ЦАРЬ НИЩИХ
Глава 13ПЕРЕЯСЛАВСКОЕ ЗАСТОЛЬЕ
Кто бросает камень вверх, бросает его на свою голову.
…Вскоре после стоянки возле часовни «Крест», что расположена на 133-м километре Ярославского шоссе, дорога словно стекает в огромную котловину, на дне которой светлеет широкое озеро. На южном берегу озера тянет к небу купола своих церквей город Переславль-Залесский. Ровесник «Слова о полку Игореве» и первых крестовых походов, он таинственно глядит на мир своими перламутровыми от старости окнами. Они видели многое и многих. Здесь, в Переславле бывали едва ли не все выдающиеся личности русской истории — от Юрия Долгорукого и Александра Невского до Петра Великого и Екатерины II. Но никто из них не задерживался здесь слишком долго. Если, конечно, не считать титулованных узников политической тюрьмы, которой славился Переславль во времена Московского царства.
Затерянный «во глубине России», город этот со времен Минина и Пожарского не испытывал бедствий войны. Время мирно уснуло на его зеленых холмах, увенчанных белыми церквами. И хотя его памятникам старины всё же пришлось уплатить тяжкую дань советскому атеизму и русскому вандализму, их первый ряд уцелел почти полностью.
Для любителя старины Переславль — словно праздничный стол, уставленный разнообразными яствами. В центре «стола» — краса и гордость Переславля — древний Спасо-Преображенский собор. Его простые и ясные очертания чужды окружающему его архитектурному разнотравью. Это совсем другой стиль, другая эпоха. Собор словно вырезан из камня той же могучей рукой, что создала окружающие его древние валы и темнеющие на горизонте синие холмы.
Удивительная подробность: собор стоит не в центре двухкилометрового кольца валов, а с краю, почти прилепившись к их заросшему травой крутому скату. Безусловно, в таком расположении собора есть какой-то особый, уже непонятный нам практический смысл.
Внутри собора сумрачно и прохладно даже в июльский полдень. Полюбовавшись первобытной мощью белокаменной кладки стен, поплакав об утраченных по неразумию нашему фресках, помянув дрожащей свечкой весь сонм русских людей, вступавших некогда под эти древние своды, — отправимся далее и совершим традиционный обход вокруг храма.
Рядом с собором стоял княжеский дворец. На уровне второго этажа дворец и собор связывала деревянная галерея. В северной стене собора до сих пор заметны очертания заложенного дверного проема. Через эту дверь князь проходил на хоры — своего рода «балкон» в западной части храма, где во время богослужения находились княжеская семья и бояре.
В этом давно исчезнувшем дворце (на месте которого ныне стоит безликое двухэтажное каменное здание) поздней осенью 1374 года появился на свет второй сын Дмитрия Донского Юрий. Со временем он войдет в историю как храбрый воин, неутомимый строитель, ревнитель благочестия и при всём том — зачинщик династической смуты, в течение двадцати восьми лет пятнавшей кровью Северо-Восточную Русь. Но это — в будущем. А пока, пугая ворон, гремели соборные колокола: московское семейство праздновало пополнение.
Семейный праздник или съезд заговорщиков?
Новорожденного крестил сам знаменитый игумен Сергий Радонежский. На торжества были приглашены близкие и дальние родственники. Крестины младенца стали поводом для княжеского съезда — традиционной формы выяснения отношений между Рюриковичами. «Тое же осени в Филипово говение (Филиппов пост с 14 ноября по 25 декабря. — Н. Б.) месяца ноября в 26 день на память святаго отца Алумпиа Стлъпника (преподобный Алипий Столпник. — Н. Б.) и святого мученика Егориа (святой Георгий Победоносец. — Н. Б.) князю великому Дмитрию Ивановичи) родися сын князь Юрьи, в граде Переяславле, и крести его преподобный игумен Сергии (Радонежский. — Н. Б.), святыи старец. И ту бяше князь великий Дмитрии Костянтинович Суждальскыи, тесть князя великаго, и с своею братиею (Борис Константинович Городецкий. — Н. Б.) и со княгинею и с детми, и с бояры, и с слугами. И беаше съезд велик в Переяславли, отьвсюду съехашася князи и бояре, и бысть радость велика в граде в Переяславле и радовахуся о рожении отрочати» (43, 108).
Приведенный выше текст Рогожского летописца носит компилятивный характер. В настоящем виде он сложился уже к середине XV века, когда Сергий Радонежский почитался как святой. Вероятно, к этому времени относится и витиеватая, в духе «плетения словес» хронологическая преамбула сообщения. Само сообщение соединило в одно целое два разных события: рождение Юрия и княжеский съезд.
Наречение имени младенца мужского пола обычно совершалось на восьмой день по рождению, а само крещение — на сороковой (173, 62). В данном случае крещение могло произойти 6 января, в самый праздник Крещения Господня. К этому дню, вероятно, и был приурочен княжеский съезд в Переяславле. Собраться раньше у князей попросту не хватило бы времени.
Крестины младенца Юрия были удачным поводом, позволявшим объяснить всем любопытным причины столь представительного сбора. Традиция княжеских съездов, на которых обсуждались общезначимые вопросы, уходила в домонгольский период, а в XIII–XIV веках подкреплялась обычной для монголов практикой созыва всех членов правящего рода на курултай (354, 275).
