовыми укреплениями литовского правительства, выстроенными для защиты „верховских“ княжеств от татар и вместе с тем для удержания их в покорности» (229, 181).

Маневры литовцев усыпили бдительность московских воевод. Однако, дойдя до Любутска, Ольгерд круто повернул на север и перешел Оку — тогдашнюю московскую границу.

Городок Любутск находился в полусотне верст от Калуги ниже по течению Оки (212, 96). Сама Ока и ее высокий правый берег служили естественной защитой крепости с севера. С южной и западной сторон Любутск был защищен сохранившимися до наших дней валами и рвами, а с востока — долиной давно пересохшей речки. Ныне это заросшее березами городище, среди развалов которого приютилось сельское кладбище, посещают только археологи. В остальном же древний город совершенно необитаем. Редкий любитель старины доберется сюда по разбитым сельским дорогам. А между тем по красоте панорамы, открывающейся с обрыва, по элегической прелести этого места — ему нет равных на всей Оке.

Именно этот разворот возле Любутска (а отнюдь не сам факт похода Ольгерда) и стал полной неожиданностью для москвичей, которые были введены в заблуждение литовской уклончивостью.

Вступив в московские владения, Ольгерд принялся разорять сельские поселения и брать пленных. На этом этапе его поход был обычным опустошительным набегом, где главное — внезапное появление и быстрое отступление. Не желая тратить время на осаду городов, Ольгерд обошел стороной московскую крепость Новый Городок в устье Протвы. Был уже конец осени. Это заставляло литовцев придерживаться зимней дороги: русла замерзшей Оки и ее левого притока — Протвы.

Согласно Рогожскому летописцу, в местности с головоломным названием Хвольхла произошла первая «стреча» (стычка) литовцев с московскими воеводами. Полагают, что «территория древней волости Холхол размещалась на восток от с. Почепа на р. Иче и принимала в свои пределы лесное пространство между речками Протвой и Тарусой» (313, 255).

В этом сражении пал князь Семен Дмитриевич Стародубский. Кому служил этот воевода и за что сложил голову? Как оказался он на пути Ольгерда? Неизвестно. Однако тот факт, что имя князя было вписано в синодик московского Успенского собора среди воевод, павших в боях за Москву, позволяет увидеть в нем одного из героев московской истории (112, 27).

Битва на Тростне

Ольгерд дошел до устья реки Протвы. Здесь он повернул на север и пошел по Протве до Оболенска (317, 117). Городок Оболенск (располагавшийся неподалеку от современного Обнинска) был взят с ходу, а его защитник князь Константин Юрьевич Оболенский пал под мечами литовцев.

Далее Ольгерд продолжал идти вверх по Протве на север, в сторону Москвы-реки. В районе современного Можайска две реки сближались на расстояние около 10 километров. Там, вероятно, ожидали Ольгерда полки его союзников — смоленского и тверского князей.

(Примечательно, что набег Ольгерда не затронул владений князя-отрока Владимира Серпуховского. Возможно, литовский князь хотел таким образом посеять недоверие между братьями и привлечь Владимира на свою сторону.)

Между тем Дмитрий Московский, конечно, отслеживал и обдумывал продвижение литовцев по своим владениям. Приход Ольгерда к Можайску можно было понимать двояко: либо отсюда завоеватель по большой смоленской дороге уйдет восвояси, либо по той же дороге направится прямо к Москве. На случай второго варианта развития событий Дмитрий решил преградить Ольгерду дорогу именно там, где он должен был обязательно появиться, — на узком пространстве между истоком Нары (Нарские пруды) и Москвой-рекой. Туда, в район современной Кубинки, был спешно отправлен кое-как собранный московский сторожевой полк — новая жертва этой кровопролитной войны…

Речка Тростна (Тростенка), на берегах которой Ольгерд разбил московский сторожевой полк, известна средневековым источникам (8, 385). Ее и сегодня можно отыскать на хорошей карте Подмосковья. Она впадает в Нарские пруды, из которых берет свое начало река Нара. Ближайший крупный населенный пункт — современная Кубинка — находится примерно в пяти километрах севернее.

Сомнения некоторых исследователей в этой локализации места Тростенской битвы основаны главным образом на презумпции внезапности похода Ольгерда к Москве (313, 253). Однако эта внезапность исчезла с первых его шагов по Московской земле. Скорые гонцы могли за один день донести весть о вторжении литовцев от Оки до Москвы. Дмитрий следил за продвижением врага, но не спешил высылать войска навстречу Ольгерду до тех пор, пока его планы не прояснятся окончательно. Возможно, в этой медлительности таилась ошибка московского князя.

Разгром московского полка в битве на Тростне 21 ноября 1368 года потряс москвичей. И дело было не только в том, что Москва не привыкла терпеть поражения. Тут угадывался и некий мистический знак. В этот день церковь отмечала один из двунадесятых праздников — Введение Богородицы во храм. Такого рода совпадения привлекали всеобщее внимание, становились темой для размышлений. Вывод напрашивался сам собой: Богородица отвернулась от дома Калиты, а Всевышний наказал москвичей за клятвопреступление — вероломный захват Михаила Тверского в Москве.

Враг у ворот

Победа на Тростне придала Ольгерду уверенности. Узнав от пленных, что князь Дмитрий Иванович находится в Москве и не располагает большими силами, он двинулся к столице. Ломая хрупкий наст, тяжелые литовские кони устремились к Москве. И уже никто не мог встать на пути завоевателя… В столице в это время, кроме Дмитрия, находились князь Владимир Серпуховской и митрополит Алексей. Взяв Москву в ноябре 1368 года, Ольгерд уничтожил бы весь московский княжеский дом в придачу с «московским» митрополитом. Но, очевидно, он отнюдь не ставил перед собой такую задачу.

Ольгерд защищал законные права своего шурина Михаила Тверского от московского произвола. На первый взгляд его миссия выглядела справедливой и благородной. Но из-под маски справедливости глумливо ухмылялся политический расчет. Ольгерда мало интересовал вопрос о том, кто из соперников займет великое княжение Владимирское. Ему нужна была сильная и независимая от Москвы Тверь. Но равным образом ему нужна была и сильная и независимая от Твери Москва. Иначе говоря, он был заинтересован в сохранении в Северо-Восточной Руси двух соперничающих княжеских коалиций. Того же желала и Орда. Отсюда и странное на первый взгляд равнодушие, с которым Мамай наблюдал за опустошением литовцами своего «русского улуса». Падение Москвы нарушило бы сложившийся в регионе баланс сил и повлекло непредсказуемые последствия. Опытный политик, Ольгерд умел просчитывать ситуацию и во всем находить собственный интерес…

Литовское войско не могло долго стоять на морозе посреди уже покрытых снегом полей вокруг Москвы. Воинам нечего было есть и негде было спать. Вся деревянная застройка московского посада была предусмотрительно сожжена перед приходом литовцев. Простояв три дня под стенами новой московской крепости, Ольгерд ушел восвояси, захватив богатую добычу и толпы пленных. Москвичам оставалось только оплакивать погибших, собирать деньги для выкупа пленных и размышлять о том, чьи грехи навели гнев Божий на город.

Легко догадаться, что первым грешником народная молва должна была назвать самого великого князя Дмитрия, а вторым — митрополита Алексея. Оба они, нарушив клятву на кресте, вероломно захватили в плен Михаила Тверского. Отсюда — рассуждали в кабаках народные правдоискатели — и пошла цепочка бед, приведшая к небывалому нашествию литовцев.

Первая в его жизни большая война, которую Дмитрий, конечно, мечтал увенчать блестящей победой, завершилась неудачно. Ольгерд недолго стоял под стенами Москвы не только из-за холодов и домашних тревог. Он достиг своей цели. Москвичи поспешили исполнить все его требования. Был заключен соответствующий договор, во исполнение которого той же зимой Михаил Тверской получил в Тверском княжестве желанные им спорные территории.

«Тое же зимы (1368/69 года) москвичи отьступилися опять Городка и всее чясти княжи Семеновы князю великому Михаилу Александровичу, а князя Еремея отпустили с ним в Тферь» (43, 90).

Вероятно, тогда же москвичи вернули Ольгерду недавно захваченную ими крепость Ржеву (Ржев) — важный стратегический пункт на стыке литовских и тверских владений (177, 197).

Итак, Дмитрий получил от Ольгерда жестокий урок. Но слабых людей неудача ломает, а сильных закаляет. В биографиях великих русских правителей и полководцев можно найти немало примеров тяжких неудач в самом начале пути. Иван Грозный начал казанскую войну с неудачной кампании 1550 года. Петр Великий потерял армию под Нарвой, а Александр I изведал позор Аустерлица. Но умение стойко переносить удары судьбы и делать из своих неудач правильные выводы — отличительная черта подлинно великих людей.

Кашинские происшествия

Михаил Тверской понимал, что москвичи не простят ему нашествия Ольгерда и не оставят своих попыток взять под контроль Тверское княжество. А потому тверскому правителю важно было каким-то образом вывести из игры своего тезку и кузена — 37-летнего кашинского князя Михаила Васильевича. После кончины отца, старого князя Василия Михайловича Тверского, 24 июля 1368 года, Михаил стал единовластным правителем Кашинского удела, занимавшего всю северо-восточную часть Тверского княжества. Его единственный родной брат Василий скончался за несколько лет перед тем. Сам Михаил имел одного малолетнего сына — Василия. Таким образом, в случае внезапной кончины Михаила Кашин переходил в слабые руки отрока.

(Время показало, что этот отрок — действительно роковая фигура в истории Кашинского княжества. Войдя в возраст, он так и не обзавелся семьей и рано умер, не оставив потомства (358, 529). На нем и оборвалась самостоятельная династическая линия князей Кашинских.)

