БИТВА НА РЕКЕ ВОЖЕ
Иные колесницами, иные конями, а мы именем Господа Бога нашего хвалимся: они поколебались и пали, а мы встали и стоим прямо.
Заросшая тальником речка Вожа теряется среди зеленых полей между Коломной и Рязанью. Автомобильная трасса Москва — Рязань пересекает ее почти незаметно, пугая уток надсадным ревом своих грузовиков. Никаких памятных знаков или исторических надписей здесь нет. А между тем на берегах этой реки 11 августа 1378 года произошло сражение, которое можно по праву назвать «первой станцией» на пути Руси к независимости.
И как тут не вспомнить горестные заметки Пушкина о нашем историческом беспамятстве. «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости; кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства» (273, 292). Или его же хрестоматийное суждение: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие» (273, 166).
Царь или не царь?
Битва на Пьяне и разгром татарами Нижнего Новгорода навсегда отбили у Дмитрия Суздальского всякое желание продолжать «розмирие» с Ордой. Этого и добивался Мамай. Союз двух Дмитриев, а вместе с ним и вся переяславская коалиция приказали долго жить. Теперь Мамай мог приступить к решению главной задачи — усмирению Москвы.
Однако статус нападавшего должен был соответствовать статусу оборонявшегося. Не только «царь» Мамаевой Орды Мухаммад, но и сам Мамай — по формальному положению всего лишь бекляри-бек, то есть первый министр двора молодого «царя», — не опускался до личного участия в походах на Нижний Новгород. «Царю» подобало воевать с «царем», а бекляри-беку — с бекляри-беком. Для наказания взбунтовавшегося вассала посылали одного из «царевичей» или эмира, то есть в русском понимании — удельных князей или бояр-воевод. Со временем этот подход усвоили московские самодержцы, обычно посылавшие в походы своих младших братьев и воевод.
Следуя этому правилу, Мамай летом 1378 года отправил в поход на Рязань и далее на Москву своего порученца — эмира Бегича.
«Того же лета Ординьскыи князь поганый Мамай, собрав воя многы и посла Бегича ратию на князя великаго Дмитрея Ивановича и на всю землю Русскую» (43, 134).
Этими словами начинается летописная «Повесть о битве на реке Воже» в ее старейшем из сохранившихся списков — в составе Рогожского летописца.
В этой фразе каждое слово исполнено глубоким смыслом. И явным образом ощущаются стилистика и патетика «Слова о полку Игореве». Ордынцы идут войной не только на Дмитрия Московского, но и «на всю землю Русскую». «Русская земля» — и как некая лирическая величина, и как политическая идея — сквозной образ «Слова», встречающийся на его страницах не менее пятнадцати раз.
Мамай не случайно назван «ордынским князем», а не «царем». Согласно представлениям русских летописцев, любое современное событие понималось как повторение некой древней «матрицы», библейского прообраза. Власть татар — это «вавилонский плен» Руси, а ордынский хан — перевоплощение «вавилонского царя Навуходоносора». Поскольку Бог велел иудеям до поры до времени повиноваться Навуходоносору, то и повиновение ордынскому хану считалось религиозным долгом русских. При таком понимании восстание против «царя» (как называли русские хана Золотой Орды) было нарушением установленного Богом порядка. Покорность «царю» есть покорность Богу. В этом состояла религиозно-политическая доктрина первых московских князей.
Источники свидетельствуют о том, что в начале XV века при московском княжеском дворе существовали своего рода «партии» — «бояр старейших» и «молодых» (42, 210). Можно полагать, что корни этой «двухпартийной системы» уходят в эпоху Дмитрия Московского. «Старейшие бояре», как и подобает возрасту, были осторожны и недоверчивы. Они призывали хранить заветы отцов и дедов: жить в мире с Ордой, сохранять установленную Иваном Калитой «великую тишину». Свои взгляды они подкрепляли ссылками на библейские примеры и прежде всего — на историю вавилонского плена иудеев.