Правителям Северо-Восточной Руси, так или иначе связанным с Москвой, действительно было о чем поговорить в своем кругу, без посторонних глаз и ушей. Примирение Михаила Тверского с Москвой в начале 1374 года создало новую политическую ситуацию, открыло возможности для совместного выступления против Орды.
Историки многое дали бы за возможность послушать разговоры, которые велись за плотно прикрытыми дубовыми дверями переяславского дворца. Существует мнение, что именно здесь, на этом съезде, решено было начать восстание против власти «поганых» (206, 71). Отсюда Дмитрий Московский начал свой исторический путь на Куликово поле и на пепелище сожженной Тохтамышем Москвы. Так это или нет? Безусловного ответа мы не узнаем никогда. Но условный, вероятный ответ можно найти, воссоздав цепочку событий, определявших русско-ордынские и русско-литовские отношения в первой половине 70-х годов XIV столетия.
В условиях распада Золотой Орды московские власти в 60-е годы XIV столетия ориентировались на Мамаеву Орду. Однако Мамай не оценил верности своих московских вассалов. В начале 70-х годов он выдал ярлык на великое княжение Владимирское не только Дмитрию Московскому, но и тверскому князю Михаилу Александровичу. Такая двурушническая политика объяснялась весьма банально: «Мамаю срочно требовались крупные средства для дальнейшей борьбы за Сарай и Поволжье» (265, 81). Однако выиграв в деньгах, Мамай проиграл в уважении и доверии со стороны русских князей. «Мамай проявил по отношению к своему верному союзнику Дмитрию Московскому вероломство» (265, 80).
Убежденный традиционалист, Мамай, что называется, «жил вчерашним днем». Он слишком поздно понял, что в условиях распада Золотой Орды на «западную» и «восточную» коалиции, а также усиления самостоятельности областных правителей (Хаджи-Тархан, Волжская Булгария и др.) отношения великого князя Московского со Степью постепенно теряли характер рабского повиновения и приобретали характер вассального договора или даже союзничества. Воодушевленный своими первыми успехами молодой московский князь Дмитрий и его окружение критически относились к политическим заветам Ивана Калиты, хранителем которых, по-видимому, был митрополит Алексей.
В этом контексте решение Мамая пополнить свою казну путем выдачи ярлыков одновременно двум князьям (тверскому и московскому) было воспринято в Москве как грубое нарушение договорных отношений между сеньором и его верным вассалом.
В 1371 году Дмитрий Московский ездил в Орду к Мамаю не как провинившийся холоп, а как возмущенный недостойным поведением сеньора вассал.
Невзирая на протесты Москвы, Мамай продолжал свою торговлю великим княжением Владимирским. Одновременно с двурушничеством относительно великокняжеского ярлыка он не исполнял и другой важнейшей обязанности сеньора — защищать своего вассала от внешних врагов. Насколько известно, Мамай ничего не предпринял для того, чтобы помочь Москве во время трех нашествий литовцев в 1368, 1370 и 1372 годах.
В этой обстановке вполне естественной реакцией Москвы могло быть расторжение вассальных отношений с Мамаем и смена сеньора. Новым и не менее сильным, чем Мамай, союзником и покровителем Москвы мог стать великий князь Литовский Ольгерд. Женитьба Владимира Серпуховского на Елене Ольгердовне в 1371 году делала литовского князя естественным защитником интересов своего зятя, чьи земли лежали на самой границе Руси с владениями Мамая.
Можно думать, что вопрос о совместных действиях против Мамая обсуждался не только в ходе подготовки серпуховского матримониального проекта, но и на прямых переговорах Москвы с Ольгердом в 1370 и 1372 годах. И некие секретные договоренности по этому вопросу были достигнуты. Если допустить возможность союза Литвы и Орды против Москвы — как это делают почти все историки, — то отчего не допустить возможности тайного союза Москвы и Литвы против Орды?
Свое недовольство политикой Мамая москвичи проявляли не только словом, но и делом. «Так, например, когда нижегородские дружины вместе с ханским послом подчиняли Мухаммад-хану и Мамаю Волжскую Булгарию (1370 год. — Н. Б.), московские дружины не ходили в этот поход, а по приказу своего князя сражались под Брянском. Мамай вполне мог усмотреть в этих действиях Дмитрия Московского акт неповиновения. Отказ Дмитрия Ивановича „ехать к ярлыку“, который привез посол Сары-ходжа, сопровождавший Михаила Тверского, еще в большей степени усилил беспокойство бекляри-бека» (265, 82).
Ухудшение отношений с Мамаем стимулировало развитие связей Москвы с Литвой. Однако дальнейшему московско-литовскому сближению препятствовала не только борьба за сферы влияния (Брянск, Смоленск, Псков и Новгород), но и тверской вопрос. Опытный политик, Ольгерд не желал «класть все яйца в одну корзину». Договариваясь с Москвой, он при этом не пренебрегал интересами своего то ли вассала, то ли союзника — Михаила Тверского. Вероятно, уже в 1374 году шли тайные переговоры о браке наследника тверского престола Ивана с дочерью Кейстута — брата и соправителя Ольгерда (43, 113). Все заинтересованные стороны понимали, что московско-тверское перемирие, заключенное зимой 1373/74 года, продержится недолго.