Тень вырождения уже давно витала над кашинским домом. Михаил Тверской не мог не думать о такой перспективе. Соблазн ускорить этот процесс и одним ударом — или одной щепоткой «зелья» — ликвидировать московскую «пятую колонну» в Тверской земле был очень силен. На этом историческом фоне весьма примечателен рассказ Рогожского летописца о странных событиях, случившихся в Кашине в конце зимы и начале весны 1369 года:

«Тое же зимы князь Михаило Василиевич в Кашине из монастыря церковь Святую Троицу повеле снести внутрь города и место то святое раскопати и в гробех мертвых кости разрушили издавна положеных черноризцев.

Тое же весны не за много днии бышеть бо князю болезнь Михаилу и княгине его, самого же Бог пожаловал, а княгини его Василиса преставися месяца апреля в 20 день.

С того повелешет им владыка Василеи не до конца место то разорите и послушав владыкы, опять малую церковь поставили Святую Троицю, потом и ту разнесли» (43, 90).

(В Никоновской летописи эта история украшена несколькими уникальными подробностями. В частности, перенесенный на новое место храм назван не Троицким, а церковью «Пречистыа Богородицы» (42, 12). Такое разногласие в именах прямо указывает на древнейшую обитель Кашина — Николаевский Клобуков монастырь. Он существовал еще в XIV столетии. В начале XX века главный храм монастыря был посвящен Святой Троице, а его боковой придел — святому Николаю Мирликийскому. Второй храм обители был посвящен Покрову Пресвятой Богородицы. Сама номенклатура посвящений престолов указывает на их древнее происхождение.)

Итак, новый кашинский князь Михаил Васильевич решил ликвидировать Клобуков монастырь, снести его постройки, а главный храм во избежание обвинений в святотатстве перенести внутрь городских стен. Вероятно, это было сделано в интересах укрепления обороны города. В тревожной обстановке зимы 1368/69 года Михаил Васильевич готовил город к возможному нападению Михаила Тверского или Ольгерда. Известно, что в случае приближения врага все постройки на посаде немедленно уничтожались. Иначе враг мог использовать их в качестве материала для «примета» во время штурма крепости. Вынесенный далеко за городскую черту и отделенный от города оврагом, Клобуков монастырь мог послужить удобной базой для осаждавших Кашин войск.

С военной точки зрения распоряжение князя было правильным и своевременным. Однако православный народ всегда возмущался запустением мест, где прежде стояли храмы или иные святыни. Столь же неприкосновенным считались и кладбища. Сто лет спустя Иван III подвергнется тяжким обвинениям со стороны духовенства за снос нескольких церквей вблизи Кремля в интересах пожарной безопасности. Останки погребенных на кладбищах при этих церквах будут торжественно перезахоронены на другом московском кладбище.

Несмотря на все предосторожности, недруги кашинского князя обвинили его в святотатстве. Это обвинение едва ли не первым выдвинул тверской владыка Василий — заклятый враг кашинского дома.

Кашинский князь подвергся всеобщему осуждению. Для задумавших избавиться от него с помощью яда это было самое подходящее время. Вычислить истинного виновника в длинном списке недругов было затруднительно. Да и мстить за него было практически некому.

На этом фоне вполне предсказуемой выглядит тяжелая болезнь, подкосившая весной 1369 года кашинского князя Михаила и его княгиню Василису — дочь московского князя Семена Гордого. Это не была чума, которая посетила Кашин в 1365 году (43, 78). «Черную смерть» узнавали сразу по характерным симптомам — черным бубонам, пятнам на теле, горячечному бреду. Здесь же имела место, по свидетельству одной летописи, «болезнь велия незнаема и тяжка зело» (42, 12). В это время в Кашине (как и по всей Руси) не наблюдалось никакой эпидемии. Скорее всего, это странное тяжелое заболевание обоих супругов — отравление, вызванное ядом, который им подали в пище или питье.

Князь Михаил Кашинский не верил в то, что случившееся с ним и его супругой — проявление Божьего гнева за упраздненный монастырь. Он догадывался, кто хотел отправить его в мир иной. Однако желая успокоить разгневанного епископа и возбужденное им «общественное мнение», Михаил распорядился поставить на месте обители маленькую церковь в честь Святой Троицы. По сути, это было равносильно признанию вины. Но признание это было не искренним, а вынужденным. Поэтому некоторое время спустя, когда страсти улеглись, князь приказал без лишнего шума разобрать и эту постройку. А уже на другой год он отправился в Москву к митрополиту Алексею с новой жалобой на несправедливости, чинимые тверским владыкой Василием.

Ответный ход

Поход Ольгерда на Москву в ноябре 1368 года показал всем участникам конфликта сильные и слабые стороны их стратегии. Определилась расстановка фигур на политической «шахматной доске». Но партия была далека от завершения. Следующий, 1369 год прошел в размышлении и накоплении сил. Впрочем, у каждого соперника помимо этого противостояния были и другие заботы.

«В лето 6877 немцы приида взяли у Литвы городок Ковен да поставили камен. Приида Олгерд опять отънял его у них» (43, 91). Чуть ниже еще одна литовская весть: «Тое же зимы (1369/70) Олгерд ходил на немцы и бысть межи их тамо сеча…» (43, 91). Не исключено, что в двух известиях как бы заикающегося Рогожского летописца речь идет об одном и том же походе Ольгерда на немцев. Но как бы там ни было, очевидно, что на Руси внимательно следили за передвижениями великого князя Литовского.

Невнятность летописца заставляет обратиться за разъяснениями к историкам. «Оба московских похода (Ольгерда. — Н. Б.) совершались в условиях разраставшейся войны с крестоносцами. В апреле — мае 1369 г. Винрих Книпроде (великий комтур Тевтонского ордена. — Н. Б.), разрушив отстроенный Новый Каунас, на том же месте вновь возвел Готтесвердер. В августе-сентябре литовцы осадили и взяли Готтесвердер, усилили его собственным предзамковым укреплением и восстановили Новый Каунас. В ноябре главный маршал Ордена Хенинг Шиндекопф разрушил все три литовские крепости. Повторилась трагедия 1362 г.: поспешивший на подмогу Кейстут пытался спасти замки, но не смог им помочь. Утвердиться в окрестностях Каунаса литовцам не удалось. В начале 1370 г. маршал Ливонии Андреас Штенберг разорил Упите, а комтур Кулдиги — землю Мядининкай» (140, 141).

Словно завороженная этим круговоротом литовских отступлений и наступлений, Русь постепенно втягивалась в военные действия на западе.

Известная пословица гласит: «Береженого Бог бережет». Следуя пословице, князь Михаил Тверской, надеясь на помощь Ольгерда, не забывал и о собственной крепости.

«Того же лета (1369) в осенине князь великии Михайло Александрович в две недели город Тферь срубил древян», — сообщает Рогожский летописец (43, 91). В редакции Никоновской летописи это известие звучит немного по-иному. «Того же лета град Тверь срубили деревян и глиною помазали» (42, 12).

Понятно, что за две недели можно было только подправить слабые места тверской крепости, замазать глиной те участки, где можно было ожидать поджога. Примечательно, что работы велись в неурочное время — осенью. Очевидно, это был аврал, вызванный вестью о скором нападении москвичей.

Одновременно с тверичами спешно подновлял свои крепости и Дмитрий Московский. «Того же лета (1369) князь велики Дмитрей Иванович заложи град Переславль, единаго лета и срублен бысть» (42, 12).

По поводу этого известия историк архитектуры Н. Н. Воронин замечает: «За этой краткой фразой летописца скрывается огромная работа по постройке рубленых стен и башен на древних переславских валах XII в., общим протяжением до 2,5 км, то есть больше кремля Москвы» (116, 180). Впрочем, летописные тексты не следует понимать слишком буквально. Сама стилистика летописи с ее обкатанными, как морская галька, фразами предрасполагала к созданию своего рода «первообразов» реальных событий. В данном случае речь может идти не о возведении всей громадной деревянной крепости от начала и до конца, а лишь о ее подновлении.

В походе Ольгерда на Москву осенью 1368 года, помимо тверичей, участвовал и смоленский полк. Эту измену Москва не могла оставить безнаказанной. Первое правило княжеских отношений состояло в том, чтобы мстить ударом за удар. При этом важно было правильно выбрать время, застать изменника врасплох. И такой ответный удар был нанесен.

«Тое же зимы (1369/70) Олгерд ходил на немци и бысть межи их тамо сеча, а москвичи и волочане (жители Волока Ламского. — Н. Б.) воевали Смоленьскую волость» (43, 91). Летописец явно связывает эти два события: в отсутствие Ольгерда состоялся поход в смоленские земли.

Московское возмездие постигло и правителей Брянска, находившихся в вассальной зависимости от Литвы и принимавших участие в походе на Москву осенью 1368 года. Именно отсюда, со стороны Брянска и Калуги, литовское войско вторглось в московские земли. Под 6878 (1370) годом Рогожский летописец сообщает: «Того же лета князь великии Дмитреи Иванович посылал воевать Брянска» (43, 92). Тогда же под власть Москвы перешли прежде зависимые от Ольгерда Мценск и Калуга.

Все эти события свидетельствовали о том, что в Москве не считали войну с Ольгердом и Михаилом Тверским оконченной. Уже летом 1370 года последовали какие-то шаги москвичей, которые в Твери восприняли как нарушение договора, заключенного двумя годами раньше под стенами Москвы. Разумеется, Михаил Тверской вовсе не хотел вновь ехать к Ольгерду и униженно просить помощи. Он вообще не хотел новой военной кампании, так как понимал, что дружба с Литвой в конечном счете сулит ему переход на унизительное положение вассала Гедиминовичей.

Стараясь решить дело миром, Михаил Тверской, как и прежде, попросил тверского епископа выступить в роли посредника. Владыка Василий хорошо помнил горький привкус московского гостеприимства. И всё же положение обязывало: архиерей отправился в Москву с миротворческой миссией. Вот как представляет эту историю Рогожский летописец.

«Того же лета (1370) князь великии Михаило Александрович послал на Москву владыку любови крепити. Они же владыку отъпустили с Москвы, а ко князю великому Михаилу послав целование сложили по Оспожине дни на 6 день» (43, 92).

