ии» с тем, что проживавшие в стране поляки «с каждым днем становились более наглы и надменны». В то же время неизвестный саксонский дипломат наделяет Чарторыйского «замечательным умом и спокойным характером», никогда не теряющим самообладания. Он «холоден и сдержан», но всегда старается быть полезным своим друзьям. П. Г. Дивов так характеризует министра внутренних дел графа В. П. Кочубея и его товарища графа П. А. Строганова: «Алча честолюбием, Кочубей был трудолюбив и весьма мелочен, но по несчастью без познания о своем отечестве и удивляясь премудрости иностранной, истребил весь древний порядок и главный есть виновник многосложности, который потом внедрил в управление государством. Товарищ его, человек добрый, не имел о делах ни малейшего сведения». Неизвестный саксонский дипломат признавал «возвышенный характер и благородные стремления» Кочубея, который, однако, был лишен «трудолюбия». Строганов обладал прекрасными манерами и великодушным характером, но не имел «блестящих» способностей.
Министр народного просвещения граф П. В. Завадовский назван Ф. Ф. Вигелем «украинской умной головой». Саксонец нашел его «умным и сведующим в делах», однако «ленивым и преданным чувственности». Его товарища М. Н. Муравьева, одного из наставников императора в детстве, авторы относят к людям умным и ученым, «приятным писателям», редактировавшим большинство указов первого периода царствования Александра I.
Известным консерватором, не жаловавшим нововведения, являлся генерал-прокурор и министр юстиции Г. Р. Державин. С учреждением министерств он сменил в генерал-прокурорском кресле А. А. Беклешова, еще большего консерватора и противника министерской реформы. Особенно остро критикует Державина в своих письмах к С. Р. Воронцову Завадовский: вносит «нелепые предложения», «сумасброд». А вот и суждение министра народного просвещения: «Школа Аполлона требует воображения, а весы Фемиды держутся здравым рассудком». На наш взгляд, Завадовский переусердствовал в отзыве о враждебном ему Державине. Гавриил Романович умел разделять Аполлона и Фемиду. Во всяком случае, это видно из знакомства с его «Записками»: на их страницах он предстает опытным государственным деятелем, и, если не знаешь, что он известный поэт, трудно найти подтверждение его литературным опытам. За Завадовским идет и историк М. И. Богданович. А вот князь А. Чарторыйский назвал Державина «человеком честным, талантливым поэтом», правда, малообразованным и не знавшим языков. Честный, прямолинейный, стремившийся не спускать никому злоупотреблений по должности, Гавриил Романович нажил себе много врагов, и им стал тяготиться император.
Через год, в октябре 1803 г., Державин получил отставку. На это не преминул откликнуться Завадовский: «Не дай Бог, чтобы когда-нибудь в министерстве очутился бы подобный поэт». На постах генерал-прокурора и министра юстиции его сменил князь П. В. Лопухин, а его товарищем был назначен Н. Н. Новосильцов. П. Г. Дивов наделил Лопухина «по природе» «великой остротою и ловкостью». Однако он мало занимался делами. Новосильцов же, по автору, «не зная совсем дел, был человек воспаленный вольностью крестьян. Чуждый всеми познаниями о своем отечестве и действуя по исступлению, он ревностно последовал английской системе». Неизвестный саксонский дипломат отметил, что Лопухин «считался человеком образованным, искренне желающим делать добро» и слывшим «неподкупным». Он же отзывался о Новосильцове как об «умном и образованном человеке», отличавшемся «сдержанностью».
Министра финансов графа А. И. Васильева признавали вполне соответствующим своему посту. Полагали даже, что трудно было бы найти более подходящую фигуру для руководства финансами. Подмечали его «простоту» и «умеренность желаний». А вот его товарища Д. А. Гурьева (и его супругу) саксонец упрекал в излишней любви к деньгам. Он становился «весьма деятельным и изобретательным», когда дело касалось его интересов. Правда, П. Г. Дивов признавал Гурьева за человека «честных правил… и великого защитника казны», хотя и «неглубокого ума». Государственный казначей и племянник графа Васильева Ф. А. Голубцов «пользовался… хорошей репутацией».