Заслон на Оке
Чем туже затягивались узлы дипломатии, тем сильнее становилось желание разрубить их ударом меча. И первый шаг сделал Мамай. В 1373 году бекляри-бек предпринял карательную экспедицию в рязанские земли.
«Того же лета приидоша татарове ратию от Мамая на Рязань на Олга князя, грады пожгоша, а людии многое множество плениша и побита и сътворше много зла христианом и поидоша въсвояси. Князь великии Дмитрии Московьскыи, собрав всю силу княжениа великаго, о то время стоял у Оки, а брат его князь Володимер приехал из Новагорода, тамо жив весну всю» (43, 104).
Чем вызвана была столь серьезная расправа Мамая с Рязанским княжеством? По мнению исследователей, рязанские князья разгневали бекляри-бека тем, что «постоянно воевали с поволжскими вассалами Мухаммад-хана — Тагаем и Сегиз-беем» (265, 82).
Из летописного сообщения можно понять, что Дмитрий Московский заранее знал о том, что Мамай готовит большой поход на Рязань. Опасаясь, что мамаевы татары, увлекшись грабежом, могут после Рязани направиться в московские земли, Дмитрий помимо собственно московских воинов призвал под свои знамена боевые силы великого княжества Владимирского, а также срочно вызвал из Новгорода Владимира Серпуховского.
С обеих сторон — и Дмитрия Московского, и Мамая — «стояние на Оке» было внушительной демонстрацией сил. Два войска, разделенные зыбким течением Оки, хмуро глядели друг на друга из-под надвинутых на глаза железных шлемов.
Татары не пытались форсировать Оку. Вероятно, они имели соответствующие указания Мамая. Бекляри-бек не хотел рисковать престижем своих войск. Оборона «берега» была для русских более выгодной позицией, нежели сражение в чистом поле, где степняки могли использовать свои любимые приемы — притворное отступление, окружение противника гибкой петлей «облавы» и уничтожение его живой силы при помощи дальнобойных луков.
Итак, Дмитрий Московский стоял с войском на левом, московском берегу Оки. А на правом берегу горели рязанские деревни и гибли под татарскими саблями русские люди. Можно представить, какие проклятия посылали рязанцы Дмитрию Московскому и его неподвижному воинству. Такое поведение можно объяснить и даже оправдать, но нельзя забыть. Пройдет семь лет — и в трудную для Москвы годину рязанцы отплатят ей той же монетой…
Итак, летом 1373 года до войны Дмитрия с Мамаем оставался один шаг. Но этого шага ни Дмитрий, ни Мамай тогда не сделали.
Ни мира, ни войны…
В следующем, 1374 году (6882-м от Сотворения мира) из темных глубин летописания всплывает загадочное известие: «А князю великому Дмитрию Московьскому бышеть розмирие с тотары и с Мамаем» (43, 106).
В чем именно выражалось «розмирие»? Само по себе это слово допускает весьма широкое толкование. В древнерусском языке оно могло означать и разрыв дипломатических отношений, и войну, и междоусобицу (301, 219). Вероятно, сюда можно добавить и словарные значения слова «розница» — «ссора», «несогласие». Скорее всего, дело следует понимать так, что Дмитрий отказался платить дань как Мамаевой Орде, так и соперничавшим с ней татарам из Сарая и Заволжья (206, 71). Эту акцию — отказ повиноваться и платить дань — летописец и определяет общим понятием — «розмирие».
История мировой политики свидетельствует о том, что великие перемены обычно созревают исподволь, складываясь из множества мелких и неприметных на первый взгляд новшеств. Равным образом и освобождение Руси от степного рабства было не столько событием, сколько процессом. Подобно тому как отмена Юрьева дня поначалу была объявлена временной мерой, так и отказ платить дань степнякам Дмитрий, вероятно, представил как временную меру, вызванную чрезвычайными обстоятельствами — небывалым стихийным бедствием. Летом 1374 года русские земли посетила сильная засуха, сопровождавшаяся мором на людей и скот:
«Того же лета быша зной велицы и жары, а дожда сверху ни едина капля не бывала в все лето, а на кони и на коровы и на овцы и на всяк скот был мор велик. Потом же прииде и на люди мор велик по всей земле Русской» (42, 21).
Бедствие не миновало и степняков. Для них засуха была еще более губительным событием, чем для обитателей русских лесов и болот. «А у Мамая тогда во Орде бысть мор велик» (42, 21).
Вероятно, «мор» был вызван не только эпидемией чумы, обычно сопутствовавшей голодовкам, но также гибелью животных и людей от последствий засухи — бескормицы и недостатка влаги.
Избиение послов
С небывалой засухой в степях, по-видимому, связаны и еще два загадочных известия летописи, связанные общей темой.
Под 6882 годом (1 марта 1374 — 28 февраля 1375) Рогожский летописец сообщает:
«Того же лета новогородци Нижьняго Новагорода побита послов Мамаевых, а с ними татар с тысящу, а старейшину их именем Сараику рукама яша и приведоша их в Новъгород Нижнии и с его дружиною» (43, 106).