Итак, в Москве были настроены столь решительно, что не сочли нужным даже задержать владыку, хотя и могли это сделать. Результат миссии епископа оказался неожиданным: вместо мира за ним в Тверскую землю пришла война. Заметим, что боевые действия во второй половине августа всегда были самыми опустошительными: враги уничтожали или похищали только что собранный с полей урожай и тем самым обрекали крестьян на голод.

Дмитрий Московский: первая кровь

Весть о новой войне с Москвой всколыхнула тверичей. В обстановке тревожного ожидания люди внимательно следили за необычайными явлениями в природе. И они не замедлили появиться.

«Потом на третий день тое нощи ударил гром страшно, а на завтрие святаго отца Калинника князь великии Михаило Александрович поехал в Литву. И от того дни тако и почали москвичи и волочане воевати Тферьскуя волости» (43, 92).

Москвичи объявили войну Твери 20 августа 1370 года. Страшный гром ударил в ночь с 22 на 23 августа, а князь Михаил Тверской уехал в Литву утром 23 августа. С этого же злополучного дня московские и волоколамские полки принялись грабить и опустошать Тверскую землю.

«А с Семеня дни (1 сентября. — Н. Б.) сам князь великии Дмитрии съ всею силою приходил воевать Тферьскых волостии, сам стоял на Родне (на Волге, между Зубцовом и Старицей. — Н. Б.), а воеводы своя послал Зубцева имать съ великою силою. И стоя в 6 дни взяли Зубцев и город съжгли, по докончанию люди выпустили куды кому любо, а волости Тферскыя вси повоевали и села пожьгли, а люди в полон повели, а иных побиша. И много зла сътворив христианом да възвратися назад» (43, 93).

Итак, первый самостоятельный поход юного князя Дмитрия Московского носил отнюдь не героический характер. Это была своего рода «карательная экспедиция», направленная на западную часть Тверского княжества, то есть на родовой удел Михаила Тверского. Были взяты и разорены все три городка, составлявшие его военный потенциал, — Микулин, Родня и Зубцов. Всё прошло «по законам жанра». Особой жестокости со стороны москвичей и их юного предводителя не наблюдалось. Вероятно, это объяснялось не только милосердием Дмитрия Московского, но и соображениями целесообразности. Поход московской рати в Тверскую землю преследовал не только политические, но и экономические цели. Победители вместе со скотом угоняли «полон». В опустошенных чумой землях Северо-Восточной Руси главным богатством были люди…

Живой товар

Захват «полона», то есть пленников, — главная цель княжеских войн и татарских набегов. В источниках почти нет сведений о том, что ожидало пленных после захвата. Очевидно, к ним относились прежде всего как к товару и в этом качестве разделяли на несколько категорий. Более состоятельные (в основном горожане) могли вернуть себе свободу за выкуп, внесенный сердобольными родственниками или друзьями. Известно, что во времена Ивана Грозного существовали особые договоренности на уровне правителей государств о неприкосновенности тех, кто ехал в чужую землю выкупать из плена своих домочадцев (352, 85). Вероятно, нечто подобное наблюдалось и в эпоху князя Дмитрия Ивановича.

Но если для состоятельных горожан, ремесленников и купцов, бояр и воинов, имело смысл возвращаться на прежнее место и в прежнее состояние — то крестьяне, у которых завоеватели сожгли деревню и угнали скот, в сущности, готовы были переселиться туда, где им окажут материальную поддержку. Этих «безлошадных» пленных завоеватели уводили с собой не для того, чтобы взять богатый выкуп, а с тем, чтобы превратить их в новых подданных, налогоплательщиков и ополченцев. Вероятно, существовали какие-то неписаные законы дележа пленных между победителями. Князь имел право на свою долю, а те, кто непосредственно осуществлял захват, — на свою. Владельцы пленников могли продавать их друг другу, распоряжаться как своей собственностью. Впрочем, церковь постоянно напоминала о том, что пленные — такие же христиане и относиться к ним следует милосердно.

Для размещения пленных крестьян на новом месте выделяли временно освобожденные от податей участки земли — «слободы». На первое время переселенцам поневоле давали ссуду деньгами, скотом и зерном. Вероятно, за ними присматривали на случай побега. Но при хорошем обращении что, кроме ностальгии, могло толкнуть их к долгому и опасному пути на старое пепелище?

Военно-политические успехи Московского княжества в XIV столетии во многом объяснялись сравнительно высокой плотностью населения. Безусловно, московские князья умели наполнять народом свои города и села. И в этом вопросе Дмитрий Московский шел по стопам своих предков. Иллюстрацией к этому положению может служить витиеватый рассказ Никоновской летописи о походе московских войск в Тверскую землю осенью 1370 года. Он основан на более ранних текстах Московского свода начала XV столетия, но примечателен особым вниманием к богатым трофеям этой войны.

«В лето 6879. Князь велики Дмитрей Иванович месяца сентября в 3 день со многою силою поиде ратью сам ко Тфери, да взял град тверский Зубцев, и пожже вся и поплени, такоже и другий град взя Микулин и также пожже и поплени, и вся власти и села тверскиа повоева и пожже и пусто сътвори; а людей многое множество в полон поведе и все богатство их взя, и вся скоты их взяша в свою землю; и тако князь велики Дмитрей Иванович прииде на Москву съ многим богатством и корыстию, и землю свою всю многаго скота наплъниша, и смириша тверич до зела» (42, 13).

Добавим, что ужасы войны усугублялись для крестьян стихийным бедствием — осенью 1370 года бесконечные дожди не позволили собрать урожай ярового хлеба (43, 93). Голод стоял у дверей почерневших от дождей крестьянских изб.

Московско-тверская вражда, вспыхнувшая после долгого мира, наполнила людей тревогой и ожиданием новых бедствий. На это указывали и грозные явления природы, через которые Всевышний давал людям свои таинственные знаки.

«Тое же осени и тое зимы по многы нощи быша знамениа на небеси, аки столпы по небу и небо червлено акы кроваво. Толико же бысть червлено по небу, яко и по земли по снегу червлено видяшеся, яко кровь. Се же проявление проявляеть христианом скорбь велику, хотящую быти: ратных нахожение и кровопролитие, еже и събыстся» (43, 93).

Ордынский визит Михаила Тверского

Горькие вести о разорении москвичами родного Микулинского удела быстро долетали к Михаилу Тверскому в Литву. Мог ли он сидеть сложа руки, когда враг опустошал его наследственную вотчину? Но что он мог предпринять? Его собственные силы были невелики. Гедиминовичи были заняты своими заботами и на сей раз не спешили на помощь тверскому союзнику. Единственное, что мог предпринять Михаил Тверской в этой ситуации, — немедленно отправиться в Орду с жалобой на произвол Москвы. Именно так он и поступил…

Ордынский фактор — вечная загадка русской истории. Ответ на нее погребен под глинистыми холмами Селитренного городища. Когда-то здесь, на нижней Ахтубе, стоял грозный и таинственный Сарай — столица Золотой Орды. Теперь это выжженная солнцем мертвая земля, покой которой нарушают только змеи да «белые» и «черные» археологи.

Sic transit gloria mundi! Так проходит мирская слава! Этот возглас невольно приходит на память всякому, знающему историю здешних гиблых мест… Но шесть веков назад здесь кипела жизнь, сверкала остро отточенная сталь, решались судьбы народов и правителей…

Что думали «кибиточные политики» о запутанных делах русского улуса? Какими правилами руководствовались в своих решениях? Бог весть…

Ни в Твери, ни в Москве, ни в Вильно не забывали о том, что на южном горизонте грозной тучей темнеет ослабевшая в смутах, но всё еще опасная Орда. Еще до своего второго бегства в Литву Михаил Тверской имел какие-то контакты с татарами, результатом чего стало прибытие в Тверь осенью 1370 года ордынских послов Каптагая и Тюзяка. Они привезли Михаилу ярлык на великое княжение Тверское — признание Ордой его прав как старшего в семействе тверских князей (43, 92).

Однако послы опоздали. Явись они немногим раньше — и Дмитрий Московский, возможно, не решился бы начать войну против признанного Мамаем великого князя Тверского. Но теперь их миссия была «вчерашним днем». Михаил уже ушел в Литву, а московские полки топтали Тверскую землю.

Татарских послов, как водится, наградили за труды и с честью отправили обратно. Однако Михаил и Ольгерд, узнав о их миссии, восприняли ее как неожиданный сигнал дружелюбия со стороны фактического правителя степей бекляри-бека Мамая. Такие возможности серьезный политик упускать не имеет права…

И вот уже сам Михаил Тверской, не теряя времени, устремился в Орду. Объезжая стороной московские земли — вероятно, через Смоленск, Брянск и Рязань, — тверской князь проделал полторы тысячи верст по размокшим осенним дорогам и в воскресенье 1 ноября 1370 года явился в ставку Мамая.

(Летописный текст можно понять так, что Михаил 1 ноября только выехал из Литвы в Орду. Но это явный сбой текста. В той обстановке тверской князь не мог два месяца сидеть без дела в Литве. Кроме того, к началу ноября Дмитрий Московский с войском уже давно покинул тверские земли, и поездка в Орду теряла для Михаила всякий смысл. Но если признать, что Михаил поехал в Орду где-то в середине сентября — то его приезд к Мамаю 1 ноября будет самым реальным сроком.)

«Князь великии Михаило Александрович, слышав таку изгибель своея отчины, до Филипова заговениа за две недели (1 ноября 1370 года. — Н. Б.) из Литвы поиде в Орду, прииде к Мамаю, печалуя и жалуя, и тамо многы укоры изнесе и многы вины изложи, паче же всего въсхотеся ему самому княжениа великаго и многы дары раздав и многы посулы рассулив князем Ординским и рядцям (сановникам. — Н. Б.), испроси себе посол царев именем (Сарыхожа. — Н. Б.). И взем ярлык и вышел был на княжение на великое…» (43, 93).

