— Идет Мамай! — сказал Дмитрий. — Две вести зараз. Один стражник с Воронежа, Попович, Мамая сам видел. А в Кремле сидит-дожидается рязанский боярин Афанасий Миронов: от Ольга грамоту привез. Ольг нам кланяется, да опоздал: мы его землю выручать не станем. А коли хочет, пущай свои полки сюды под нас шлет. Чесаться нам некогда, собираться надо живо. По князьям слать людей сей же час! По Москве вытчиков да вестников расставить седни же, пущай народу чтут, грамоты составить живо!
Боброк спросил:
— А что гонец видел? Каков Мамай?
Дмитрий рассказал.
Боброк спросил:
— А ежли б еще кого туда послать, задержать бы, потолковать бы?
— Сейчас вышлем.
— Надо передовые отряды выслать, пущай Мамай знает, что ко встрече готовимся. Да присмотреть за Ордой.
— Сейчас вышлем! — согласился Дмитрий. — Еще что?
— Значит, народу с ним много всякого. А Ольг-то!
— Мамай нашему стражнику сам похвалялся: Ольг, мол, с нами да еще твой братец Ягайла, — Дмитрий посмотрел на Андрея Ольгердовича Полоцкого, — тоже будто с ним.
Владимиру Серпуховскому Ягайла доводился шурином.
Владимир подумал: «Вот Елене опять слезы: брат, скажет, на брата, муж тоже па ее брата».
— Кого б к Мамаю послать? — спросил Дмитрий.
— Да хоть бы боярина Захарью! — предложил великокняжеский дьяк Внук.
— Тютчева?
— Его. Он их знает.
— Я супротив не буду. Он где?
— Сейчас покличу! — кинулся к двери Микула Вельяминов.
Дмитрию незачем было возвращаться в Кремль; около него были князья и бояре, они крестили детей друг у друга, менялись крестами накануне битв, а битв у Дмитрия было много, и за годы походов перебратались все, стали покрестовыми братьями.
Тютчев вошел скромно и тихо.
— Шлю тебя, боярин, к Мамаю. Вызнать, выведать — сам знаешь. А главное, покажи — знаем, мол, о твоем нашествии, не робеем. По пути разведай, чего там в Рязанской земле деется.
— Ну дак что ж. Я, государь, с радостью.
— Тяжело мне тебя слать, Захарий Андреич. Я понимаю: к татарам едешь. И сам это понимай.
— Понимаю и радуюсь, государь.
— Выбрал бы другого, да лучше тебя на это дело никого нет.
— И не надо. Ежли что, так на тебя, государь, надеюсь — дети не заголодают.
— Это не к чему говорить.
— Только уж, Дмитрий Иванович, помни: ежели что, я у господа всегда твой предстатель, буду о даровании победы молить. Бейся крепче.
— Давай попрощаемся, Захарий.
Они крепко обнялись и поцеловались.
Тютчев, не глядя ни на кого, поклонился направо и налево и, опустив голову, быстро вышел.
В дверях повстречался Боброк, и Тютчев особенно низко поклонился князю: все чли и любили Боброка, да и побаивались его — его начитанность, его неизменные успехи в битвах стяжали ему славу волхва, чародея, способного видеть многое далеко вперед, читать в сердцах людей. И князь Боброк, в юности своей, на Волыни, знавший волхвов и кудесников, беседовавший и бродивший с ними, не отнекивался, иной раз соглашался погадать по звездам, по звездам случалось ему водить полки по ночам, а по ночам никто тогда не хаживал. По звездам он выбирался из непролазных лесов в незнакомых краях, нежданно оказывался не там, где его враги ожидали, и слава колдуна и волшебника укрепилась за Боброком даже в станах врагов.
— Пошел, Тютчев?
— Прощай, Дмитрий Михалыч.
— Не робей!
И это напутствие успокоило Тютчева: а может, и правда Боброк знает, что робеть незачем? Человек легко уверяется в том, во что хочет верить.
А Боброк вошел к Дмитрию:
— Первая стража пошла. Послал их к Быстрой Сосне.
— Кто повел-то?
— Родивон Ржевский, а с ним выпросился Волосатый Андрей да Василий Тупик. Еще много хороших ребят вызвалось.
— А как там Бренко?
— Поскакал в Кремль. Кто гож, всех разослал.
— Никого не позабыл?
— Возможно ль! Ко князьям ко всем. А по городам сейчас из Кремля разошлет. Как уговорились — велел к тридцать первому дню июля всем в Коломну сбираться.
— А ты, Владимир Андреич, Москву готовь к походу. Потом все выступим. Через Москву многие пойдут — и Белозерским, и многим ополчениям иного пути нет.
— Это приготовим! — сказал Серпуховской.
Дмитрий вдруг посмотрел на пустые столы, скучавшие под белыми скатертями, и повел носом.
«Неужели и к делам ехать не евши? — подумал Дмитрий. — Ну нет!»
Он углядел Вельяминова, взволнованного, сидевшего с краю скамьи.
— Микула Васильевич! А кормить-то ты нас будешь?
— В походе-то?
— Чего в походе? Сейчас!
— Да, братец! — не веря собственной радости, растерялся хозяин. Государь! Давно уж готово: я все сумлевался, не уехали б так, не обедавши. Сейчас и то уж небось перепарилось!
И Дмитрий вышел в переполненные палаты, где дети и жены, иные уж раскрасневшиеся от слез, ждали их.
Будто не понимая их взволнованных, вопрошающих лиц, он сказал:
— Проголодались? И я тоже: сейчас позовут, обедать будем.
И у всех отлегло от сердца. Только Евдокия подошла и тихо спросила:
— Ничего?
— Ничего, должно быть, не перепарилось, пахнет хорошо.