«Молодые» были дерзкими и самоуверенными. Они говорили, что настало время освободиться от тягостной власти Орды.
Дмитрий понимал, что это различие взглядов — не столько политическое, сколько возрастное. И та и другая партия обладала своей долей истины. Начав войну с Мамаем, Дмитрий пошел навстречу настроениям «молодых». Но искусство верховной власти требовало поддерживать баланс влияния придворных партий на государя. «Старейшие бояре» должны были чувствовать, что князь считается и с их мнением. А потому, начиная «розмирие» с татарами, Дмитрий должен был найти ему религиозное обоснование при помощи всё тех же библейских матриц. Такая работа вскоре была выполнена московскими книжниками. Но жизнь всегда опережала теорию. Кроме того, бедствия Нижнего Новгорода и Рязани заставляли крайне осторожно относиться к идее восстания против власти Орды. И потому на первый случай московские книжники обходились лукавым силлогизмом: Мамай — «князь ордынский», то есть не «царь», а второстепенная фигура. Он — узурпатор, похитивший верховную власть в Орде у ее законных обладателей — потомков Чингисхана. Война с ним — это иное дело, чем война с полновластным легитимным ордынским «царем».
Сторонники сохранения «великой тишины» ссылались на то, что в Мамаевой Орде есть свой «царь» — чингизид хан Мухаммад. И потому война с Мамаем — это война с легитимным «царем». Партия войны указывала на безвластие Мухаммада, его декоративную роль. К этим последним принадлежал и автор «Повести о битве на реке Воже».
Для тех, кто не был знаком с положением дел в Орде и мог думать, что Дмитрий Московский, нарушив заветы отцов и дедов, восстал против власти «царя», автор повести дает особое разъяснение. Рассказ о паническом бегстве татар с поля битвы он завершает следующей картиной:
«Възвратишася съ студом без успеха нечестивии измалтяне, побегоша гоними гневом Божиим, прибегоша в Орду к своему царю, паче же к пославшему Мамаю, понеже царь их, иже в то время имеяху у себе, не владеяше ничим же и не смеаше ничто же сотворити пред Мамаем, но всяко стареишиньство сдръжаше и Мамай и всеми владеаше в Орде» (43, 134).
Автор «Повести» словно оправдывается перед читателем за своего героя, бросившего дерзкий вызов не только могущественной земной силе, Орде, но и небесной силе — Божьей воле, наказавшей Русь за грехи томлением «вавилонского плена». Пройдет несколько лет — и победы над степняками позволят московским книжникам развить эту идею и создать концепцию, согласно которой «царем» будет назван уже не хан, а великий князь Дмитрий Московский. В этом качестве он и сам может требовать повиновения от мелких правителей и на равных разговаривать с любым ордынским или византийским «царем». Но это — дело будущего. А пока, летом 1378 года, Дмитрий ведет свои полки против ордынского эмира Бегича…
Своя рубашка…
Как и в прежних конфликтах со степняками, Дмитрий Московский не стал дожидаться, пока враг постучит в ворота его столицы. Он вышел навстречу Бегичу и, переправившись через Оку в Коломне, двинулся в сторону Рязани. Хотел ли Дмитрий идти защищать Рязань или, как и прежде, предполагал стать живой стеной неподалеку от границы своих владений — это большой вопрос. Судя по всему, развитие событий опередило заранее принятую оборонительную стратегию.
Московское и ордынское войска встретились на берегах речки Вожи. С большой степенью вероятности можно определить и место этой встречи: примерно в 30 километрах к западу от Рязани, у села Глебово-Городище. Здесь в XVI–XVII веках проходил излюбленный степняками путь набегов на русские земли и были устроены крупные оборонительные сооружения (342, 219). Другой исторической приметой служит посвящение церкви села Глебово-Городище празднику Успения Божьей Матери (15 августа). Победа на Воже была одержана 1 августа, и возведенные в ее честь храмы-памятники освящались в честь этого праздника. Основой для такого сближения служила возникшая еще в Киевской Руси идея об особом покровительстве Богородицы Русской земле.