Не желая долго оставаться у Мамая, получив ярлык и отряд сопровождения, Михаил без промедления отбыл на Русь.

Цари приходят, цари уходят…

В степях всё еще продолжалась многолетняя смута, хотя первенство Мамая становилось всё более очевидным. Но тут судьба возвела на пути Мамая новые препятствия. Вот как рассказывает об этом современный историк Золотой Орды:

«Сам Мамай не спешил занимать столицу по очень простой причине: в том же 1369 г. хан Абдаллах, возведенный им на престол, скончался, и бекляри-бек был озабочен поисками нового ставленника из рода Бату, который был бы признан легитимным преемником Абдаллаха. Наконец, его выбор пал на юного Мухаммад-султана, также потомка Узбека. Мамая сильно беспокоила одна проблема: Мухаммаду было всего 8 лет, и бекляри-бек имел серьезные опасения, что эмиры и областные правители не признают власть столь юного хана. Чтобы Сарай не пустовал, Мамай совершил еще один беспрецедентный в истории Золотой Орды поступок: он возвел на престол собственную супругу Тулунбек-ханум, дочь Бердибека, которая правила в Сарае в 773 г. х. (1371/72 г.). Власть ее признала не только столичная округа, но и Тагай, эмир Мохши, где также стали чеканиться монеты с ее именем.

…После некоторых колебаний в 1370 г. Мамай от имени Мухаммад-хана выдал ярлык на великое княжение Михаилу Александровичу Тверскому-Микулинскому — представителю тверского княжеского дома, давнему сопернику Москвы…» (264, 130).

Торговец воздухом

Было время, когда ханский ярлык на великое княжение Владимирское служил «козырным тузом» в политической игре русских князей. Но на дворе уже стояли иные времена. Ханский ярлык давал право на участие в крупной игре, но вовсе не гарантировал выигрыш. Продавая Михаилу Тверскому ярлык без обязательности его исполнения, Мамай, по сути, выступал в роли торговца воздухом. Этого, кажется, не понял простоватый Михаил, плативший за «воздух» тяжелым тверским серебром…

Обычно полный сочувствия к Михаилу Тверскому, создатель Рогожского летописца на сей раз не удерживается от сарказма.

«И взем ярлык (Михаил Тверской. — Н. Б.) и вышел был на княжение на великое, зовучися сам князь великыи. Они же (москвичи. — Н. Б.) не приаша его; не тъкмо же не приаша его, но и переимали его по заставам и многыми пути ганялись за ним, ищуще его, и не стигоша его. И тако едва утече не въ мнозе дружине и прибежа пакы в Литву» (43, 93).

Эту удивительную картину — никем не признанный великий князь Владимирский бежит, словно заяц, запутывая след, от своих могущественных преследователей, которых летописец кратко именует «они», — можно принять за реальность только в том случае, если допустить, что у Дмитрия Московского была предварительная тайная договоренность с Мамаем. Суть ее должна была состоять в том, что Мамай продавал Михаилу Тверскому ярлык на Владимир, но при этом обещал Дмитрию Московскому не вмешиваться в московско-тверской спор и оставлял вопрос о верховной власти на усмотрение судьбы. Наличие такой договоренности более чем вероятно. В Москве хорошо знали давнюю наклонность тверских князей «сидеть между двух стульев» и в трудную минуту метаться между Литвой и Ордой. Соответственно, московские доброхоты заранее убедили Мамая продать тверскому князю ничем не обеспеченный ярлык. И эта затея им вполне удалась. Далее дело перешло в руки московских воевод…

Но в чем Михаил был сильнее московских воевод — так это в стремительности маневра. Плохой стратег, он был превосходным тактиком. Словно налим, он выскользнул из рук своих преследователей и ушел в недоступные для них темные воды. Похвалив шурина за ловкость, Ольгерд вновь выразил готовность поддержать его силой.

Вторая Литовщина

Особый род летописных головоломок представляют даты событий. Летописи часто противоречат друг другу в этом важном вопросе. Историки здесь, как и во всем остальном, предпочитают доверять более древним спискам летописей. Но и они не гарантируют полную достоверность. Поддерживающие ту или иную дату подробности месяцеслова (день памяти святого, церковный праздник, период поста) могут быть внесены в текст летописи «задним числом», при переписке текста много лет спустя. В итоге каждую дату следует проверять и на соответствие общему ходу событий.

Когда Михаил Тверской, ускользнув от московской погони, вернулся из Орды в Литву? Косвенный ответ дает дата выступления Ольгерда и других литовских князей во второй поход на Москву — 26 ноября 1370 года. Согласно летописи, Михаил Тверской шел вместе с Ольгердом (43, 94). Он был с литовцами и при осаде ими Волока Ламского (43, 95). Следовательно, он прибыл в Литву не позже чем к началу похода. Но это значит, что Михаил выехал из Орды не позднее середины ноября. По схваченным ноябрьскими морозами дорогам при бешеной скачке на сменных лошадях (вероятно, пользуясь услугами ордынских ямов) Михаил Тверской мог добраться из ставки Мамая до Литвы дней за десять.

На Николин день (6 декабря) Ольгерд подошел к Москве (43, 94). Осада столицы и на этот раз была недолгой. Опустошив окрестности города и захватив много пленных, литовский князь через восемь дней снял осаду и ушел восвояси.

«Князь же великии Дмитреи Иванович затворися въ граде, а Олексии митрополит тогды был в Новегороде в Нижнем, а князь Володимер Андреевич, събрався силою, стояше в Перемышле, оплъчився. Еще же и к тому приспе князь Володимер Дмитреевич Проньскыи, а с ним рать Рязаньская. И то слышав Олгерд и убояся и начят мира просити, князь же великии Дмитрии взя с ним мир до Петрова дни (29 июня. — Н. Б.). А Олгерд въсхоте вечнаго миру, а хотя дати дщерь свою за князя Володимера Андреевича, еже и бысть. И тако помирився отъиде от Москвы и възвратися в свою землю и идяше съ многим опасением озираяся и бояся за собою погони» (43, 94).

Этот конгломерат сведений нуждается в расслоении и пояснении.

Удар Ольгерда на Волоколамск был местью за участие местных войск в походе Дмитрия Московского осенью 1370 года на Микулинский удел. И хотя это участие было весьма ограниченным («…а волочане с порубежных мест так и воевали»), оно не могло остаться безнаказанным (43, 93).

(Как уже было сказано, Волок Ламский — современный Волоколамск — представлял анклав новгородских земель, зажатый между Тверским княжеством на севере и Московским на юге. Тверские князья издавна не ладили с новгородцами, а соответственно — и с волочанами. Взаимная неприязнь усиливалась частыми пограничными спорами. Московские князья, напротив, умели находить общий язык с новгородцами и в силу этого пользовались поддержкой волочан.)

В расправе литовцев с волочанами с особым удовольствием принял участие и Михаил Тверской. Однако его рать понесла здесь потери. Местными жителями перебито было много тверских воинов, отправившихся небольшими партиями в поисках пленных и добычи:

«А Тферьскыя рати под Волоком убили Луку Аркатова и люди много побили той, который опроче стяга ходили» (43, 95).

Потеряв несколько дней на Волоке и встретив здесь ожесточенное сопротивление, раздосадованный Ольгерд стремительным маршем пошел к Москве. Но за это время митрополит Алексей уже успел принять стратегически важное решение. Он покинул Москву на попечение бояр и князя Дмитрия, а сам отбыл в Нижний Новгород. Можно предположить, что цель этой поездки состояла в том, чтобы в трудную минуту удержать братьев Константиновичей от измены московскому делу. Особенно сильные сомнения вызывала позиция Бориса Константиновича. Женатый на дочери Ольгерда, городецкий князь мог выступить на помощь тестю или же попытаться захватить нижегородский стол. Присутствие митрополита с его грозным оружием интердикта должно было обеспечить интересы Москвы в этом регионе. Вероятно, Алексей потребовал от суздальских братьев не мешкая выслать войска на помощь осажденной литовцами Москве.

Между тем 17-летний серпуховской князь Владимир Андреевич стоял с войском в Перемышле - не далеком окском Перемышле, располагавшемся между Калугой и Козельском, а подмосковном Перемышле, находившемся на притоке Пахры речке Моче (229, 151). Очевидно, он пришел сюда, поднявшись вверх по течению Лопасни, истоки которой отделяли от реки Мочи всего 10 верст. Отсюда до Москвы было примерно 60 верст — расстояние дневного перехода конного войска. В Перемышль на помощь Владимиру Серпуховскому — вероятно, по той же Лопасне — явился князь Владимир Дмитриевич Пронский с рязанским войском.

Созданная Владимиром Серпуховским и Владимиром Пронским угроза удара по литовским тылам была быстро осознана Ольгердом. На этот ход противника он ответил не менее сильным дипломатическим ходом. Литовский князь не только предложил Дмитрию Московскому перемирие «до Петрова дни» (29 июня 1371 года), но и выдвинул стратегически значимый проект: «въсхоте вечнаго миру, а хотя дати дщерь свою за князя Володимера Андреевича» (43, 95).

Это предложение заставило москвичей крепко призадуматься. Вероятно, было созвано нечто вроде расширенного семейного совета с участием духовенства и бояр. С одной стороны, «вечный мир» с Литвой мог быть полезным для дальнейшего усиления Москвы и «собирания русских земель». С другой — здесь таилась опасность раскола московского семейства. Имея такого могущественного тестя и родственные связи в Литве, Владимир Серпуховской мог со временем выйти из подчинения своему кузену Дмитрию Московскому. Вероятно, мнение серпуховских бояр и самого Владимира стало решающим. Совет согласился принять предложение Ольгерда.