Блок сообщений 6883 мартовского года (1 марта 1375 — 28 февраля 1376) открывается новым известием о печальной судьбе ордынских послов.
«В лето 6883 месяца марта в 31 в Новегороде в Нижнем князь Василии Дмитриевич Суждальскыи посла воины своя и повеле Сараику и его дружину разно развести. Он же окаанныи, то уразумев, поганый, и не въсхоте того, но възбеже на владычень двор и с своею дружиною и зажже двор и нача стреляти люди и многи язви люди стрелами, а иных смерти преда и въсхоте еще и владыку застрелити и пусти на нь стрелу. И пришед стрела и коснуся епископа перием токмо въскраи подола монатии его. Се же въсхоте окаанныи и поганый того ради, дабы не один умерл, но Бог заступи епископа и избави от таковыя стрелы летящиа, якоже рече пророк: не убоишися от стрелы летящиа в день. Сами же татарове ту вси избиени быша, и ни един от них не избысть. А в то время быша князи на съезде» (43, 108).
Комментаторы толкуют это известие следующим образом. «Убедившись, что бекляри-бек не имеет сил и возможностей наказать москвичей за непослушание, союзники Дмитрия Московского также подняли головы. Так, например, в Нижнем Новгороде в 1374 г. было схвачено и перебито посольство Мамая, а сам посол Сары-ака с несколькими спутниками взят в плен» (265, 83).
Однако традиционный комментарий, в сущности, ничего не объясняет и оставляет без ответа целый ряд вопросов. Начнем с частностей.
Загадочная тысяча
Удивляет количество сопровождавших послов татар — около тысячи. Для посольства это слишком много, а для карательной экспедиции — слишком мало. (В 1363 году ордынского посла, привезшего ярлык Дмитрию Суздальскому, сопровождали всего лишь «тритьцать татаринов» (43, 74).)
Можно предположить, что «тысячу» составляли разного рода торговцы, обычно сопровождавшие посольство и пользовавшиеся его неприкосновенностью. Однако и для торговцев «тысяча» — слишком большое количество.
Эту чрезмерную численность посольства можно объяснить желанием Мамая произвести сильное впечатление на суздальского князя и отвратить его от союза с мятежным вассалом — Дмитрием Московским. Но прибытие на Русь тысячи вооруженных воинов с их грабежами и насилием могло привести к непредсказуемым последствиям. А непредсказуемости Мамай никогда не хотел.
Наконец, самое простое объяснение состоит в том, что татарская «тысяча» — толпа степняков, искавших на Руси спасения от бескормицы и бедствий суровой зимы. Такие случаи известны в русско-ордынских отношениях той эпохи.
Среди обстоятельств 1374 года не забудем и очередной «мор», воздействие которого на ход событий всегда остается реальной, но неизвестной величиной.
Сначала и потом
Теперь о самом событии — избиении татарских послов. Состоящее из двух частей описание Рогожского летописца напоминает два черепка разбитого кувшина. Весь «кувшин» можно представить следующим образом.
В 1374 году Дмитрий Московский вышел из повиновения своему давнему повелителю — бекляри-беку Мамаю. Вероятно, он нашел себе покровителей в стане врагов Мамая — ханов Синей Орды. Занятый степными войнами Мамай надеялся уладить отношения с Русью старым способом: разжиганием вражды между русскими князьями. В начале 1375 года, когда князья Северо-Восточной Руси пировали в Переяславле, в Нижний Новгород явился посол от Мамая. Зная о союзных отношениях Дмитрия Суздальского с Дмитрием Московским, Мамай искал случая расколоть этот союз и переманить суздальский клан на свою сторону. С этой целью посол должен был от имени Мамая и его марионеточного хана Мухаммада предложить Дмитрию Суздальскому (или его сыну Василию, оставшемуся в Нижнем Новгороде «на хозяйстве» на время отъезда отца в Переяславль) какие-то соблазнительные перспективы — ярлык на великое княжение Владимирское, снижение ордынской дани, военную помощь против князей-соперников и т. д.
Василий Кирдяпа, бывавший в Орде и имевший навыки обращения с ордынцами, разместил послов в княжеских покоях рядом с владычным двором и отправил гонца к отцу с известием о их приезде.
Дмитрий Суздальский, посовещавшись с Дмитрием Московским и другими участниками переяславского съезда, решил взять под стражу Мамаевых послов и затем отправить их в Сарай к врагу Мамая Урус-хану в знак дружелюбия и признания его верховенства. (Это была обычная практика тогдашних дипломатических отношений, своего рода «жест вежливости». В правление Семена Гордого хан Джанибек выдал ему литовских послов, прибывших в Орду для подготовки антимосковского союза.) Соответствующее распоряжение Дмитрий Суздальский отправил сыну Василию. О расправе с послами не было и речи. Убийство послов татары считали страшным преступлением. Оно означало бы демонстративный и полный разрыв со степным сообществом, что отнюдь не входило в планы русских князей. Подобно тому как татарская дипломатия на Руси состояла главным образом в игре на противоречиях между князьями, так и русская степная политика строилась на лавировании между враждующими ордами, мурзами и ханами.