И она успокоилась тоже.
Дмитрий незаметно вызвал Боброка.
— Ты, княже, последи, чтоб на Москве была тишина. Будто и нет печали. Да не спеши, не спеши, сперва пообедай.
— Потом пообедаю.
Андрей Полоцкий кивнул Боброку:
— Митя!
— Чего тебе?
— А как бы узнать, неужели брат Ягайла…
Боброк тихо ответил:
— Я уже знаю — с ними. Пойди к государю, скажи ему, что мы это знаем.
Евдокия стояла среди повеселевших женщин, глядя в сад: там под яблонями тихо шли ее Дмитрий и князь Андрей Полоцкий; чуть отставая от Дмитрия, Полоцкийчто-то тихо ему говорил. Вдруг Дмитрий порывисто остановился и повернулся к Андрею. Тот потупился и кивнул головой.
И снова тревога сжала ее сердце.
Сороковая главаСЕРГИЙ
Дмитрий, Владимир Серпуховской да кое-кто из бояр, с небольшой дружиной, поскакали в Троицу к Сергию. Ждать Сергия в Москву не оставалось времени, а на Москве митрополита не было, не у кого было спросить напутствия.
Тяжелый лес висел над их головами; кони похрапывали, чуя невдалеке зверей, шарахались от коряг и буреломов. Солнечный свет, пробираясь между стволами, стоял по лесу голубыми полосами, и одежда всадников переливалась, то погружаясь в лучи, то выбиваясь в тень; оружие то вспыхивало, то погасало. Просек был неширок, кое-где поперек пути валялись рухнувшие от ветров и ветхости неохватные стволы, и сдвинуть их не было сил. Тогда нарубали хвойных ветвей, настилали их на стволы и, ведя коней в поводу, переправлялись.
Уже день клонился к вечеру и по лесу растекалась тьма, когда с краю дороги Дмитрий увидел крест.
— Это чего?
— Тут, государь, в позапрошлом годе гонца твоего убили. Боярин Бренко распорядился о сем кресте.
Дмитрий перекрестился, боязливо оглядываясь по сторонам. Конь рванулся, приметив овраг либо почуяв волнение князя. Ворю они перешли вброд уже ночью.
Когда в предрассветном тумане увидели Троицу, в монастыре звонили утреню; монах, думая о чем-то далеком-далеком, отвернулся и мерно раскачивался вслед за языком колокола. Но движения его оборвались и колокол смолк, когда привратник впустил в монастырские стены воинов. Узнав Дмитрия, монах неистово рванулся под звонницей, и широко вокруг по лесу, захлебываясь, забился колокольный звон. Из келий выбежали монахи, и богомольцы, и паломники. В церкви осекся дьяконский бас, и дьякон, побледнев, спал с голоса. Дмитрий неодобрительно взглянул на молящихся, обернувшихся спиной к алтарю, чтобы разглядеть князя, но он увидел девчушку — любопытными глазами, не отрываясь, она глядела на него, раскрыв рот и почесывая животишко, и на сердце у него снова водворился мир.
Дмитрий прошел вперед, и богослужение возобновилось.
Как все, со всеми заодно, он опускался на колени, касался лбом пола, видел только живописные образа перед собой, расписанные, как райский сад, царские врата и позолоченного голубя над ними.
И все, видя Дмитриеву молитву, молились горячо: понимали, неспроста явился князь, что-то совершается большое в мире, и мира миру вымаливали со слезами на глазах люди, давно лишенные мирного труда, измученные ордынской данью, набегами, угнетенные страшными рассказами о вражеских нашествиях на Русь. Один Дмитрий Московский решился бить татар и побил их на Воже. Теперь он стоял здесь.
Большеглазый тонкий мальчик прислуживал Сергию: выходил впереди игумена со свечой, подавал, раздувая угли, кадило. Когда Сергий что-то шепнул мальчику и тот улыбнулся, заспешив из алтаря в ризницу, улыбка мальчика показалась Дмитрию столь печальной и милой, что защемило сердце нежностью и тоской. Мальчик принес драгоценный византийский посох и остановился у амвона, ожидая Сергиева выхода.
Наконец окончилась утреня, Сергий снял убогое холщовое облачение. В старом, порыжелом подряснике, перепоясанном кожаным ремешком, он принял от келейника разукрашенный посох и сошел к прибывшим. Он благословил князей, и следом за ним они пошли по монастырю в его келью.
Когда они проходили через сад, мальчик, идя следом за Сергием, срывал с кустов ягоды и пригоршнями подносил то одному, то другому.
Дмитрий погладил его по голове:
— Хорошо, отроче.
И мальчик поцеловал Дмитриеву руку.
— Чей это? — спросил Дмитрий у Сергия.
— А вот по зиме ко мне пришел! — И вдруг улыбнулся: — Помнишь ли, рыбу с тобой на Переяславском озере ловили? Монаха я перевез?
Улыбнулся воспоминанию и Дмитрий.
— Тот монах твоего гонца убил. И ушел, и я уж позабывать о нем стал. Но вот приходит ко мне зимой раненый разбойник, рука его иссыхает, речет, яко великий грешник: «Дозволь, отче Сергие, отмолить грехи свои, послужить твоей пречестной обители». «Много ли грешен?» — спрашиваю. «Много грешен, отче!» — и покаялся во множестве великих злодеяний. И я его принял. Эти люди в монастырях тверды, ибо иной мир им закрыт. Он с собой привел сего отрока. И при отроке от того расстриги Кирилла письмо; а в письме, оно велико, написана вся жизнь того человека, вся великая гордыня его, и просит он, дабы принял мальчика, ибо в лесах, где от гнева твоего таится, нет приюта ни больным, ни слабым, а тем паче для такого вот вьюношка. И я его взял.