«Литературный смотр». Задумано было сделать продолжение в виде постоянного альманаха, но – помешала война.
В общем, можно сказать, что «умаление» Мережковского-«пророка» и «политика» в годы эмиграции явилось своеобразной «индульгенцией» для Мережковского-писателя и Мережковского-человека. «Не будем проклинать изгнанье» – эмиграция и здесь оказала свое парадоксально-благодатное влияние, по слову того же Г. В. Адамовича:
За все спасибо, за войну,
За революцию и за изгнанье,
За равнодушно-светлую страну,
Где мы теперь «влачим существованье».
Нет доли сладостней – все потерять.
Нет радостней судьбы – скитальцем стать,
И никогда ты к небу не был ближе,
Чем здесь, устав скучать,
Устав дышать,
Без сил, без денег,
Без любви,
В Париже…
Во второй половине 1920-х – начале 1930-х годов Мережковский переживает творческий подъем. Успеху его литературного труда в большой степени способствует существенная поддержка, которую ему, вместе с другими крупнейшими писателями русского зарубежья, оказывали чешское и сербское правительства. Эта поддержка была вызвана как определенным «комплексом вины» за «русскую катастрофу», спровоцированную тяготами той самой мировой войны, в которую Россия ввязалась, защищая братские славянские народы против германской агрессии и угнетения, так и желанием занять роль «общеславянского лидера», вакантную после падения Российской империи.
В 1924 году Мережковский, по совету П. Б. Струве, обратился к чехам с просьбой о помощи русским писателям, живущим в Париже. В ответ на это обращение президент Т. Масарик определил следующие пособия: Мережковскому и Гиппиус – 3 тысячи чешских крон в месяц и по 2 тысячи крон – И. А. Бунину и И. С. Шмелеву. Помимо того, все писатели приглашались на жительство в Прагу. Приглашением, правда, не воспользовался никто, но деньги, регулярно поступавшие до начала 1930-х годов, оказались существенным подспорьем, дающим возможность если не обеспеченного, то, по крайней мере, не обремененного нищенскими проблемами оплаты квартиры, электричества, газа, транспорта творческого досуга существования.
До середины 1930-х годов ежемесячное пособие восьми русским писателям – Мережковскому, Гиппиус, Бунину, Ремизову, Зайцеву, Тэффи, Куприну и Шмелеву – выплачивало с ведома короля и югославское правительство, а осенью 1928 года с подачи сербской Академии наук и ее председателя А. Белича в Белграде под патронажем короля Александра I Карагеоргиевича был проведен Съезд русских писателей, живших в эмиграции.
Этот белградский Съезд стал крупнейшим литературным форумом в истории русского зарубежья. От русской диаспоры Белграда его подготовкой занимались журналист А. И. Ксюнин и председатель югославского Союза русских писателей и журналистов Е. А. Жуков. Задачами съезда были, во-первых, объединение всех литераторов-эмигрантов в единую организацию и, во-вторых, демонстрация «русской литературы в изгнании» западной общественности (в эти же дни в Белграде проходил Международный конгресс по защите авторских прав). Первая задача оказалась неразрешимой, вторая же была выполнена. Съезд прошел с большой помпой и широко освещался в европейской прессе.
Съезд превратился в литературный триумф Мережковского, оказавшегося безусловным «бенефициантом» на всех его заседаниях и мероприятиях. Мережковский выступал с речами на министерских приемах и на аудиенции в королевском дворце (с этого началась 26–27 сентября 1928 года работа форума). Король Александр I, приветствуя всех делегатов, собравшихся в огромном зале, специально остановился возле Мережковских и заговорил с ними по-русски («очень уважительно», как отметили многие). Гиппиус, растерявшись, ответила ему… по-французски, на что Александр, улыбнувшись, заметил: «Мадам беспокоится, что я хуже говорю по-русски, чем она по-французски?» – после чего беседа приобрела совсем непринужденный характер.
На вечере-банкете в Министерстве народного просвещения Югославии Мережковский сидел в центре, за главным столом, рядом с министром (слева от министра, тоже рядом, сидела Гиппиус). Вечер, впрочем, получился оригинальный: в самый патетический момент речи Мережковского прямо «в дуэт» с ним с другого конца стола заговорил Александр Иванович Куприн, бывший, по своему обыкновению, в несколько рассеянном состоянии духа. «Но недолог оказался дуэт, – вспоминает Борис Зайцев. – Из тех же глубин, куда засадили Куприна (по неблагонадежности его), вынырнули здоровые веселые молодцы, весело отвели его на галерку. Он не сопротивлялся. Мережковский продолжал плавать в стратосфере. Куприна же, вероятно, отвели в какую-нибудь кафану. Во всяком случае, в тылу у нас стихло. Мережковский кончил спокойно».
