СЛОВО
И восстанет царь могущественный, который будет владычествовать с великою властью, и будет действовать по своей воле.
Поздней весной 1389 года великий князь Дмитрий Иванович тяжело заболел и 19 мая скончался. Внезапная кончина 38-летнего правителя вызывает недоумение. Чума страшным гостем бродила тогда по Русской земле. В 1387 году «мор» опустошил Смоленскую землю. В самом Смоленске — большом торговом городе на Верхнем Днепре — в живых осталось всего десять человек (42, 93). В 1389 году «в Новегороде в Великом мор бысть силен, и во Пскове, и по властем, и по селом» (42, 95). Однако в источниках нет прямых указаний на «мор» в Москве.
Московская летопись под 1389 годом дает довольно загадочное известие: «Тое же весны по Велице дни (18 апреля. — Н. Б.) князю Юрию Дмитреевичю болезнь тяжка бысть, но Бог помиловал и (его. — Н. Б.), и пакы здрав бысть» (43, 155). Речь идет о третьем сыне великого князя Дмитрия Ивановича, будущем мятежнике и смутьяне Юрии Звенигородском. Он родился 26 ноября 1374 года. Болезнь 15-летнего княжича была настолько серьезной, что привлекла внимание летописца. Но связана ли она с роковой болезнью отца и был ли это тот же «мор», который выкашивал целые города, сказать трудно. Во всяком случае, похоже, что какая-то убийственная зараза гнездилась тогда в стенах московского дворца. И не случайно Дмитрий Иванович в своем завещании («духовной грамоте»), составленном за несколько дней до кончины, особо остановился на том, как быть, если смерть унесет и наследника престола — 17-летнего Василия.
Последний диагноз
Существует мнение, что во время Куликовской битвы князь Дмитрий был контужен и потому уже в начале 80-х годов имел проблемы со здоровьем (206, 77). Однако это мнение основано лишь на буквальном понимании одного литературного клише. Неясность данного вопроса заставляет вновь обратиться к источникам. «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского» дает несколько реалистичных подробностей кончины нашего героя:
«И посем разболеся и прискорбен бысть велми. Потом же легчае бысть ему, и възрадовася великаа княгини радостию великою и сынове его, и велможи царства его. И пакы впаде в болшую болезнь, и стенание прииде к сердцю его, яко торгати внутрьнимь его, и уже приближися к смерти душа его» (25, 214).
Для удобства читателя приведем этот текст в переводе на современный русский язык:
«А потом разболелся он и мучился сильно. Но после полегчало ему, и возрадовалась великая княгиня радостью великою, и сыновья его, и вельможи царства его. И снова впал он в еще больший недуг, и стоны вошли в сердце его, так что разрывалось нутро его, и уже приблизилась к смерти душа его» (25, 215; перевод М. А. Салминой).
По этому описанию трудно поставить сколько-нибудь точный диагноз. Но взятое в определенном контексте, оно наводит на некоторые размышления. «Слово о житии и о преставлении…» — «самое блестящее произведение литературы конца XIV в.» — было написано вскоре по кончине великого князя (271, 118). Неизвестный автор — предположительно, знаменитый древнерусский книжник Епифаний Премудрый — хорошо знал обстоятельства кончины князя (176, 151). Отсюда можно заключить, что слова «стенание прииде к сердцю его» — не просто литературный троп, но запомнившийся многим эпизод предсмертной болезни Дмитрия. Этот эпизод — тяжелый сердечный приступ. Такое предположение встречается в научной литературе и представляется убедительным (233, 101).
В этой связи вспоминается описание внешности Дмитрия Ивановича, сохранившееся в «Сказании о Мамаевом побоище» в редакции Никоновской летописи:
«Беаше же сам крепок зело и мужествен, и телом велик и широк, и плечист и чреват велми, и тяжек собою зело, брадою же и власы черн, взором же дивен зело» (42, 63). Это описание вызывает в памяти сказочный образ врубелевского «Богатыря». Но в нем угадываются и живые черты. Строгий, пронизывающий взгляд — «взором же дивен зело» — характерная особенность всех харизматических лидеров. Австрийский посланник Сигизмунд Герберштейн рассказывал, что от грозного взгляда Ивана III мужчины трепетали, а женщины падали в обморок (5, 68).