Получив распоряжение отца, Василий Кирдяпа не сумел его должным образом исполнить. Это было действительно трудное дело. Чтобы взять татарских послов под стражу, их нужно было прежде разоружить. А разоружить их без потерь можно было, только разведя степняков поодиночке или небольшими группами.
Однако события стали развиваться совсем не в том порядке, в каком предполагал Дмитрий Суздальский. Посол Сарайка и его люди, не зная намерений русских, решили, что их хотят разделить, чтобы потом перебить поодиночке. Желая дорого продать свою жизнь, татары вступили в отчаянную схватку с нижегородскими воинами. Из княжеского двора сражение перекинулось на подожженный татарами владычный двор. Владыка Дионисий, вышедший из своих палат, стал мишенью для какого-то степного стрелка. Однако стрела не достигла цели, лишь пронзив мантию владыки.
Этот эпизод дал повод нижегородскому книжнику, большому почитателю архиепископа Дионисия, блеснуть идущей к месту цитатой из Псалтири. Господь избавляет праведника «от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни» (Пс. 90, 5).
Между тем нижегородцы, узнав о происходящем, схватились за оружие и бросились избивать находившихся в городе татар. Ситуация окончательно вышла из-под контроля растерявшегося князя Василия. Слепая ненависть к тем, перед кем еще недавно склонялись в земном поклоне, выплеснулась на улицы Нижнего Новгорода. Всё это сильно напоминало тверское восстание 15 августа 1327 года.
Датировка событий
Рогожский летописец приводит дату избиения татар в Нижнем Новгороде: «В лето 6883 месяца марта в 31…» Но удивительно, что вопреки обыкновению летописец не дает значение этой даты по месяцеслову — памяти святых или вехи пасхального круга. В более поздних летописях это событие вообще не имеет точной датировки. Очевидно, летописцы чувствовали ее случайность и ненужность. Эта сцена постепенно превращалась в один из эпизодов жития архиепископа Дионисия Суздальского и в этом качестве совершенно не нуждалась в точной дате.
В действительности избиение ордынского посольства, скорее всего, произошло в январе 1375 года, когда князь Дмитрий Суздальский с двумя братьями (Борисом и Дмитрием Ногтем) находился на съезде в Переяславле. На это указывает и заключительная фраза повествования: «А в то время быша князи на съезде» (43, 109). Применительно к 31 марта она теряет смысл: несколько месяцев жить в Переяславле князья, конечно, не могли. Равным образом не могли они и вновь съезжаться в Переяславль по весенней распутице в конце марта.
Степные войны
Избиение татарских купцов в прежние времена вызвало бы молниеносную карательную акцию со стороны Орды. (Напомним, что поводом для вторжения Чингисхана в Хорезм было разграбление монгольских купцов в Отраре в 1219 году.) Однако теперь степняки не спешили с возмездием. И на то были свои причины. Во-первых, «стояние на Оке» летом 1373 года показало Мамаю высокий боевой потенциал объединенных сил Москвы и великого княжения Владимирского. Во-вторых, Мамай был отвлечен от русских дел событиями на западе своих владений. Там литовцы — вероятно, не без согласования с Москвой — предприняли энергичное наступление. Примечательно, что московские летописцы сочли это важным событием, достойным внесения в летопись:
«Того же лета (6882) въсенине (осенью. — Н. Б.) ходили Литва на татарове на Темеря, и бяшеть межи их бои» (43, 106).
Полагают, что этот летописный Темерь — подчиненный Мамаю эмир по имени Тимур. Для защиты его владений от литовцев Мамай спешно двинулся на запад (264, 133).
Но главное, что заставляло Мамая медлить с походом на Нижний Новгород, — непрерывные степные войны, круговорот походов с запада на восток и обратно, борьба за овладение Сараем — одряхлевшей, но всё еще привлекательной, богатой и славной степной столицей. Гибель всех архивов Золотой Орды, отсутствие традиции летописания в православной Сарайской епархии, слабый интерес русских, арабских и персидских авторов к событиям в степях — всё это превращает череду степных войн в своего рода головоломку для историка. И всё же кое-что служителям Клио удалось узнать. Вот краткий рассказ современного исследователя о событиях 1370-х годов в охваченной «великой замятней» Золотой Орде:
«В 1372 г. в Поволжье появился новый сильный претендент на трон — Мухаммад Урус-хан. В 1368 г. он пришел к власти в Синей Орде после беспрестанных смен ханов и очень скоро сумел „прижать“ независимых и полунезависимых царевичей и эмиров, казнив наиболее строптивых. Укрепив свою власть в восточном крыле Джучидской державы, он во главе многочисленных синеордынских войск двинулся в Поволжье и сравнительно легко выбил из столицы хана Мухаммада.
Мамай не стал немедленно предпринимать ответные действия, не без основания полагая, что и помимо него будет немало недовольных тем, что Сарай захватил выходец из Синей Орды. Так и получилось: когда Урус-хан в 1373 г. выступил в поход против Хаджи-Черкеса, намереваясь подчинить себе Хаджи-Тархан, с востока на него обрушились войска Шибанида Ильбека, правителя Сарайчука, который и захватил Сарай. Урус-хан был вынужден вернуться в Синюю Орду, где в его отсутствие в это время вновь начались смуты. Мамай немедленно использовал свой шанс и двинулся на Сарай, разгромил Ильбека (который, возможно, был убит) и вновь водворил в столице Мухаммад-хана.