Не знаем, имел ли Бегич приказ Мамая идти на Москву. Более вероятно, что его миссия заключалась только в окончательном опустошении Рязанской земли — всего год назад разоренной набегом Арапши — и тем самым в окончательном отрыве от переяславской коалиции Олега Рязанского. Этого вполне можно было ожидать. Москва обещала своим союзникам помощь в борьбе с татарами, но — своя рубашка ближе к телу! — в последний момент уклонялась от исполнения обещаний, безусловно, Дмитрий Московский искал союза с Олегом Рязанским. Но при этом играл двойную игру, не желая терять своих воинов ради защиты чужих владений. Ни в 1373 году, когда татары громили Рязань, ни осенью 1377 года, когда Арапша взял Рязань и едва не пленил самого князя Олега, никакой помощи от Москвы рязанцы не получили.
А между тем при желании Дмитрий Московский вполне мог подоспеть на помощь союзнику. Если удаленность Нижнего Новгорода (около 400 верст) не позволяла московским полкам быстро прийти на помощь суздальскому князю, то расстояние до Рязани (около 200 верст) конное войско могло походным маршем преодолеть за три-четыре дня. Но был ли Олег Рязанский союзником Москвы? Какую линию он проводил в сложных отношениях с близким ему степным миром? Этого мы не знаем…
(Рязанское летописание дошло до нас в незначительных фрагментах в составе общерусских летописей. О политической линии рязанского князя Олега Ивановича приходится судить лишь по его отдельным поступкам, мотивы которых скрыты от нас. Участвовал ли он в переяславском съезде князей в 1375 году — неизвестно. При всём том Олег, безусловно, был героической личностью, готовой вступить в борьбу с любым врагом. Он не любил ордынцев уже по той причине, что его княжество находилось на границе Руси со Степью и более других страдало от их набегов. В рязанской княжеской семье жива была память о трагедии Старой Рязани. Здесь чтили общего предка — князя-мученика Романа Олеговича, замученного в Орде в 1270 году.)
Выступив навстречу татарам к Рязани, Дмитрий показал, что готов отстаивать не только безопасность своего княжества, но и безопасность своих союзников, всей системы великого княжения Владимирского. Однако в действиях Дмитрия угадывается и некоторая «задняя мысль». Он поставил свое войско на пути ордынцев уже недалеко от границы собственно московских владений. Это был своего рода «сигнал мира». При малейшем желании со стороны Бегича Дмитрий готов был начать мирные переговоры. Но эмир был настроен высокомерно и решительно. Ему нужна была слава победителя Москвы…
Без права на поражение…
Расположившись на берегах Вожи, русские и ордынцы не спешили переправляться через реку. Такова была обычная для того времени тактика. При переправе воины становились удобной мишенью для стрел и дротиков неприятеля. Боевые порядки смешивались и рассыпались. Поэтому противники, стоя у реки, долго выжидали, отыскивая броды и подстерегая чужую оплошность. Нередко это ожидание заканчивалось мирными переговорами или уходом одного из противников без боя. Классическим примером такого рода служит знаменитое полуторамесячное «стояние на Угре» осенью 1480 года.
Но здесь, на Воже, обоим предводителям войск нужна была только победа. В Орде свежа была память об успешных набегах Арапши и его сподвижников на Нижегородское княжество. Русских привыкли считать взбунтовавшимися рабами. На этом фоне неудача Бегича выглядела бы несмываемым позором.