Фигура Дмитрия отличалась большой и, кажется, нездоровой полнотой. «Чреват велми» — значит: обремененный большим животом. «Телом велик и широк» — чрезмерно толст.
Необычайными габаритами Дмитрий заметно выделялся среди своего «стандартного» окружения. Задумав найти себе «двойника» перед битвой с Мамаем, он избрал Михаила Андреевича Бренка, которому пришлись впору все облачения великого князя. Очевидно, Бренко обладал такой же «нестандартной» фигурой. Подобно Митяю, Бренко был фаворитом («наперсником») великого князя и готов был отдать жизнь за своего господина. Но среди московского боярства той поры имени Бренка мы не встретим. Фавориты, как правило, не отличаются знатностью происхождения.
После битвы князя Дмитрия нашли лежащим без сознания под поваленным деревом. «На телеси же его нигдеже смертныа раны обретеся» (42, 63). Иначе говоря, он потерял сознание не от потери крови, а по какой-то иной причине. Вероятно, князь предвидел, что в страшной давке и толчее сражения он может потерять сознание. Его падение будет воспринято войском как дурной знак и может привести к панике и поражению. Во избежание такого развития событий Дмитрий и выставил своего «двойника». Эта предосторожность оказалась весьма полезной, хотя и стоила княжескому «наперснику» жизни.
Еще два слова о «нестандартной» фигуре великого князя. Когда после боя воины Владимира Серпуховского отправились искать Дмитрия, они обратили внимание на одно мертвое тело, необычное по размерам и весьма сходное с телом великого князя. И только заглянув мертвому в лицо, они поняли, что это был не Дмитрий, а князь Федор Семенович Белозерский (42, 62).
Итак, грузное телосложение Дмитрия Ивановича предрасполагало к сердечному приступу. Автор «Слова» сохранил реалистичную картину последних дней князя: первый сердечный приступ он пережил, второй оказался фатальным. После первого приступа наступило некоторое облегчение. Великий князь воспользовался этим, чтобы подготовить и утвердить свое второе завещание (210, 123). (Первое, как полагают, было написано в январе 1372 года и требовало переработки (207, 67).)
Завещание
Рассматривая Московское княжество как свою родовую вотчину, князья в завещаниях упаковывали в один документ города и шубы, села и шапки, пояса и таможенные пошлины. Впрочем, не забудем, что дело происходило в очень бедной стране, а потому имущество их было весьма скромным. Конечно, такое серьезное дело, как составление завещания, не откладывали на последние дни или часы жизни. Любая небрежность в этом вопросе грозила усобицей между наследниками. Придворные дьяки готовили духовную грамоту загодя, в тишине и покое, и вносили туда поправки в случае каких-либо семейных, общественных или военно-политических перемен. Сам завещатель пристально следил за этой работой и давал ей стратегическое направление.
Заранее составленную духовную грамоту зачитывали вслух возле одра умирающего князя в присутствии авторитетных свидетелей. Их имена перечислялись в конце документа. Утвержденный таким образом текст приобретал силу закона.
До последнего вздоха князь мог вносить поправки в завещание. Духовная грамота Семена Гордого, умиравшего от чумы, отличается некоторой сумбурностью и невнятностью. Возможно, причиной были характерные для этой страшной болезни психические сдвиги. Семен пытался сформулировать новые идеи, но разум уже отказывался ему служить. Духовная Дмитрия Ивановича в этом отношении не создает современникам и историкам никаких затруднений: она ясна и прозрачна как слеза.
Духовная состоит главным образом из длинного перечня городов, волостей, сел и деревень, переданных во владение тому или иному члену великокняжеской семьи. В этой связи исследователи отмечают «громадное расширение по сравнению с временами Ивана Калиты, Симеона Гордого, Ивана Красного территории, которой владел Дмитрий Донской» (210, 163). Способы, с помощью которых было достигнуто это расширение, были весьма разнообразны: от мирной «купли» до грубого захвата.
Отметим наиболее важные положения духовной князя Дмитрия Ивановича.
Вот знаменитое распоряжение, в котором отчеканен итог целого столетия труда и пота, грязи и крови, низости и благородства, словом — целое столетие возвышения Москвы.
«А се благословляю сына своего, князя Василья, своею отчиною, великим княженьем» (8, 34).