Вопрос о том, в какой мере на переговорах Ольгерда с Дмитрием Московским были учтены интересы Михаила Тверского, остается открытым. Кажется, москвичи так и не признали его не только великим князем Владимирским, но даже и великим князем Тверским. Но Ольгерду уже не хотелось затягивать войну из-за интересов своего шурина. Довольный достигнутым результатом, он свернул свой лагерь и поспешил обратно в Литву. Это произошло незадолго до праздника Рождества Христова (25 декабря 1370 года). Предложенное москвичами перемирие «до Петрова дни», судя по всему, имело срок действия полгода. И осажденные, и осаждавшие страдали от рождественских морозов и мечтали встретить Рождество Христово у домашних очагов.

Рогожский летописец сопровождает сообщение об уходе Ольгерда довольно загадочной фразой: «И идяше съ многым опасением озираяся и бояся за собою погони» (43, 95). Эта фраза мало похожа на пустое бахвальство московского летописца. На кого оглядывался и кого боялся литовский князь, только что заключивший «вечный мир» с Москвой? Не мудрствуя лукаво, отправим этот вопрос в кладовую исторических загадок, без которых наша наука была бы, по выражению Карамзина, «как павлин без хвоста»…

Но как бы там ни было, «вторая Литовщина» закончилась для Москвы примерно так же, как и первая: без блеска победы, но и без позора явного поражения. Этот результат был предопределен не столько высотой московских стен и воинскими талантами Дмитрия Московского, сколько общей логикой политических отношений в Восточной Европе.

Всматриваясь в ход событий, можно заметить, что Ольгерд не только в первом, но и во втором походе не ставил задачу разгрома неприятеля. Это был скорее один из тех стремительных рейдов, которыми он привык обмениваться с Орденом, нежели тотальная война на истребление. Литовский князь стремился устрашить противника и поддержать своего тверского союзника, но при этом не нарушать общую расстановку сил в регионе.

Ордынские угрозы

Итоги «второй Литовщины» меньше всех устраивали Михаила Тверского. Все усилия и затраты, предпринятые им для получения ярлыка на великое княжение Владимирское, оказались напрасными. Скачка из Литвы в Орду и обратно осенью 1370 года принесла Михаилу ярлык, который, в сущности, ничего не стоил. Московские войска не пустили нового великого князя в Северо-Восточную Русь, а Ольгерд не сумел заставить Дмитрия Московского стать более уступчивым. Таким образом, Михаил Тверской остался фактически ни с чем. Он потерял даже свой собственный Микулинский удел и вынужден был жить в Литве на положении изгнанника.

Утратив надежду на Ольгерда, Михаил решил еще раз попытать счастья в Орде. Ведь совсем недавно великие ханы Узбек и Джанибек сочли бы делом принципа сурово наказать всякого, кто не исполнил их волю, выраженную в виде ярлыка и пайзы.

«Тое же зимы (1370/71 года. — Н. Б.) пакы (опять. — Н. Б.) поиде въ Орду князь великии Михайло Тферьскый», — сообщает Рогожский летописец (43, 95).

К этой поездке тверского князя можно отнести любопытное сообщение Никоновской летописи, проливающее некоторый свет на действия московской и тверской разведки. Дмитрий Московский своевременно узнал о намерении Михаила Тверского ехать в Орду, «и негодова о семь и розсла на все пути заставы, хотя изымати его» (42, 13). Однако и тверская разведка не дремала. Михаил благополучно обошел все засады, «прииде бо ему весть с Москвы, сказующе ему таковаа» (42, 13).

Словно испытывая отвращение от рассказов о бесконечных княжеских войнах и нашествиях врагов, летописец вдруг на полуслове меняет тему. Взгляд его обращается к явлениям природы, в которых таинственно мерцает непостижимость Божьего промысла. Всевышний то гневается на людей, то — услышав их молитвы — сменяет гнев на милость. В конце лета 1370 года шли бесконечные дожди, и крестьяне не смогли убрать намокший яровой хлеб. Казалось, небеса обрекли потерявших урожай земледельцев на голод. Но словно сжалившись над измученным народом, природа вдруг вернула людям то, что прежде так жестоко отняла.

«Та же зима бяшеть тепла, снег стеклъ заговев великому говению (в начале Великого поста. — Н. Б.), не жатый хлеб пожали по всем Тферьскым волостем в великое говение» (43, 95).

Но то, что было счастьем для тверичей, обернулось бедой для нижегородцев. В Нижнем Новгороде внезапная оттепель превратила зиму в мокрую весну. Подтаявший и отяжелевший снег огромной лавиной двинулся вниз с крутого берега Волги. «И засыпа и покры дворы и с людми» (43, 95).

Так от радости к горю и от горя к радости шла своим извечным путем жизнь человеческая.

В то время как домосед Дмитрий Московский весело поглядывал на мир божий из оконца своего кремлевского терема, Михаил Тверской затравленно метался из одного конца «улуса Джучи» в другой. Он отправился в Орду не ранее конца декабря 1370 года (после заключения московско-литовского мира), а 10 апреля 1371 года уже вернулся обратно в Тверь. Труды и хлопоты князя принесли свои плоды. «От Мамаева царя из Орды прииде в Тверь князь великии Михайло Александрович с ярлыком на великое княжение» (43, 95). Заметим, что вся зимняя поездка, включая пребывание в Орде, заняла у Михаила немногим более трех месяцев. По тем временам это были рекордные сроки.

Понятно, что главной темой бесед князя с Мамаем было неповиновение Дмитрия Московского ханскому ярлыку. И хотя Мамай, по-видимому, дал Дмитрию определенные привилегии, позволявшие ему проявлять самостоятельность в вопросе о великом княжении, жалобы тверского князя были по-своему справедливы и требовали немедленной реакции.

В итоге Мамай вручил Михаилу Тверскому новый ярлык на великое княжение Владимирское — вероятно, взяв с него за это новую мзду. Чтобы обеспечить исполнение ханской воли, с Михаилом Тверским был отправлен отряд татар, которым командовал «посол Сарыхожа». Это позволило Михаилу беспрепятственно вернуться в Тверь.

(Любопытно было бы знать, каким путем тверской князь добрался до своих владений? Но, увы. Никаких сведений об этом источники не сохранили.)

Едва переведя дух в Твери, Михаил приступил к самому сложному этапу своего анабазиса — утверждению на владимирском столе. Для начала ему необходимо было как минимум добраться до Владимира. Но даже эта простая задача оказалась для тверского князя почти неразрешимой.

«И поиде (Михаил Тверской. — Н. Б.) со Тфери подле Волгу мимо Кашин, а князь великыи Дмитреи Московьскыи по всем городом бояре и люди превел к целованию не датися князю великому Михаилу, а в землю его на княжение на великое не пустити» (43, 95).

Можно только удивляться, как вырос за эти годы авторитет Москвы: князь Дмитрий требовал от населения великого княжества Владимирского прямого неповиновения ставленнику Орды. И народ выполнил это требование…

Надо полагать, что в этом «бойкоте» сыграло свою роль и глубокое падение авторитета Михаила Тверского. Митрополит Алексей гневно обличал его за союз с язычником Ольгердом и наведение на Русь «поганых» литовцев. Эти обличения митрополита распространялись духовенством во всех подвластных ему епархиях. Но был ли Михаил официальным образом отлучен от церкви? Трудно сказать. Так или иначе, но он был признанным Ордой великим князем Владимирским. А ссориться с Ордой митрополит остерегался.

Недосягаемый Владимир

При созерцательной позиции Орды решающее влияние на исход княжеского спора о великом княжении Владимирском оказывала военная сила. Весной 1371 года Дмитрий Московский, соединившись с Владимиром Серпуховским, занял стратегически важную позицию в Переяславле Залесском. Торный путь из Твери и Кашина во Владимир проходил вниз по Волге, далее по реке Нерли Волжской, затем через Плещеево озеро и волоком в Нерль Клязьминскую. Таким образом, москвичи своими полками перекрыли Михаилу дорогу на Владимир. Повторялась позорная для тверского князя ситуация недавнего прошлого — осени 1370 года.

В принципе Михаил Тверской мог вступить в бой с московскими полками и с боем прорваться во Владимир. Но что-то, о чем умалчивает летописец, удержало его от такого решения. Скорее всего, сыграли роль два фактора: явное численное превосходство московской рати и осторожная позиция ордынского посла. Скупые летописные сведения об ордынских послах позволяют думать, что со времен Бортеневской битвы (ноябрь 1317 года) для них существовала негласная установка: не вмешиваться в княжеские усобицы с оружием в руках. Такого рода «самодеятельность» посла могла повлечь за собой нежелательные для ордынской дипломатии последствия.

Не разрешив Михаилу Тверскому вступить в бой, ханский посол естественным образом взял на себя мирную инициативу. Он начал переговоры с Дмитрием Московским и, ссылаясь на ханский ярлык, потребовал признать верховную власть тверского князя и пропустить его во Владимир. На это последовал лаконичный ответ Дмитрия: «К ярлыку не еду, а в землю на княжение на великое не пущаю, а тебе послу путь чист» (43, 95).

Не желая вступать в прямой конфликт с ханским послом, Дмитрий позвал Сарыхожу в Москву и обещал щедрое гостеприимство.

Можно пожалеть Михаила Тверского, которого судьба так часто ставила в унизительное, а то и просто глупое положение. Вот и на этот раз он не имел выбора, как только двинуться к цели долгим обходным путем: вниз по Волге мимо Мологи, Ярославля, Костромы и Нижнего Новгорода и далее по Оке и Клязьме — во Владимир.

Посол Сарыхожа вскоре понял, что вынужден сопровождать своего подопечного вдоль дороги, ведущей в никуда. В конце концов, это было унизительно и для чести ханского посла. Над таким нелепым шествием не подобало поднимать монгольское белое знамя с вышитым на нем черным драконом. Когда все эти соображения в правильном порядке расположились в голове степняка, он принял решение. Пройдя с Михаилом Тверским еще сотню верст вдоль Волги (от устья Нерли Волжской до устья Мологи), Сарыхожа отдал ему ярлык, а сам отправился пировать и принимать дары в белокаменную Москву.