Дмитрий Московский также не имел права на неудачу. Его послужной список оставлял желать лучшего. В нем не было создающих харизму полководца ярких побед и дерзких авантюр. Он не сумел защитить от татар своего главного союзника — Дмитрия Суздальского. Кредит доверия, которым он пользовался в Северо-Восточной Руси благодаря поддержке митрополита Алексея, был на исходе. В этой ситуации победа Бегича означала бы не только окончательный развал переяславской коалиции, но и полную дискредитацию московского князя как лидера и полководца. Гордость Дмитрия Московского, его вера в свою провиденциальную миссию почти не оставляли ему шансов пережить поражение. В этом сражении он должен был либо победить, либо погибнуть.
Известно, что героизм не менее заразителен, чем трусость. Смотревшие на своего князя, слушавшие его напутственную речь перед боем московские воины были охвачены религиозным воодушевлением. Они шли на смерть в этой жизни, чтобы приобщиться райского блаженства в жизни вечной…
Река мертвых и река живых
Долгое ожидание тяготило эмира Бегича. (Уменьшительное имя Бегичка, которым наделяет его московский книжник, позволяет думать, что он был еще весьма молодым человеком.) Эмир решил добиться успеха стремительной и неожиданной атакой. Она должна была начаться вечером, когда русские, сняв оружие и распоясавшись, будут сидеть за ужином у походных костров. Быстро переправившись через мелкую в этих местах Вожу, степняки обрушатся на русский лагерь стремительной монгольской лавой. Еще до наступления темноты русское войско будет рассеяно и уничтожено…
Бегич знал толк в военном деле. Его замысел — весьма схожий со сценарием удачной для ордынцев битвы на реке Пьяне — был сам по себе неплох. Но русские тоже не забыли побоища на Пьяне. Дмитрий Московский на берегах Вожи действовал чрезвычайно осторожно и предусмотрительно. И московская разведка, и тщательное сторожевое охранение лагеря сделали свое дело. Атака Бегича не застала русских врасплох. Более того. Они словно ждали эмира, выстроившись огромным полукругом.
Лавина степной конницы устремилась на центр русской позиции, где стоял сам великий князь Дмитрий Иванович с дружиной. Это было незабываемое зрелище, заставлявшее трепетать и самое закаленное сердце. В синих сумерках угасающего дня монгольская лава неслась вперед с воем и свистом, словно полчища злобных демонов. Лучшим средством подавить страх, не поддаться панике была встречная атака — всплеск героического безумия.
Сама битва продолжалась недолго. Поняв, что они попали в западню, татары стали торопливо разворачиваться и уходить обратно на правый берег Вожи. Отступление быстро превратилось в паническое бегство.
Автор «Повести о битве на реке Воже» — судя по всему, очевидец сражения — в кратких, но сильных выражениях описывает эту горячую схватку:
«Не по мнозех же днех татарове переехаша на сю (московскую. — Н. Б.) сторону и удариша в кони свои и скочиша вборзе, и нюкнуша гласы своими и поидоша на грунах (на рысях. — Н. Б.) и тькнуша (ударили. — Н. Б.) на наших, и удари на них с одину сторону Тимофеи околничии, а с другую сторону князь Данилеи Проньскы, а князь великии удари в лице. Татарове же в том часе повергоша копиа своя и побегоша за реку за Вожю, а наши после за ними бьючи их, секучи и колючи и убиваша их множьство, а инии в реце истопоша» (43, 134).
Как можно понять из текста повести, переправившись через Вожу, степняки фактически оказались в окружении. На левом фланге их атаковал полк, которым командовал окольничий Тимофей Вельяминов, а на правом — полк князя Даниила Пронского. За спиной у Бегича была река. Самонадеянный эмир загнал свое войско в окружение. Вскоре в рядах татар началась паника. Река наполнилась телами убитых и раненых ордынцев. Русским оставалось только преследовать неприятеля и захватывать добычу. Год назад река Пьяна стала для русских рекой мертвых. Теперь судьба переменилась: рекой мертвых стала для татар Вожа. Для русских она стала рекой живых…
Полководцы забытых сражений
Помимо самого князя Дмитрия героями этого дня были князь Данила Пронский и московский воевода Тимофей Вельяминов. Темная и сбивчивая история рязанского княжеского дома не позволяет сказать многое о первом из них. Князья Пронские составляли боковую линию правящей в Рязани династии. Их удельной столицей был город Пронск на реке Проне — притоке Оки. Постоянно враждуя со старшей линией династии, пронские князья искали поддержки в Москве. В Рязанском княжестве они играли примерно такую же роль, как Кашинские — в Тверском, Городецкие — в Нижегородском, Вяземские — в Смоленском.