Здесь необходимо небольшое разъяснение.
Московскому делу постоянно угрожали два врага: «внешний» и «внутренний». Борьба с невидимым внутренним врагом — раздорами между потомками Ивана Калиты, грозящими перерасти в гибельную усобицу, — была сложнейшей задачей главы семейства. Здесь требовались глубоко продуманные решения политического, экономического и психологического характера. Отец восьми сыновей (двое из которых умерли в младенчестве), Дмитрий Иванович более, чем кто-либо из его предшественников, был озабочен этой проблемой. Он хорошо понимал, что никакие клятвы «у отня гроба» не удержат гордых и честолюбивых юношей от вражды. Поэтому необходимо было обеспечить подавляющее экономическое и военное превосходство старшего брата (наследника престола) не только над одним из братьев, но и над всеми братьями вместе взятыми. В этом случае любой мятеж был заранее обречен на неудачу.
Решение этой сложной задачи Дмитрий Иванович видел не только в неравных пропорциях раздела собственно московских земель и доходных статей, но и в сохранении неделимости территории великого княжения Владимирского — вотчины главы московской семьи.
Границы великого княжения Владимирского были изменчивы. Их состояние на 1389 год можно определить лишь приблизительно. В первую очередь сюда относятся три крупных города — Владимир, Переяславль и Кострома с окружавшими их волостями. Но это далеко не всё. «К великому княжению должны были относиться также г. Юрьев Польский с его сельской округой, половина Ростова, части территорий Вологды, Торжка, Волока Ламского» (210, 163). Этот ряд можно продолжить, хотя и гипотетически.
В итоге обладание неделимым великим княжением Владимирским становилось своего рода «козырным тузом» в руках старшего из потомков Ивана Калиты. Здесь открывалась далекая историческая перспектива. «Передача великого княжения старшему сыну Дмитрия Василию вместе с запрещением делить великокняжеские владения предопределяла монархическую форму объединительного процесса на русском Северо-Востоке» (210, 183).
Завещание Дмитрия Ивановича свидетельствует о том, что великое княжение Владимирское уже не является яблоком раздора между русскими князьями, а его пожалование — прерогативой сеющего этот раздор ордынского хана. Это по сути своей революционное распоряжение Дмитрий делает без согласования с Тохтамышем. Он сам — высшая инстанция в иерархии власти на Руси. Он — «Русский царь», и он не должен спрашивать на каждый шаг дозволения степного «вольного царя». Время «вавилонского плена» подошло к концу…
Конечно, политик не должен забывать о реальности. Орда еще сильна и страшна. Невыносимый запах гари — память московского пожарища — до последнего часа будет преследовать Дмитрия Ивановича. Но Орда — этот библейский «колосс на глиняных ногах» — уже клонится к упадку. И страстная мечта всей жизни отливается в еще одну чеканную формулу:
«А переменит Бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем уделе, то тому и есть» (8, 36).
Выражение «переменит Бог Орду» на первый взгляд кажется слишком неопределенным для юридического акта. Но попробуйте сказать иначе, — вместив в одной фразе всё бесконечное многообразие возможных ситуаций, — и вы поймете, что московские дьяки знали свое дело.
Отметим и другое. Дмитрий наказывает сыновьям при более благоприятных обстоятельствах прекратить уплачивать ордынскую дань — «выход». Но эти деньги отнюдь не следует возвращать налогоплательщикам. Их нужно просто переложить из ханского кармана в свой собственный. Такая перспектива лучше всяких разговоров о независимости будет побуждать князей к действию. Московский князь знал это из собственного жизненного опыта. Что как не крайняя бедность опустошенной чумой страны заставила русских князей отказаться платить дань и пойти на «розмирие» с Мамаем в 1374 году?
Духовная грамота Дмитрия Ивановича, помимо двух названных выше положений, содержит и еще одно, пожалуй, самое важное по своим конкретным последствиям распоряжение. Вот его подлинный текст:
«А по грехом, отъимет Бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мои, ино тому сыну моему княж Васильев удел, а того уделом поделит их моя княгини» (8, 35).