Мелкая месть

С отъездом Сарыхожи положение Михаила Тверского стало безнадежным. Он решил прекратить поход на Владимир и вернуться в Тверь. Однако крупное поражение следовало прикрыть вуалью мелких побед. Воспользовавшись тем, что московские воеводы стерегли Владимир, а сам Дмитрий Московский ублажал в столице татарского посла, Михаил Тверской принялся грабить и жечь городки и села между Мологой и Костромой.

«Того же лета (1371) князь великии Михаило Тферьскыи, събрав воя, поиде ратию кь Костроме, хотя взяти ю, и не дошед Костромы увернуся и взя град Мологу и огнем пожьже, тако же и другыи град Углече поле и Бежицькыи верх» (43, 96).

В этом погроме была своя логика. Кострома издавна входила в состав великого княжества Владимирского. Там сидел московский наместник и, вероятно, имелась мощная крепость. Молога и Углич принадлежали мелким владетельным князьям ростовского дома — давним союзникам и вассалам Москвы. В досаде Михаил Тверской опустошил также московские волости Бежецкого Верха. (Так называлась область в верхнем течении Мологи в районе современного города Бежецка.) Основная часть Бежецкого Верха принадлежала Новгороду, а некоторые волости — Москве. Погром этих волостей дал возможность Михаилу Тверскому не только излить досаду, но и несколько скрасить тягостное впечатление от очередной неудачи в борьбе за Владимир.

23 мая 1371 года несостоявшийся великий князь Владимирский вернулся в Тверь (43, 96). Обычно князья приурочивали свое возвращение в столицу из похода к выходному или праздничному дню. В их честь гремели колокола. Духовенство служило благодарственный молебен. Народ выходил навстречу своему победоносному государю…

Но теперь Михаилу Тверскому праздновать было нечего. А потому он въехал в Тверь без всякой торжественности, незаметно, избрав для этого будний день недели — пятницу.

Злободневные воспоминания

В Москве сделали всё возможное, чтобы ублажить ордынского посла Сарыхожу. И всё же факт оставался фактом: ханский ярлык (а значит, и ханская воля) не был принят к исполнению Дмитрием Московским. Несмотря на все льстивые речи ханского посла, никто не мог сказать, как он представит дело своему повелителю.

Многие вспоминали тогда давнюю историю гибели князя Михаила Ярославича Тверского — деда Михаила Александровича. Он был казнен в Орде по приказу хана Узбека 21 ноября 1318 года. Главная вина Михаила состояла в том, что он поднял оружие против ханского посла Кавгадыя и сопровождавшего его татарского отряда. Московский князь Юрий Данилович, соперник тверского князя в борьбе за великое княжение Владимирское, подговорил Кавгадыя, чтобы тот представил Михаила перед ханом опасным мятежником.

Теперь роли поменялись. Ослушником ханской власти выступал Дмитрий Московский, а «ордынским служебником» и доносчиком — Михаил Тверской. Соответственно, жертвой клеветы мог оказаться Дмитрий Московский.

Старая история служила поучением и той и другой стороне. Но выводы из этого поучения делались разные. Дмитрий Московский был более разборчив в выборе средств для достижения верховной власти. Впрочем, накопленное тремя поколениями могущество Москвы позволяло ему быть более уверенным в себе и потому более щепетильным в моральных вопросах. Он не звал на помощь литовцев и татар, не ездил с жалобами в Орду, а в домашних усобицах старался избегать кровопролития. Не знаем, в какой мере эта линия поведения была обусловлена чертами характера московского князя, а в какой — тонким политическим расчетом его советников во главе с митрополитом Алексеем. Но так или иначе, эта щепетильность в выборе средств снискала Дмитрию Московскому популярность далеко за пределами его владений. Ивана Калиту современники называли Иваном Добрым (18, 561). Это прозвище вполне мог бы носить и его внук. Доброта — конечно, с поправкой на средневековые нравы — была неотъемлемой частью его политики. Москва воплощала библейский образ верховной власти — могущественной и грозной, но милостивой и справедливой.

Вскоре по возвращении из неудачного владимирского похода князь Михаил Тверской отправил в Орду 14-летнего сына Ивана и бояр с жалобой на московский произвол. В Москве эта миссия вызвала серьезную тревогу. Цель ее была очевидна: сговорившись с послом Сарыхожей, тверской княжич должен был убедить Мамая в необходимости наказать Москву за самоуправство.

Митрополит Алексей понимал, что нельзя воевать с Ордой, имея за спиной враждебную Тверь, на фланге — коварную Литву, а в качестве союзников — сомнительной верности среднерусских князей. Но и сидеть сложа руки в ожидании вызова на роковой суд в Орду или же прихода татарской «рати» было бы стратегической ошибкой. Московской дипломатии следовало играть на опережение или по крайней мере не отставать от хода событий. А это значит, что Дмитрий Московский должен лично отправиться в Орду, опровергнуть тверские обвинения и засвидетельствовать Мамаю и его малолетнему хану свою покорность.

Такая поездка состоялась летом 1371 года. Но о ней мы расскажем особо. А пока продолжим следить за цепью событий, приведших к третьему и последнему нашествию литовцев на Северо-Восточную Русь.

Шутки тиранов

Пользуясь отъездом Дмитрия Московского в Орду, Михаил Тверской летом 1371 года пытался добиться признания себя в качестве великого князя Владимирского в некоторых городах и волостях. Однако эти надежды потерпели крах.

«А ко князю къ великому к Михаилу так и не почали люди из городов передаватися» (43, 98).

Вернувшись из Орды осенью 1371 года не только целым и невредимым, но и с ярлыком на великое княжение Владимирское, Дмитрий Московский тотчас принялся возвращать себе то, что успел присвоить Михаил Тверской. Главной целью московской атаки были захваченные Михаилом московские волости в Бежецком Верхе. Но этим дело не ограничилось. На опустошение тверичами московских волостей Дмитрий ответил грабежом тверских владений.

«А на Бежицьскои Верх наслал князь Дмитреи рать, и убита наместника княжя Михайлова Микифора Лыча, а по волостем Тферьским грабили» (43, 98).

Борьба за верховную власть в Северо-Восточной Руси зашла в тупик. Силы и права Дмитрия Московского и Михаила Тверского были примерно равны. Ни один из них, даже имея ханский ярлык, не мог выступать полноправным хозяином великого княжения Владимирского. Это двоевластие продолжалось с осени 1371 года (то есть с возвращения Дмитрия Московского из Орды) до 16 января 1374 года, когда был заключен московско-тверской мирный договор) (207, 64).

Дмитрий Московский получил ярлык на Владимир из рук Мамая. Относительно положения Михаила Тверского Мамай на этот раз ограничился довольно туманным рассуждением, которое в передаче московского летописца звучит как грубоватая насмешка:

«А ко князю к Михаилу приказали: княжение есмы тебе дали великое и давали ти есмы рать и ты не понял, рекл еси своею силою сести, и ты сяди с кем ти любо» (43, 98).

Шутки деспотов всегда отдают черным юмором. Но суть дела была ясна. Мамай «умыл руки» и предоставил русским князьям самим решать вопрос о великом княжении Владимирском.

Такая позиция Орды позволяла Михаилу Тверскому продолжать борьбу. При этом оба князя словно поменялись ролями. Совсем недавно Дмитрий Московский не признавал верховную власть Михаила Тверского, хотя тот и имел ханский ярлык. Теперь Михаил решил силой отстаивать свою власть, хотя Дмитрий Московский во время поездки в Орду получил ханский ярлык на Владимир. В сущности, у истоков этой странной системы «фактического силового превосходства» (но при дремлющем надзоре Орды) стоял Дмитрий Московский, а точнее, его тогдашние советники во главе с митрополитом Алексеем), не допустившие во Владимир Дмитрия Суздальского в 1362 году. Именно тогда, в начале 60-х годов, начались «инфляция» ханского ярлыка и переход князей к прямому противоборству.

Третья Литовщина

Уяснив ситуацию, Михаил Тверской весной 1372 года вновь призвал литовцев и объявил войну Москве. Для начала он отправил в принадлежавшую москвичам волость Бежецкого Верха своего вассала и племянника — Дмитрия Еремеевича Дорогобужского.

«А князь великии Михаило Александрович, послав братанича своего князя Дмитрея Еремеевича и воевод своих ратью и взял Кистьму. И воевод кистемьскых, Ивановых детии Шенуровых Андреа и Давида и Бориса, изнимав, приведоша въ Тферь кь великому князю Михаилу» (43, 98).

(Волость Кистьма в Бежецком Верхе перешла во владение московских князей еще при Иване Калите (201, 48).)

Как обычно, усиление напряженности в отношениях Москвы и Твери тотчас сказывалось на позиции удельных князей тверского дома. В то время как Дмитрий Еремеевич Дорогобужский решил служить Михаилу Тверскому, кашинский князь Михаил Васильевич открыто перешел на сторону москвичей (43, 98).

Весной 1372 года Михаил Тверской нанес москвичам новый, гораздо более сильный удар. Внезапной атакой он захватил Дмитров, «а посад и села пожгли, а бояр и людии изнимав и жен в полон привели в Тферь» (43, 99).

Дмитров был «северной гаванью Москвы», важным узлом транзитной торговли (316, 397). Из Москвы по суше добирались до Дмитрова, а далее по рекам Яхроме, Сестре и Дубне выходили на Волгу.

Удар по Дмитрову был началом «третьей Литовщины» — большой московско-литовской войны, в которой Михаил Тверской выступал в роли инициатора, советника и соратника чужеземцев.

«По Велице дни, в Фомину неделю (29 марта — 4 апреля. — Н. Б.), князь Михаило Тферскии подвел рать литовскую втаю (тайно. — Н. Б.): князя Кестутиа с сыном Витофтом, князя Андреа Полотскаго, князя Дмитреа Дрютского и иных князей много литовскых; а с ними литва, ляхи, жемоть (Жемайтия, область в Литве. — Н. Б.)» (39, 19).