Более отчетливо видна фигура Тимофея Вельяминова — представителя московского аристократического рода. Вот что рассказывает о нем историк русского боярства С. Б. Веселовский:
«Тимофей Васильевич, как полагалось младшему в семье, был окольничим. Следует, впрочем, заметить, что в XIV в. у великих князей бывал только один окольничий и что с этим чином были связаны важные обязанности: он был как бы квартирмейстером армии и церемониймейстером великокняжеского двора. В памятном бою с татарами на реке Воже большим воеводой был Дмитрий Александрович Монастырев, а воеводами правой и левой руки были окольничий Тимофей Васильевич и кн. Даниил Пронский. В 1380 г. во время Куликовского боя Тимофей Васильевич стоял на Лопасне, для охраны тыла армии, вышедшей против татар. На первой духовной вел. кн. Дмитрия Тимофей Васильевич подписался окольничим, а во время составления второй духовной он был, по-видимому, уже боярином» (112, 216).
Победа на Воже стоила жизни двум московским воеводам — Дмитрию Александровичу Монастыреву и Назару Даниловичу Кусакову. Потери ордынцев состояли из пяти знатных персон, имена которых летописец перечисляет с явным довольствием. «А се имяна избытых князей: Хазибии, Коверга, Карабалук, Костров, Бегичка» (43, 134). Последний и есть предводитель всего войска эмир Бегич, названный уничижительно — Бегичка.
Кажется, Дмитрий Московский не поверил собственному счастью и принял бегство татар за военную хитрость. Весь вечер, ночь и половину следующего дня русские полки стояли на месте сражения. Только убедившись в действительном бегстве врагов, Дмитрий приказал продвигаться вслед за ними. В опустевшем татарском лагере русским достались всевозможные пожитки, брошенные степняками при поспешном отступлении: «дворы их и шатры их и вежи их (кибитки. — Н. Б.) и юртовища (юрты. — Н. Б.) и алачюгы (палатки. — Н. Б.) и телегы их, а в них товар бещислен» (43, 134).
Медлительность Дмитрия в преследовании татар автор «Повести о битве на реке Воже» настойчиво объясняет поздним часом битвы и сильным туманом на следующее утро. Однако именно это старательное оправдание (как и длинный перечень трофеев) приоткрывает сам факт: татарам удалось избежать полного разгрома и уйти от преследования.
Покушение
Сообщив о победе московских войск в битве на реке Воже 11 августа 1378 года, Никоновская летопись прибавляет к этой истории загадочное приложение.
«Тогда же на той битве, иже на Воже с Бигичем, изымаша некоего попа Иванова Васильевича тысяцкаго, изо Орды пришедша; бе бо тогда Иван Васильевич тысяцкий во Орде Мамаеве, и много нечто нестроениа бысть; и обретоша у того попа злых лютых зелей мешок, и извопрашавше его и истязавше, послаша в заточение на Лаче-озеро, идеже бе Данило Заточеник» (42, 43).
Прежде чем обсуждать это известие, напомним читателю предысторию вопроса. Иван Васильевич Вельяминов, сын последнего московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова (но сам отнюдь не тысяцкий), вместе со своим приятелем московским купцом Некоматом Сурожанином жили тогда в Мамаевой Орде и сильно интриговали против московского князя Дмитрия Ивановича. Некоторые исследователи полагают, что поход Бегича на Москву был следствием этих интриг (112, 217).