Но это правление Мухаммада оказалось еще более кратковременным: в том же 1374 г. Урус вновь явился в Поволжье и выгнал ставленника Мамая из Сарая. Сам Мамай не мог помочь своему хану, поскольку в это время, вероятно, находился на западе своих владений, где ему пришлось отражать очередной натиск литовцев, разгромивших подчиненного ему эмира Тимура. Это была последняя попытка Мамая захватить столицу. Последующие события заставили его отказаться от намерения овладеть Сараем и уделять больше внимания защите остальных своих территорий» (264, 132).
На Руси внимательно следили за развитием событий в степях. Здесь ненавидели вероломного и алчного Мамая и потому «болели» за его врагов — Урус-хана и Ольгерда. Но суть вопроса состояла всё же не в эмоциях, а в том, кому следует платить дань: по-прежнему Мамаю — или новому хозяину Сарая Урус-хану? Вероятно, требовал русской дани и еще один «Генералиссимус степей» — хан Ильбек. Угадать избранника переменчивой степной фортуны не мог и самый прозорливый политик. Единственным ориентиром в этом сложном вопросе была принадлежность Сарая. Тот, кто сидел на золотом троне Узбека и Джанибека, и являлся легитимным на данный момент ханом, ему и следовало платить дань. В 1374 году таковым был Урус-хан. Полагают, что он прислал в Москву посольство с требованием дани (264, 133). И дань была ему доставлена. Мамай через своих послов также требовал дани — но послы эти (Сарайка и его свита), не успев доехать до Москвы, были перебиты в Нижнем Новгороде.
В поисках единомыслия
Изменчивость положения в степях заставляла русских быть осторожными и тщательно обдумывать каждый шаг. Силы Мамая и Урус-хана были примерно равны. Синяя Орда в любой момент могла выбросить в заволжские просторы новых претендентов и завоевателей.
В этой ситуации русским князьям как никогда требовалось единство. Наличие двух почти равносильных степных орд (Мамаевой и Урус-хана) предрасполагало к расколу русских князей на две партии — «мамаеву» и «урусову». Нечто подобное Русь уже видела в конце XIII столетия. Война хана Тохты с темником Ногаем отозвалась тогда войной между сыновьями Александра Невского и страшными карательными экспедициями ордынцев. Повторение этой ситуации грозило гибелью всего московского дела «собирания Руси» и бедствиями для всего народа.
В свое время «злым гением» Руси, начавшим братоубийственную войну и призвавшим на помощь татар, стал сын Александра Невского Андрей Городецкий. Теперь на эту роль выдвигался Михаил Тверской. Увлеченный честолюбием и жаждой мести, он не остановился перед призванием на Русь Ольгерда. Не остановится он и перед призванием на русские земли Мамаевой Орды…
Единство русских князей было недостижимо до тех пор, пока в Твери копил силы и ждал своего часа князь Михаил…
В этой сложной обстановке князьям московской ориентации необходимо было обсудить накопившиеся вопросы «в своем кругу». Чтобы не вызвать досаду и обиду тех, кто не будет приглашен на съезд, делу придали характер семейного торжества по случаю рождения у Дмитрия Московского сына Юрия. Это была удачная идея. Вероятно, уже имея в голове этот проект, Дмитрий Московский осенью 1374 года повез жену по осенним дорогам в Переяславль — подальше от московских соглядатаев и ханских осведомителей.
Что думала по этому поводу княгиня Евдокия — история умалчивает…
Созывая князей в Переяславль, Дмитрий Московский ясно понимал, какого результата он ожидает от этой встречи. Ему нужна была поддержка князей по главному вопросу — о разрыве с Мамаем. Не приходилось сомневаться в том, что Мамай попытается силой вернуть Северо-Восточную Русь под свою власть. Только объединив свои полки, князья могли рассчитывать на успех в противостоянии Мамаевой Орде.
С первым вопросом был связан и второй: нейтрализация Михаила Тверского. Зная нрав этого князя, никто не сомневался, что в случае большой войны с Мамаем он может присоединиться к войскам бекляри-бека или ударить в тыл Дмитрию Московскому.
Итак, на переяславском съезде предстояло создать своего рода княжескую коалицию, нацеленную против Мамая и Михаила Тверского. Такие коалиции создавались и во времена сыновей Александра Невского. Можно полагать, что свою коалицию создавал в это время и Михаил Тверской. В частности, он искал союза со своим сородичем и соседом молодым князем Василием Михайловичем Кашинским. Этот правнук святого Михаила Тверского и внук (по линии матери) Семена Гордого метался между Москвой и Тверью, боясь просчитаться в выборе сеньора. Безусловно, обе стороны сулили кашинскому «перелёту» некое вознаграждение. В итоге московские перспективы показались Василию более интересными. Под 6882 (1374) годом летопись сообщает: «Того же лета Кашиньскыи князь Васко ступил со Тфери на Москву ко князю к великому Дмитрию» (43, 106).