В то время как Михаил Тверской отвлекал московское войско нападением на Дмитров, брат Ольгерда Кейстут с литовцами атаковал оставшийся без прикрытия Переяславль. После этого они встретились в условном месте и пошли на Кашин. Вся кампания носила характер привычного для литовцев стремительного и опустошительного рейда.

«Кестютии и Андреи (Ольгердович. — Н. Б.) Полотьскыи с Литовьскою ратию ходили к Переяславлю, посад и церкви и города пожьгли и села, а люди многое множество побиша, иныя многы мужа и жены с детми в полон поведоша и имениа их поимаша, и скоты их исколоша. И отьтоле, совъкупяся в едино место с князем с великим с Михаилом, приидоша к Кашину и взяша окуп (выкуп. — Н. Б.) с Кашина. А князь великии Михаило во всю свою волю введе брата своего князя Михаила Василиевича (Кашинского. — Н. Б.). И оттоле приидоша в свояси…

А князь Кестутии от Кашина поиде с литвою на Новоторжьскую волость, мимо Торжек, и князь Андреи Полотьскии с Дрютьскым, мимо Твери назад ида, много зла сътворили христианом» (43, 99).

План кампании, по-видимому, был составлен Михаилом Тверским. На это указывает траектория движения литовских войск по русским землям. Их главной целью был Переяславль Залесский — третий по значению после Москвы и Коломны город во владениях потомков Ивана Калиты. В свое время он был яблоком раздора для Твери и Москвы. Правовой статус Переяславля оставался спорным. Долгое время он был составной частью великого княжения Владимирского, но последний переяславский князь, бездетный Иван Дмитриевич (внук Александра Невского), распорядился им как вотчинным княжением, передав по завещанию Даниилу Московскому. С тех пор московское семейство не выпускало Переяславль из своих рук, хотя его права в этом вопросе были далеко не бесспорны.

Под Переяславлем совсем недавно Михаил Тверской был остановлен московскими полками на пути во Владимир и принужден с позором повернуть назад. Вероятно, именно жажда мести за унижение определила выбор Переяславля как цели литовского рейда.

Каким путем войско Кейстута шло к Переяславлю? Скорее всего, обычной дорогой вдоль Волги и Нерли Волжской. При этом ратники нанесли тверским землям столь сильный урон, что Михаил уговорил Кейстута возвращаться назад другим путем: через новгородские владения (Бежецкий Верх) и далее — на Торжок. Оставшаяся часть литовского войска во главе с князем Андреем Ольгердовичем Полоцким и Иваном Друцким всё же прошла по тверским землям и причинила им немалый вред (201, 244).

Битва при Скорнищеве

Успех литовского рейда на Переяславль и тверского похода на Дмитров во многом объяснялся тем, что московские боевые силы весной 1372 года были отвлечены на юг, в сторону Рязани. Там назревали события, сильно беспокоившие московских правителей.

Рязанский княжеский дом разделился точно так же, как и тверской. Старшая линия, представленная знаменитым воителем Олегом Ивановичем Рязанским, враждовала с младшей линией — князьями Пронскими. Москва традиционно поддерживала пронских князей, видя в них естественных союзников. Отношения периодически обострялись вопросом о спорных волостях по Оке и в нижнем течении реки Лопасни (левый приток Оки).

Зимой 1371/72 года давние московско-рязанские «обиды» вспыхнули пламенем войны. Возможно, этому как-то содействовали Ольгерд и Михаил Тверской. Князь Дмитрий Московский собрал сильное войско и отправил его на Рязань. Сам он остался дома. Командование походом поручено было недавно выехавшему из Литвы воеводе Дмитрию Михайловичу Боброку Волынскому — мужу родной сестры князя Дмитрия Московского Анны.

Бывалые воины, выросшие в непрерывных стычках со степняками и литовцами, рязанцы, по словам летописца, перед боем похвалялись без труда разгромить «слабых и страшливых москвичей» (43, 98). Но и москвичи к этому времени уже успели накопить изрядный опыт сражений. Их литовский предводитель был незаурядным полководцем. Возле села Скорнищева произошла битва, окончившаяся полной победой москвичей. Князь Олег едва успел бежать с места сражения…

В Рогожском летописце московские и тверские голоса постоянно сменяют друг друга. Вот эмоциональный (и как обычно полный библейских аллюзий) московский комментарий к сообщению о битве при Скорнищеве. За традиционной церковно-учительной риторикой ощущается давняя взаимная неприязнь двух соседних княжеств:

«Наши же (москвичи. — Н. Б.) Божиею помощию укрепляющеся смирением и воздыханием, уповаша на Бога, крепкаго в бранех, Иже (Который. — Н. Б.) не в силе, но в правде дает победу и одоление. И сретошася рязаньци, и бысть им бой на Скорнищеве, и поможе Бог князю великому Дмитрию Ивановичю и его воем, и одолеша, а князь Олег едва убежа. Бог же, видя сих смирение, а онех гордость, якоже рече Соломон: Господь гордым противиться, а смиренным дает благодать» (43, 99).

Победители возвели на рязанский трон двоюродного брата Олега — удельного князя Владимира Дмитриевича Пронского. Его верность Москве была явлена еще во время «второй Литовщины», когда он привел рязанский полк на помощь Владимиру Серпуховскому в Перемышль.

Олег Рязанский не смирился с потерей своего стола. Собравшись с силами и выждав подходящий момент, он лихим набегом изгнал кузена из Переяславля Рязанского. Летопись не сообщает дату этого переворота, но можно предположить, что самое удобное время для него — когда московские войска были переброшены на север для отражения нашествия Кейстута и Михаила Тверского и не могли оказать помощь своему союзнику.

Таким образом, москвичи потеряли плоды Скорнищевской битвы. Эту потерю следовало немедленно вернуть. Но война с Олегом Рязанским требовала отвлечения сил от тверского и литовского «фронта». Всё это крайне усложняло положение Москвы. Весна и лето 1372 года были тяжелым временем для Дмитрия Московского. Удары судьбы ковали его стойкий характер.

Свадьба в Серпухове

Угрозы обступали Москву со всех сторон. Но жизнь приносила Дмитрию Ивановичу не одни только страхи и заботы. Звонкой радостью отозвалась по всему городу весть о рождении 30 декабря 1371 года в семье великого князя второго сына — Василия.

Первый сын Дмитрия, названный в честь прадеда Даниилом, умер в младенчестве. (Московские летописи по какой-то странной рассеянности забыли упомянуть о его рождении и смерти.) Таким образом, второй сын Василий оказался в роли наследника московского престола. Забегая вперед заметим, что эту роль он сыграл достойно, хотя и без особого блеска…

Но еще более, чем пополнение княжеского семейства, радовала тогда москвичей сдержанность их главного врага — великого князя Литовского Ольгерда. И на то были свои причины. Согласно договоренности, достигнутой в 1370 году, Ольгерд отдавал дочь замуж за удельного серпуховского князя Владимира Андреевича. И договоренность эта наконец была исполнена.

«Тое же зимы (1371/72 года) князь Володимер Андреевич Московьскыи оженися у князя у великаго у Олгерда Гедиминовича Литовьскаго и поя (взял. — Н. Б.) дщерь его, нареченую в святом крещении Елену» (43, 99).

Известно, что во время Великого поста играть свадьбы воспрещалось церковными канонами. В 1372 году Прощеное воскресенье пришлось на 7 февраля. Таким образом, серпуховская свадьба могла состояться в промежутке между 25 декабря (Рождество Христово, окончание Филиппова поста) и 7 февраля.

Исследователь эпохи многое дал бы за то, чтобы узнать, кто из Гедиминовичей и Рюриковичей пировал на этой свадьбе, где она состоялась и какие застольные речи там произносились. Но, увы: время меньше всего заботится об историках, равнодушно стирая с памятной доски слова и дела человеческие…

И вот отшумело праздничное застолье, разъехались гости, и настало время московским боярам подсчитать прибытки и убытки. Отныне Владимир Серпуховской становился до известной степени «своим» в сообществе литовских князей. Пользуясь этим, он мог смягчать их враждебность по отношению к Москве, а мог, напротив, следуя примеру Михаила Тверского, пользоваться литовской поддержкой для достижения собственных политических целей. Литовцы не бросали родственников в беде. Примечательно, что даже внук Владимира Серпуховского князь Василий Ярославич, вынужденный бежать из Москвы после ее захвата Дмитрием Шемякой в 1446 году, направится в Литву и встретит там самый теплый прием.

Учитывая возросший статус Владимира Серпуховского, великий князь Дмитрий Иванович не поскупился на свадебные дары. Он «добавил к уделу Владимира несколько новых волостей на юго-западе Московского княжества в районе р. Протвы, а самое главное — отдал ему во владение Дмитров и Галич со всеми относившимися к ним волостями» (198, 110). Последнее было особенно приятно Владимиру: его мать, княгиня Мария Ивановна, была родом из Галича Костромского.

Судьба удельных князей московского дома, как правило, была незавидной. Их унижали, притесняли, уличали в каких-то подлинных и мнимых кознях. Уже по одному своему положению они считались потенциальными заговорщиками и мятежниками. Владимир Серпуховской, судя по всему, был человеком прямым и не склонным к интригам. И всё же Дмитрий Московский и его окружение не вполне доверяли ему. Московские книжники говорят о нем мало и неохотно. Памятники Куликовского цикла либо замалчивают роль Владимира, либо, напротив, представляют его главным героем сражения. В мерцающем свете летописей Владимир Серпуховской то вовсе исчезает во мраке, то вырастает в гигантскую тень…

Стояние у Любутска

Свадьба Владимира Серпуховского с дочерью Ольгерда существенно изменила расклад политических сил. Она породила новые опасения и новые надежды. Ольгерд не желал портить отношения с зятем и потому не участвовал в задуманном Михаилом Тверским рейде Кейстута и других литовских князей в московские земли. Однако, приобретая близких родственников в московском княжеском доме, он не хотел терять и старых друзей в противном лагере. Михаил Тверской вновь обратился к нему за помощью летом 1372 года, когда стало ясно, что Москва готовит мощный ответный удар — возмездие за литовско-тверской рейд на Дмитров, Переяславль и Кашин. И Ольгерд не отказал своему шурину в помощи. Однако этот поход существенно отличался от двух предыдущих. Его целью было не столько устрашение врагов, сколько ободрение друзей…

Как и во время «первой Литовщины», Ольгерд помимо собственных сил поднял в поход брата Кейстута. С ними шел и смоленский князь Святослав Иванович.