Далее ясности становится меньше. Личный священник Ивана Вельяминова зачем-то отправился вместе с татарами в этот поход на Москву. Во время сражения или после его окончания он попал в руки московских воинов. Личность этого странного попа, по-видимому, внушила подозрение. А может быть, его просто опознали как человека из окружения беглого боярина. При обыске у попа нашли какие-то сушеные травы или вещества, которые можно было принять за материал для приготовления ядов. Священника допросили с пристрастием, но, кажется, ничего не добились. Свои «лютые зелья» он мог представить и как лекарства.
Дело, конечно, доложили великому князю Дмитрию Ивановичу. Не имея признательных показаний «некоего попа» и прямых доказательств его вины (а может быть, не желая раздражать духовенство казнью священника), Дмитрий велел сослать его далеко на север, на озеро Лаче близ Каргополя. Начитанный летописец не удержался от соблазна блеснуть эрудицией и от себя добавил — «идеже бе Данило Заточеник». Только образованный человек мог знать, что известный писатель начала XIII века Даниил Заточник также был сослан по княжескому приказу на озеро Лаче.
Такова причудливая канва этого внесенного в летопись эпизода. Теперь обратимся к сути вопроса: мог ли этот священник действительно готовить покушение на жизнь Дмитрия Московского?
Средневековая политика гораздо чаще, чем политика нашего времени, пользовалась услугами наемных убийц, отравителей и разного рода предателей. В ней вообще было гораздо больше личного, чем в современной политике.
Насколько реальной была в эпоху ранней Москвы сама идея политического убийства? На первый взгляд история дома Калиты выглядит в этом отношении весьма целомудренной по сравнению с историей ордынских ханов, византийских императоров или итальянских тиранов. Материалы летописей свидетельствуют о том, что жестокие казни, отравления и ослепления случались здесь только как исключение.
Впрочем, нельзя забывать, что московские летописцы рассказывали не только историю одной династии, но и историю одной семьи. Сообщив о давних преступлениях того или иного московского великого князя, летописец тем самым оскорбил бы фамильную честь, бросил тень и на правящего государя. Ответственность потомков за грехи предков — один из постулатов библейской морали. «Отцы ели кислый виноград, а детей на зубах оскомина» (Иер. 31, 29; Иез. 18, 2). При таком подходе самоцензура летописца заставляла его быть весьма осторожным с изображением темных сторон московской политической жизни. Соответственно, и мы, усердные читатели летописей, видим тогдашние княжеские отношения «сквозь розовые очки».
Сняв эти очки, легко убедиться, что в политике всегда и везде господствует принцип целесообразности. И в русской истории встречаются страницы, словно списанные из средневековых итальянских хроник. Мотивация политических убийств проста и универсальна: преступление оправданно, если оно целесообразно, то есть открывает кратчайший путь к цели.
Первым средством решения вопроса всегда был яд. В Орде, где едва ли не каждый второй хан умирал от яда, изготовление «зелья» было возведено на уровень искусства. Выше всего ценились яды замедленного действия, вызывавшие медленное угасание человека. На Руси (как, впрочем, и везде) отравление рассматривалось как тяжкое преступление. Согласно тогдашним законам, наказанием за него была смертная казнь: «Аще коей свободь или раб некоея ради вины дасть зелье кому, и случится от него умерети, мечем казнен будет» (299, 372).