Иерархи и политика
Особо следует рассмотреть вопрос о том, как восприняло «новый курс» Дмитрия Московского высшее русское духовенство. Летописи позволяют говорить лишь о позиции митрополита всея Руси Алексея. Он был убежденным сторонником московского дела «собирания Руси» и, соответственно, противником тверских притязаний. Доступными ему способами Алексей помогал Дмитрию Московскому в борьбе с Михаилом Тверским. Одним из таких способов была промосковская «кадровая политика» митрополита.
Еще весной 1374 года, когда Москва готовилась начать спор с Мамаем, Алексей приехал в Тверь. 9 марта, в день памяти 40 мучеников севастийских, он поставил Евфимия Висленя епископом Твери. Известно, что впоследствии этот Евфимий имел весьма натянутые отношения с Михаилом Тверским и местным духовенством. Во время своего приезда в Тверь в 1390 году митрополит Киприан по просьбе князя Михаила свел Евфимия с кафедры и отправил в Москву (44, 445). Сообщая о кончине Евфимия два года спустя, московская летопись отмечает, что он был похоронен на почетном месте — «у Михайлова Чюда за олтарем» (39, 62). Можно полагать, что именно Чудов монастырь, основанный и обласканный митрополитом Алексеем, и был «кузницей кадров», снабжавшей митрополита кандидатами на епископские кафедры и прочие важные места в иерархии. Что касается Евфимия, то отставные владыки любили жить «на покое» в тех обителях, где прежде монашествовали.
Другим кадровым назначением, осуществленным Алексеем в 1374 году, было поставление в сан епископа Суздальского, Нижегородского и Городецкого архимандрита Дионисия. Нижегородская кафедра была вакантной и фактически управлялась самим митрополитом с 1365 года, когда Алексей по политическим мотивам «отня епископью Новгородцкую от владыки Алексеа» (34, 292). Однако такое положение не могло сохраняться слишком долго. Союз Москвы с князьями суздальского дома требовал уважать их достоинство и суверенитет, одним из проявлений которого было наличие самостоятельной Суздальско-Нижегородской епархии. Понимая неизбежность восстановления епархии, митрополит долго не мог найти кандидата, способного своим авторитетом и дипломатическим искусством укрепить шаткий политический союз Москвы и Нижнего Новгорода. После долгих раздумий он призвал к себе игумена Дионисия…
Это был выдающийся представитель тогдашнего русского монашества, воспитанник Киево-Печерского монастыря и настоятель главной обители Нижнего Новгорода — Вознесенского Печерского монастыря. Летописец перечисляет его многочисленные достоинства, словно перебирая невидимые четки.
«На сбор („Соборное воскресенье“, 19 февраля 1374 года. — Н. Б.) на Москве пресвященныи архиепископ Алексеи митрополит постави архимандрита Печерьскаго монастыря, именем Дионисиа, епископом Суждалю и Новугороду Нижнему и Городцю, избрав его мужа тиха, кротка, смерены, хитра, премудра, разумна, промышлена же и расъсудна, изящена в божественых писаниих, учителна и книгам сказателя, монастырем строителя и мнишьскому житию наставника и церковному чину правителя, и общему житию началника и милостыням подателя, и в постном житии добре просиавша и любовь к всем преизлише стяжавша и подвигом трудоположника, и множеству братства предстателя, и пастуха стаду Христову, и спроста рещи всяку добродетель исправлешаго» (43, 105).
(Комментируя этот текст, современный исследователь видит в нем «один из древнейших в оригинальной великорусской литературе образцов если не стихотворства, то тонко отточенной ритмической прозы» (272, 68).)
Примечательно, что поставление Дионисия в сан произошло в Москве. Согласно традиции в Соборное воскресенье — первое воскресенье Великого поста — клирики являлись на съезд к своему епархиальному архиерею. Суздальская епархия (в состав которой входили Нижний Новгород и Городец) временно находилась под управлением самого митрополита. Таким образом, пребывание печерского архимандрита Дионисия в Москве в начале Великого поста было вполне объяснимым.
Кроме встречи с митрополитом, Дионисий, безусловно, имел аудиенцию у великого князя Дмитрия Московского. О чем беседовали эти два выдающихся человека? Судя по дальнейшей судьбе Дионисия, он был сторонником московского «собирания Руси». Однако при этом в душе его горел пророческий жар. Исполнение того, что он считал своей провиденциальной миссией, было для Дионисия гораздо важнее любой дипломатии. Люди такого типа редко умеют слушать других…
И всё же характер отношений князя Дмитрия и святителя Алексея в 70-е годы не вполне ясен. Собственно, вопрос состоит в том, кто из них был «ведущим», а кто — «ведомым». Вот уклончивое мнение специалиста: «Трудно решить, был ли он (Алексей. — Н. Б.) твердым сторонником политики Дмитрия, или великий князь последовательно проводил в жизнь политику митрополита» (206, 73).
Промосковская позиция митрополичьей кафедры у многих вызывала возмущение. Жалобы на митрополита градом сыпались в патриархию. Литовский князь Ольгерд прямо заявлял патриарху, что не желает подчиняться Алексею и требует отдельного митрополита для православных епархий на территории Великого княжества Литовского.