Литовцы шли к московским землям с юго-запада, со стороны Калуги. Поначалу они двигались в полной безопасности. Выше Калуги, в бассейне Верхней Оки, находились владения так называемых «верховских» князей. Их политическая ориентация была изменчивой. Но в эти годы старший среди «верховских» князей, Роман Семенович Новосильский, был дружен с Москвой (209, 4).

Что касается Калуги, то она с 1370 года принадлежала Дмитрию Московскому, который в завещании (1389) оставил ее своему сыну Андрею (8, 34). Судя по всему, большого оборонительного и торгово-транзитного значения Калуга еще не имела. В принципе Ольгерд мог беспрепятственно пройти мимо нее (переправившись через Угру) и, не теряя времени, устремиться на север, к Москве. Однако он зачем-то пошел вдоль Оки на восток, в сторону Алексина. Там, верстах в пятидесяти от Калуги, возле брода, находился уже знакомый читателю городок Любутск — крайняя восточная точка литовских владений на Верхней Оке (351, 60). Отсюда на левом берегу Оки начиналась торная дорога в Москву. Высокий правый берег Оки венчали бревенчатые стены и башни Любутска. В овраге, спускающемся к Оке, протекал ручей Любуть, который и дал название городку.

Отсюда, из пограничного Любутска, шесть лет спустя изгнанный из Москвы митрополит Киприан будет писать свое знаменитое письмо Сергию Радонежскому (270, 195).

Под Любутском к Ольгерду присоединился Михаил Тверской со своим полком (42, 19). Князь был полон ратного духа. Но вскоре он понял, что это была не та война, о которой он мечтал и ради которой спешил в Любутск.

Ольгерда привела сюда не столько война, сколько дипломатия. Именно пограничные города обычно служили местом встречи и переговоров правителей. Достаточно вспомнить переговоры Юрия Долгорукого и Святослава Ольговича Новгород-Северского в Москве в 1147 году (44, 208).

Возникает вопрос: с кем именно Ольгерд намеревался встретиться в Любутске? Судя по всему, он предполагал, что первым сюда явится Владимир Серпуховской, чьи владения находились неподалеку. Но что мог предложить Ольгерд своему юному зятю? По существу, только одно: «переменить фронт» и сменить Дмитрия на московском столе.

Летописи хранят полное молчание о том, где был и чем занимался Владимир Серпуховской во время «третьей Литовщины». Однако если принять предложенную историком В. А. Кучкиным датировку перемирной грамоты Ольгерда с Дмитрием Ивановичем (конец июля — 1 августа 1372 года), то всё становится на свои места. Владимир в этой грамоте назван вторым после Дмитрия Московского (8, 22; 208, 38). Значит, он пришел под Любутск вместе с ним. Устояв перед литовским соблазном, Владимир остался верен московскому семейному делу. Теперь Ольгерду предстояло вести переговоры с московским «дуумвиратом», усиленным участием еще двух князей — Романа Семеновича Новосильского и Дмитрия Михайловича Боброка Волынского (209, 10).

Расположившись в Любутске, Ольгерд явно не спешил переправляться через Оку и вступать в московские владения. Он ждал приглашения на переговоры. Но и московские князья не спешили с инициативами. Чтобы поторопить осторожных москвичей, Ольгерд отправил один из отрядов своего войска («сторожевой полк») на московский берег. Этот маневр облегчался тем, что поблизости от Любутска имелась переправа, брод через Оку. Увидев идущую на них московскую рать, литовцы обратились в бегство — возможно, притворное. Они переправились обратно на правый берег Оки, увлекая за собой охваченных азартом погони москвичей.

«А князь велики Дмитрей Иванович, собрав силу многу, поиде противу их и близ Любутска срете их; и пръвое москвичи изгониша сторожевый их полк Олгирдов и побиша, и таковы бысть замятня в литовской рати, яко и сам Олгерд Гедиманович бежа и ста за врагом (оврагом. — Н. Б.)» (42, 19).

Полагают, что силы Дмитрия и Ольгерда под Любутском были примерно равны (208, 39). Но Дмитрию Московскому, конечно, не следовало бы переправляться на правый, литовский берег Оки. Ольгерд имел возможность внезапно напасть на москвичей во время переправы. Однако он не сделал этого. Заняв удобную позицию на высоком и обрывистом берегу, Ольгерд остановил наступательный порыв авангарда москвичей — который, вероятно, поспешил вернуться на левый берег — и предложил начать переговоры. Московский князь охотно согласился…

«Того же лета месяца иуля в 12 день (понедельник. — Н. Б.) князь великии Михаило Александрович со Тфери поиде ратию, а князь великии Олгерд из Литвы с Литовьскою ратию, совокупишася в едино место под Любутьском. А с Москвы противу их прииде князь великии Дмитрии Иванович ратию. И сташа обе рати противо себе (одна против другой. — Н. Б.) воружася о враг (через овраг. — Н. Б.), и не бяшеть льзе толь борзо снятися, бяшеть бо дебрь глубока зело. И тако стоявше несколько дней и бышеть им враг (овраг. — Н. Б.) тот въ спасение и огради вся силою крестною, христиане въздохнуша к Богу от чиста сердца о миру, дабы не сотворилося кровопролитие в том месте. Господь же Бог наш, услыша молитву их, даст им мир и избавление от напрасныя смерти. И возма мир князь великии Олгерд со князем со Дмитрием и поиде в свояси. А князь великы Михаило Александрович поиде в том же миру, и вся его воя сохранени Божиею благодатию и Пречистыя Его Матери» (43, 103).

(Летописец плохо представлял себе место встречи Дмитрия с Ольгердом и писал с чужих слов. Заметим, что возле Любутска, расположенного на самой кромке высокого правого берега Оки, нет никакого «зело глубокого» оврага. Вероятно, два войска разделял не «овраг», а глубокая долина Оки. Левый («московский») берег Оки напротив Любутска — пологий и поросший лесом. Никакой «зело глубокой дебри» этот ландшафт также не имеет. Если глядеть с левого берега, правый («литовский») кажется обрывистой кручей, на которую действительно нельзя «борзо снятися», то есть быстро взобраться.)

В московских летописях «стояние под Любутском» представлено весьма невнятно — верный признак не вполне удачной для москвичей кампании. Стычка москвичей со сторожевым полком литовцев, вероятно, сильно приукрашена. О переправе московского войска через Оку вообще не упоминается. А между тем Ольгерд ждал их именно на правом берегу, где и находится крепость Любутск. Едва ли переправа через Оку изначально входила в военные планы Дмитрия. Известно, что он был полководцем скорее «кутузовского», чем «суворовского» типа и не любил переправляться на «чужой» берег реки, предпочитая держать оборону на своем…

Итак, полки стояли друг против друга, разделенные каким-то трудно преодолимым препятствием. Начались мирные переговоры. Тысячи людей, готовых принять смерть в кровавом безумии битвы, вздохнули с тайным облегчением…

Что касается конкретного содержания московско-литовского соглашения о перемирии, то его составляют главным образом «вопросы, связанные с полным контролем над территорией великого княжения (для Москвы) и обладанием Ржевой и ржевскими землями (для Литвы)» (209, 13). Литовская сторона признавала право Дмитрия Московского на великое княжение Владимирское и обязывалась не поддерживать соответствующих притязаний Михаила Тверского. В обмен на это Москва признавала владельческие права Михаила как великого князя Тверского и уступала Ольгерду важную в стратегическом отношении крепость Ржеву, находившуюся на стыке смоленских, тверских и новгородских земель.

Так Любутским перемирием, переросшим в длительный мир, закончилась «третья Литовщина». Безусловно, Дмитрий Московский имел основания считать кампанию 1372 года успешной. В целом же московско-литовская война, носившая преимущественно оборонительный характер и не блиставшая яркими победами, решила ряд актуальных для Москвы политических вопросов. И прежде всего это был вопрос стабильных и достаточно мирных отношений с Литвой.

Оценивая результаты пятилетней (1368–1372) борьбы Москвы с Михаилом Тверским и Гедиминовичами, известный исследователь ранней Москвы А. Е. Пресняков писал: «Великому князю Дмитрию удалось окончательно отделить внешние дела Великороссии — отношения к Орде и Литве — от борьбы с тверским князем. Впрочем, татарские отношения этой поры были слишком напряжены и запутаны (курсив наш. — Н. Б.), чтобы соглашение оказалось устойчивым. Главное значение событий 1372 года — в ликвидации литовской войны и лишении Михаила Тверского литовской поддержки» (266, 208).

Оставшись без покровителей, Михаил Тверской пытался предпринимать самостоятельные военные и дипломатические диверсии против Москвы. Однако Дмитрий нашел весьма неординарное средство «заморозить» деятельность Михаила в этом направлении. Еще до начала «стояния под Любутском» он отправил в Мамаеву Орду посольство с секретной миссией: выкупить у хана сына Михаила Тверского Ивана, который жил в Орде на положении заложника, и привести его в Москву (209, 7). Этот сомнительный в моральном отношении замысел оказался удачным. Ордынский заложник превратился в московского. Спасая жизнь сына, томившегося в московской темнице, Михаил Тверской отказался от претензий на великое княжение Владимирское и выплатил москвичам огромный выкуп. Казалось, он сломлен и надолго уполз с политического «ковра».

Теперь у московских правителей наконец были развязаны руки для выяснения отношений с Мамаевой Ордой. К этим «напряженным и запутанным» московско-ордынским отношениям мы и обратимся в следующей главе.

Глава 11