На заключительном заседании съезда, 29 сентября, король Александр объявил, что «за выдающиеся заслуги в деле развития славянской культуры» Мережковский награждается орденом Святого Саввы первой степени, надел ему ленту через плечо и вручил звезду (Гиппиус была награждена тем же орденом, но второй степени, предусматривающей только звезду; это ее слегка уязвило, так что потом орденский знак она использовала в качестве… заколки для шали). Награды получили также В. И. Немирович-Данченко, Б. К. Зайцев и А. И. Куприн. Зайцев, проживавший с Мережковскими в эти белградские дни в отеле «Ройяль», вспоминает, что тот признавался ему за вечерним чаем:
– Первый раз в эмиграции чувствую себя не отщепенцем и парией, а человеком.
После завершения работы съезда Мережковские до конца октября оставались в Югославии. Дмитрий Сергеевич прочел цикл лекций в Белграде и Загребе, был принят сербским патриархом и договорился об издании в Белграде книги о Наполеоне и о последующем сотрудничестве с созданной в дни съезда «Русской библиотекой», издательским объединением при сербской Академии наук. Гиппиус выступала с чтением мемуаров и стихов. Мережковские вернулись во Францию помолодевшие, гордые успехом и почестями.
Писательский съезд в Белграде имел одну особенность, не очень явную для его организаторов, но важную для Мережковского: на нем отсутствовал Бунин. Несмотря на то, что это отсутствие было вызвано личными, бытовыми причинами, такая случайная демонстрация безусловного лидерства Мережковского среди русских писателей-эмигрантов становилась важным фактором в оригинальной «нобелевской интриге», которая разворачивалась в «русском зарубежье» с начала 1920-х годов.
Как известно, первым номинантом на Нобелевскую премию среди русских (а также и всех прочих) литераторов был Лев Николаевич Толстой, которого безуспешно выдвигали с 1902 по 1906 год целый ряд как русских, так и зарубежных номинаторов. Впрочем, Лев Николаевич рассматривался как претендент на Нобелевскую премию еще до ее реального воплощения – в декабре 1897 года. Тогда, сразу после кончины Альфреда Нобеля и оглашения его завещания, на «Шведском обществе друзей мира и трактатов о третейских судах» прозвучало предложение дать «премию мира» Толстому, который лучше всех современных общественных деятелей сможет «употребить ее на то, на что найдет он более целесообразным». Лев Николаевич отреагировал на известия из Стокгольма в своем духе: он написал открытое письмо, в котором утверждал, что «люди, действительно служащие делу мира, служат ему потому, что служат Богу, и потому не нуждаются в денежном вознаграждении и не примут его», и посоветовал душеприказчикам Нобеля, – «уж коль имеются деньги», – отдать их семьям кавказских духоборов, кормильцы которых были арестованы за отказ от военной службы.
Совет Толстого был принят к сведению Нобелевским комитетом – не в том смысле, что деньги перевели духоборам, а в том, что со Львом Николаевичем больше дела не имели. В 1902 году, получив первые представления на Толстого, Нобелевский комитет, у членов которого его роман «Воскресение» пробудил «чувство нравственного негодования», а драма «Власть тьмы» ужаснула «зловещими натуралистическими картинами», выдал отрицательное заключение, не оставляющее никаких надежд на нобелевские лавры ни сейчас, ни в будущем.
В 1902 году номинантом на литературную Нобелевскую премию от России, помимо Толстого, был А. Ф. Кони, а в 1914 году академик Н. А. Котляревский выдвинул кандидатуру Мережковского, который, таким образом, стал третьим русским кандидатом в истории «нобелианы». В 1918 году русским номинантом был Максим Горький, замкнув, таким образом, «великолепную четверку» писателей, претендовавших на Нобелевскую премию в дореволюционной России.
В эмигрантских кругах о «русской» Нобелевской литературной премии заговорила впервые в 1922 году газета «Слово», которая провела опрос «Кто заслуживает премии?» среди «парижских» русских писателей. Мережковский ответил тогда, что, по его мнению, среди писателей-эмигрантов «никто не выдвинулся» в претенденты на эту награду. Он ошибался: в 1923 году Ромен Роллан выдвинул на рассмотрение Нобелевского комитета сразу три кандидатуры из русских писателей-эмигрантов: К. Д. Бальмонта, И. А. Бунина и Максима Горького (последний покинул «ленинскую Россию» в 1921-м). Однако шведские академики открыто опасались чрезмерной политизации фигурантов от тогдашней русской словесности, расколотой на «советский» и «эмигрантский» станы, и премию никто из этой «триады» не получил. В 1926 году среди нобелевских номинантов был заведомо «непроходной» член эмигрантского Высшего монархического совета генерал П. Н. Краснов, автор эпопеи «От Двуглавого Орла к Красному Знамени» (1921–1922), а в 1928-м – вновь (также безрезультатно) Горький.
В конце 1920-х годов необходимость присуждения Нобелевской премии русскому писателю – в знак признания выдающейся роли российской словесности в мировой культуре последних десятилетий – была осознана многими участниками «нобелевского процесса». В этом смысле существенную роль, конечно, сыграл и Белградский литературный съезд. С 1930 года профе