Позиция константинопольского патриархата по отношению к русским церковно-политическим спорам была весьма противоречивой. В сильно упрощенном виде ее можно представить следующим образом. Стратегически Константинополь был заинтересован в сохранении единой митрополии Киевской и всея Руси, во главе которой стоит иерарх, преданный интересам Византии. Но тактически патриарх время от времени уступал требованиям литовских князей и выделял западнорусские епархии в самостоятельную митрополию. Политический расчет переплетался здесь с материальными нуждами гибнущей Византии. Получив за раскол митрополии щедрую мзду от Гедиминовичей, патриарх несколько лет спустя откликался на возмущенные голоса московских князей и ликвидировал литовскую митрополию, также получая за это мзду — но уже из Москвы. Вся эта ситуация несколько напоминала бесстыдную торговлю ярлыками на великое княжение Владимирское, которую — также не от хорошей жизни — открыл Мамай в 70-е годы XIV века.
Убедившись в том, что заставить престарелого Алексея лично явиться в Константинополь для объяснений по поводу литовских и тверских жалоб не представляется возможным, патриарх Филофей решил действовать путем отправки на Русь своих доверенных людей — сначала некоего Иоанна Докиана (1372 год), а затем — придворного клирика Киприана (1372–1373) (272, 22; 272, 25). Порученцы должны были на месте разобраться в обоснованности обвинений.
Инок Киприан, позднее ставший русским митрополитом, по праву считается одним из самых ярких деятелей эпохи Куликовской битвы. Болгарин по происхождению, воспитанник афонских монастырей, тонкий дипломат, широко начитанный книжник и оригинальный писатель, Киприан явился в Москву из Киева в начале 1374 года и произвел сильное впечатление на здешнее несколько провинциальное церковное общество. Однако цель его миссии встревожила москвичей, привыкших жить «под омофором» святителя Алексея.
Одним из главных жалобщиков на митрополита был тверской князь Михаил, отлученный от церкви за союз с язычником Ольгердом. Прошедший суровую школу церковно-политической борьбы, митрополит Алексей знал, что лучший способ обороны — это наступление. После заключения московско-тверского мира зимой 1373/74 года он не только снял с Михаила отлучение от церкви, но и сам отправился в Тверь вместе с Киприаном. Памятуя об аресте Михаила Тверского в Москве в 1368 году, можно сказать, что митрополит крупно рисковал. Впрочем, его поездка может служить еще одним подтверждением нашей трактовки событий 1368 года в Москве: Михаила Тверского велел схватить юный князь Дмитрий, а убедил отпустить на свободу осторожный митрополит Алексей.
На сей раз Михаил Тверской признал иерархическую власть Алексея и подошел к нему под благословение. Выступал ли он перед Киприаном с публичными обвинениями против Алексея? Едва ли. Но как бы там ни было, митрополит как дипломат переиграл своего тверского недруга. В присутствии самого архипастыря и нового тверского владыки Евфимия обвинения против Алексея естественным образом поутихли.
Чтобы окончательно привлечь на свою сторону патриаршего посла, Алексей из Твери отправился вместе с ним в Переяславль. Там хорошо помнили (и в красках представили Киприану) недавнее опустошительное литовское нашествие на город и неблаговидную роль Михаила Тверского. Патриаршему послу был устроен теплый прием, во время которого он, безусловно, имел личную встречу с будущим героем Куликова поля.
Избегая публичных вердиктов, Киприан вскоре покинул Русь и вернулся в Константинополь. Познакомившись с его отчетом, патриарх счел за лучшее не давать хода обвинениям против митрополита Алексея.
Не имея особых разногласий относительно роли Алексея в деле возвышения Москвы, историки, однако, гораздо осторожнее судят об отношении митрополита к «розмирию» Дмитрия Московского с Мамаем. Существует мнение, что в 60-е годы XIV века между митрополитом Алексеем, стоявшим тогда во главе московского боярского правительства, и бекляри-беком Мамаем «было заключено соглашение („докончание“) как между двумя государственными деятелями, равными по статусу» (265, 79). Москву сближало с Мамаем наличие общего врага — Литвы. «Союзные отношения Мамая с Москвой» были нарушены установленной Мамаем практикой выдачи ханских ярлыков на великое княжение Владимирское одновременно Дмитрию Московскому и Михаилу Тверскому. В Москве это восприняли как «вероломство» и спустя несколько лет ответили «розмирием» с Мамаевой Ордой.
Такая точка зрения заслуживает внимания. Вопрос, однако, состоит в том, сохранил ли митрополит в 70-е годы свои добрые отношения с Мамаем — или стал инициатором их разрыва. В этом отношении весьма примечательно отсутствие Алексея на княжеском съезде в Переяславле в начале 1375 года. Роль духовного наставника собравшихся князей, благословляющего их смелые планы, сыграл игумен Троицкого монастыря Сергий Радонежский. Формальной причиной его прихода в Переяславль было крещение младенца Юрия. Однако этот обряд вполне можно было совершить в самом Троицком монастыре, что и делали позднее московские великие князья. По-видимому, Сергий нужен был собравшимся на съезд князьям не только как креститель младенца, сколько как гарант небесного покровительства зарождавшемуся великому и страшному делу — возвращению утраченной независимости.