Это распоряжение можно понимать двояко. Первое толкование: в случае кончины Василия (когда бы она ни произошла и каких бы наследников он ни имел) его старший удел и великое княжение Владимирское переходят к следующему по возрасту брату. Второе толкование: в случае кончины Василия бездетным (каким он и был в 1389 году, не будучи еще женат) его старший удел и великое княжение Владимирское переходят к следующему брату. В случае же наличия у Василия собственных сыновей его владения переходят к старшему из них. Первое толкование взял на вооружение брат Василия I Юрий Звенигородский со своими сыновьями, а второе — сын Василия I Василий II Темный. Вспыхнувшая после кончины Василия I династическая смута, то затихая, то разгораясь, продолжалась с 1425 по 1453 год. Формальным основанием для войны каждая сторона считала собственное толкование завещания Дмитрия Ивановича. Установить истину было уже невозможно. Единственный человек, доподлинно знавший последнюю волю московского князя, — княгиня Евдокия умерла 7 июня 1407 года и была похоронена в основанном ею в Московском Кремле Вознесенском монастыре.
Царь или не царь?
Одним из ярких мазков пестрой картины летописного повествования являются «похвалы» князьям. Как и в реальной жизни, «похвалы» в летописи обычно связаны с кончиной героя и представляют собой своего рода некролог. В «похвале» прославляются христианские и гражданские добродетели умершего — благочестие, милосердие, великодушие, храбрость, мудрость, скромность и т. д. Влияние агиографической традиции проявляется и в обязательном упоминании о родителях героя, добродетели которых он унаследовал. Земной путь умершего князя очерчивается в самых общих чертах, с выделением двух-трех главных событий.
Эта схема, то растекаясь в пространных «словах», то сжимаясь в тесных летописных некрологах, лежит в основе всех «похвал». Так хвалили и называли «царем последних времен» Ивана Калиту писцы Мелентий и Прокоша в знаменитой приписке к Сийскому Евангелию 1340 года. Так хвалил Дмитрия Донского и автор «Слова о житии и о преставлении…». Попытаемся же, обходя густые заросли риторики, пройти вместе с ним по короткой тропе жизни победителя Мамая.
Автор «Слова» писал для современников князя. (По мнению историка Б. М. Клосса, агиограф создал «Слово» для митрополичьего летописного свода 1418 года (176, 151).) А потому он не мог плести явные небылицы (271, 113). Он хвалил своего героя за то, за что хвалили его современники.
Итак, идем по тексту «Слова», выбирая самое ценное для историка.
Первая похвала — родителям и предкам Дмитрия. Он — потомок святого Владимира, «сродник» святых Бориса и Глеба и внук Ивана Даниловича. Для этого последнего автор «Слова» находит гениальное в своей простоте и емкости определение: «собиратель Русской земли» («събратель Руской земли») (25, 208).
Дмитрий рано остался один, потеряв сначала отца, а потом мать и младшего брата. «И пребысть един в области великого княжениа». Автор не комментирует это обстоятельство, но явно придает ему большое значение. Князь — избранник Небес, Божьей милостью избежавший всех угроз и достигший могущества и славы.
Строительство крепостей — атрибут великого правителя. Князь Дмитрий «славный град Москву стенами чюдно огради» (25, 208). Напомним: крепость была выстроена зимой 1367/68 года. Скептический историк передаст львиную долю этой заслуги митрополиту Алексею, но даже и при этом немалая часть останется юному князю Дмитрию.
Своего рода «полярной звездой» «Слова» служит тема «царя» и «царства». Вокруг нее вращается всё повествование. Слово «царь» имело в средневековой Руси два основных смысла: буквальный и расширительный. В прямом, буквальном смысле «царь» — это могущественный и ни от кого не зависящий правитель. Таковыми у нас привыкли считать византийского императора и хана Золотой Орды. В расширительном смысле слово «царь» использовали как своего рода комплимент, который можно было сказать любому сильному правителю.
Автор «Слова» тонко соединяет оба эти смысла. Начиная с заглавия, он постоянно именует своего героя «царем». Вероятно, он знал, что заветной мечтой Дмитрия было именно «царство» — могущественное и независимое Московское государство.
Дмитрий и в самом деле стал царем — «велие царство створи и настолие земли Руской яви» (271, 101). Именно стремление Дмитрия стать «царем» привело в ярость Мамая и подвигло его к походу на Москву.