Все знали цену вопроса. Однако соблазн простейшего решения любых затруднений был очень велик и нередко перевешивал риск. Не будем вспоминать отравленные пирожные, которыми Феликс Юсупов угощал Распутина. Обратимся к более близким примерам. От яда умерли соперник Василия Темного Дмитрий Шемяка и первая жена Ивана III Мария Тверская. В конце жизни и сам Иван III опасался есть за одним столом со своей второй женой Софьей Палеолог. Очень похожа на отравление странная смерть сына Ивана III Ивана Молодого. Бояре отравили Елену Глинскую. Иван Грозный отравил Владимира Старицкого и сам — по слухам — стал жертвой яда…
Подведем итоги
Сначала предоставим слово историку:
«Поражение на Воже стало тяжелым ударом по авторитету Мамая, которого и так уже несколько последних лет преследовали неудачи. Впрочем, нет оснований полагать, что, отправляя войско Бегича на Русь, бекляри-бек „всё поставил на карту“, и разгромленные на Воже войска были его последним резервом. Напротив, в качестве отмщения за поражение на Воже Мамай вскоре совершил новый набег на рязанское княжество, в ходе которого был взят и разорен (в очередной раз!) Переяславль-Рязанский, столица великого князя Олега Ивановича» (265, 87).
По какой-то странной логике — а скорее по соображениям, нам неизвестным — Мамай решил отомстить за поражение на Воже не Дмитрию Московскому, а Олегу Рязанскому. Об участии Олега в войне Дмитрия с Ордой никаких сведений нет. Рязанский князь получал оплеухи за чужие вины. Причины этой аномалии — историческая загадка. Возможно, между Мамаем и Олегом была какая-то личная вражда… Как бы там ни было, но факт остается фактом: многострадальная Рязань осенью 1378 года платила по чужим счетам.
А теперь — слово летописцу.
Узнав о битве на Воже, Мамай «разгневася зело и възъярися злобою».
И далее: «И тое же осени собрав останочную силу свою и совокупив воя многы, поиде ратию в борзе без вести изгоном на Рязаньскую землю. Князь же Олег не приготовился бе и не ста противу их на бои, но выбежали из своея земли, а град свои поверже (бросил. — Н. Б.), и перебежа за Оку. Татарове же пришедши град Переяславль Рязаньскыи взяша и огнем пожгошаи волости и села повоеваша, а люди много посекоша, а иные в полон поведоша и возвратишася во страну свою, много зла сотворивше» (43, 135).
В истории битвы на Воже и последовавших за ней событий много непонятного. Ходил ли сам Мамай на Рязань или от его имени воевали его эмиры? Первое маловероятно. Как отозвалась Москва на этот погром Рязани? Ведь по сути дела Рязань расплачивалась за битву на Воже… И куда мог бежать Олег, переправившись через Оку?
Бегство Олега, бросившего свою столицу на произвол судьбы, на первый взгляд напоминает бегство Дмитрия Суздальского из Нижнего Новгорода после битвы на Пьяне. Но очевидно, что у Олега имелось гораздо больше оснований к бегству, чем у Дмитрия.
Как бы там ни было, но это был уже третий за краткий промежуток времени (осень 1377-го — осень 1378 года) разгром Рязани. Остается только удивляться, что в княжестве всё еще оставалась какая-то жизнь…
После битвы на Воже война Дмитрия Московского с Мамаем вступила в решающую стадию. У каждой стороны было по одной победе и одному поражению. Предстояло третье, решающее столкновение. И ставкой в этой большой игре была не только жизнь самих правителей, но и судьба возглавляемых ими государств.
В народной памяти исторические события удивительным образом переплавляются в былины, сказки, легенды. И отбор материала для этих превращений, и сами превращения — таинственный и сокровенный процесс. По каким признакам народ отличает в своем прошлом важное от второстепенного? Каким образом историческое превращается в поэтическое — «сие тайна великая есть».
Собиратель русских легенд и преданий И. Сахаров рассказывает, что в его время (середина XIX века) в Рязанской земле, в селениях по берегам рек Вожи и Быстрицы, крестьяне верили в то, что в ночь на 11 августа — день битвы на Воже — по соседнему болоту скачет белый конь, который ищет хозяина. Человек, осмелившийся выйти прогуляться в эту ночь, может услышать свист и песни храброй сотни, якобы перебитой здесь Батыем (288, 48)…