«Врази же его взавидеша ему, живущии окрест его, и навадиша (наклеветали. — Н. Б.) на нь нельстивому Мамаю, так глаголюще: „Дмитрий, великыи князь, себя именует Рускои земли царя, и паче честнейша тебе славою, супротивно стоит твоему царствию“» (25, 210).
Однако в доносах Мамаю на Дмитрия не было клеветы. Московский князь действительно решил стать самопровозглашенным «царем». Его приближенные обращаются к нему со словами: «Господине рускый царю!» Автор «Слова» называет его «нашим царем Дмитрием», хвалит за то, что он «царьскый убо сан дръжаше, и аггелскы живяше, постом и молитвою по вся нощи стояше» (25, 214).
От автора не ускользают и живые черточки характера великого князя. Движимый истинным благочестием, он в дни Великого поста каждое воскресенье причащался Святых Таин.
В соответствии со своим «царским саном» он любил пиры и красивую одежду: «…в сладости ядяше и краснейше Соломона одеяние ношаше» (271, 104).
Князь был примерный семьянин и «законному же и супружному житию чьсть приемшю» (271, 111).
Его натуре не чужды были созерцательность и склонность к философскому взгляду на мир. Он помнил, что «видение мимоиде под луну сущим всем», то есть «ничто не вечно под луной» (271, 104). Это настроение Дмитрия запечатлела и княжеская печать с изображением головы царя Давида и надписью: «Всё минет» (305, 149).
В идейном и образном строе «Слова» присутствует эсхатологическая тема. Год Куликовской битвы — 1380-й от Рождества Христова, или 6888-й от Сотворения мира. Наступали «последние времена». Оставалось около ста лет до истечения седьмой тысячи лет и приуроченных к этой дате Конца света и Страшного суда. Государи, правившие в это время, попадали в особую, эсхатологически значимую категорию — «цари последних времен». Все их подвиги и деяния, победы и поражения так или иначе связывались с древними пророчествами, с рассуждениями Мефодия Патарского о признаках приближающегося Конца света.
Таинственное значение происходящего умножалось редким календарным совпадением Пасхи и Благовещения в 1380 году. Что оно означало — никто толком объяснить не мог. Но все соглашались, что это некий знак Небес.
Итак, Дмитрий не просто царь, а отмеченный Промыслом «царь последних времен». Под его управлением Русская земля наслаждалась миром и процветанием. «И въскипе (расцвела. — Н. Б.) земля Рускаа в лета княжениа его». После его победы над «нечестивым Мамаем» «бысть тишина в Руской земли» (25, 210).
Возносясь мыслью к облакам, автор «Слова» не забывает и земные дела. Он не забывает отметить, что Дмитрий «княжение великое дръжаше, отчину свою, лет 29 и шесть месяц». Выше мы уже говорили, что превращение великого княжения Владимирского в вотчину московских князей Дмитрий считал своей важнейшей политической задачей.
Перед кончиной Дмитрий дает наставления семье и придворным. Помимо обычных советов (сыновьям — слушаться матери, княгине — следить за детьми, боярам — верно служить наследнику престола) примечательно настойчивое обращение к боярам. Князь напоминает им о том, как многим они ему обязаны. «Вы же не нарекостеся (назывались. — Н. Б.) у мене бояре, но князи земли моей» (25, 216). За этой фразой кроется еще одна из загадок эпохи Дмитрия Донского: принципы его отношений с правящей элитой Северо-Восточной Руси. Как мог он на всех поворотах своей судьбы сохранить поддержку московской и владимирской знати? Какими методами управлял этой вечно склонной к фронде бородатой аристократией? Из каких людей создавал то, что мы сегодня называем «социальной базой» правящего режима? Скудность источников позволяет ответить на эти вопросы только предположительно. Так, полагают, что «уже в конце 60-х годов XIV века Дмитрий провел реорганизацию военной службы» (206, 81). Он поднял военное значение «двора», то есть своей личной свиты. Стремясь укрепить верность бояр, он щедро раздавал им города и волости «в кормление», а также наделял их вотчинами.
В «Слово» вставлен и краткий пересказ содержимого духовной грамоты князя Дмитрия. Очевидно, этот документ был тогда предметом всеобщего обсуждения.
После сообщения о кончине князя с точной датой — «майа в 19, на память святого мученика Патрекиа, на 5-й недели по Пасце в среду, в 2 час нощи» — следует пространный и местами поэтичный плач княгини Евдокии. В нем можно услышать отзвуки плача по Андрее Боголюбском Кузьмища Киянина и плача Ярославны из «Слова о полку Игореве».
На последних страницах своего произведения неизвестный автор дает волю собственному литературному таланту и начитанности. Он оплакивает умершего князя, называя его «великый царь Рускыа земля» (25, 222). Так провожали князя Дмитрия в историю его благожелательные современники. Вероятно, многочисленные соперники и враги Дмитрия испытывали по этому случаю иные чувства и выражали их в других словах.
Вопросы и ответы
В начале нашей книги мы поставили ряд вопросов и обещали по возможности дать на них ответы. Настало время исполнить обещание.
Первый и главный вопрос: кто же такой Дмитрий Донской — герой или героический миф? Безусловно — и то и другое. Карлейль говорил, что «мужество, геройство — это, прежде всего, доблесть, отвага и способность делать» (169, 177). Эту способность Дмитрий проявлял на протяжении всей своей беспокойной жизни. В результате этой непрерывной деятельности — моральную оценку которой оставим до лучших времен — он в несколько раз увеличил размеры своих владений и заставил не только русских князей, но и литовских Гедиминовичей, и ордынских ханов признать себя и весь московский дом безусловными политическими лидерами Северо-Восточной Руси.
Но будучи героем действия, Дмитрий со временем стал и темой героического мифа. Его победы над степняками (о подлинных масштабах которых можно спорить) были остро востребованы тогдашним русским обществом. «Время слуг своих поставляет», — говорил младший современник Дмитрия мудрый грек митрополит Фотий (20, 317). Дмитрий был и слугой, и господином своего героического века. Проснувшемуся русскому самосознанию нужны были символ, стяг, герой. И Дмитрий Донской как никто другой соответствовал этой роли. Он был не просто правитель, а деятель харизматического типа, абсолютно уверенный в собственном предназначении. Таких, как он, всегда окружает ореол легенды.
Один из современных исследователей эпохи Дмитрия Донского пришел к выводу, что «его политические достижения превосходят полководческие» (134, 132). В этой оценке кроется некоторая двусмысленность. Дело в том, что, рассуждая о достоинствах Дмитрия Донского как политика, трудно уйти от печальных воспоминаний. Бесконечная тяжба с Тверью… Многолетний конфликт с Литвой… Вконец запутавшиеся церковные дела… Висевшая на волоске победа над Мамаем… Разгром Москвы Тохтамышем… Впрочем, Дмитрий умел быть хорошим организатором. Собрать общерусское войско и повести его сначала на Тверь, а потом и на Мамая, и на Новгород — уже это стоило немало. Главным же достижением Дмитрия как политика принято считать окончательное закрепление великого княжения Владимирского за московским домом (134, 133). Действительно, это была победа, превосходившая по своему значению все захваты и «примыслы» московских князей. Но справедливости ради заметим, что этому процессу никто особенно и не препятствовал, за исключением беспокойного, но в целом уже не опасного для Москвы тверского князя. «Игра», что называется, «была сыграна» еще в годы правления митрополита Алексея. Орда ничего против московского лидерства не имела. И в этом смысле прав был Карамзин в своем знаменитом парадоксе — «Москва обязана своим величием ханам».
При общем сходстве с политикой других князей, политика Дмитрия Донского имела две особенности. Первая — служение общей для потомков Калиты «великой цели», которую один из тогдашних книжников определил как «собирание Руси»; вторая — умеренность по части расправ. Жестокий по необходимости, по законам своего жестокого века, Дмитрий никогда не опускался до зверств. И это много прибавляло ему народной любви.
И еще одно. Как политик харизматического типа, Дмитрий обладал одной очень редкой для той эпохи и ценной чертой: способностью нарушить традицию, идти «неготовыми дорогами». Начав войну с Ордой, он фактически отверг заветы не только отца и дяди, но и своего великого деда — Ивана Калиты. Решиться на такую дерзость мог только человек, услышавший голос Бога.
Как полководец Дмитрий едва ли превосходил таких несгибаемых и предприимчивых бойцов, как Михаил Тверской и Олег Рязанский. Но на весах славы его победа на Куликовом поле перевесила все их успехи.