Столь же желчно, как и к Державину, министр народного просвещения Завадовский относился к министру коммерции графу Н. П. Румянцеву. Последний нес «удивительный бред», а его «самолюбие обольстило его всеведением». Неизвестный саксонский дипломат отмечает, что Румянцева «нельзя обвинить во взяточничестве, но лихоимство таможенных чиновников достигло всеобщей известности; им управляют подчиненные, и его ленности приписывают постоянные задержки в делах его ведомства». Также скорее отрицательную характеристику как министру дает Румянцеву М. И. Богданович: его упрекали в пристрастии ко всему французскому, а прославился он как знаток и собиратель исторических древностей[128].
Несмотря на то что характеристики министров и их товарищей были подчас чересчур критичны (что можно объяснить личной неприязнью пишущих к вышеназванным лицам), большинству из них нельзя было отказать в уме, образованности и профессиональных качествах. Намеренное смешение на высших постах екатерининских вельмож с дельцами новой формации давало Александру I не только возможность уравновешивать придворные «партии», но и до определенной степени соединять опыт в государственных делах с амбициями недовольных их течением.
В рассматриваемый период М. М. Сперанский оставался в тени. Вообще-то часто его оценивали негативно. Для Ф. Ф. Вигеля имя Сперанского «ненавистно». При том, что «в высоких, блестящих качествах ума никто, даже его враги, ему никогда не отказывали». По Вигелю, Сперанский, получивший богословское образование, – неверующий и им овладел «дух гордыни». С образованием Министерства внутренних дел Сперанский был при министре графе В. П. Кочубее: он занимал пост директора департамента, а позже – управляющего Экспедицией государственного благоустройства. Здесь должны были готовиться проекты государственных преобразований под руководством или же руками самого Михаила Михайловича. В 1802 г. им были составлены записки «О комиссии Уложения» и «О коренных законах государства». В первой работе Сперанский характеризует отечественное законодательство как недостаточное и противоречивое. Он считал, что «коренным» законом государства является уложение. Оно должно быть «творением народа». По сути, автор ратует за парламентское представительство, состоящее из людей от «всех состояний», которое должно заслушать проект уложения. Последнее же является частью конституции. Во второй записке Сперанский незыблимым постулатом выдвигает тезис, что «коренные» законы государства должны быть «неподвижными и непеременяемыми», чтобы никакая власть «преступить их не могла». Главное – обеспечить «личность, собственность и честь каждого». Основанием всякого законного правительства должна быть «воля народа». Народ автор разделяет на «высший» и «низший» классы (то есть на аристократию и основное население). При этом не должно быть крепостных. «Высший» класс охраняет закон. Он «независим в местах государственных от назначений верховной власти». У него и у «низшего» класса должны быть одни и те же «пользы». В выполненной в 1803 г. по поручению государя, переданному через Кочубея, записке «Об устройстве правительственных судебных учреждений в России» Сперанский рассматривает суд как место, обеспечивающее законность, и полицию как главным образом предупреждающую правонарушения, а не столько карающую нарушителей. Он указывает, что все граждане страны должны быть свободны и принимать участие в законодательной власти. Исполнительная власть должна принадлежать монарху, судьи – избираться народом[129]. Как мы видим, в своих записках 1802–1803 гг. М. М. Сперанский ратовал фактически за конституционную монархию с соблюдением прав человека и с парламентом (предлагал, правда, двигаться к этому постепенно). Однако, как мы уже выяснили, ни Александр I, ни его друзья не собирались отказываться от самодержавия, так что труды «светила российской бюрократии» тогда практического значения не имели.
В общественном мнении сохранялось восторженное отношение к императору и его политическому курсу. Н. М. Карамзин в редакционной статье первой книжки «Вестника Европы» (январь 1802 г.) заявил, что «сердца наши под кротким и благодетельным правлением юного монарха покойны и веселы». Он ожидал быстрых успехов наук и художеств, ратовал за увлечение широких слоев населения чтением литературы. То есть Карамзин вполне соглашался с просвещенным характером правления Александра I и жалел лишь о недостатке «таланта и вкуса» у отечественных литераторов. Издаваемый директором канцелярии Министерства народного просвещения И. И. Мартыновым и субсидируемый правительством «Северный вестник» в 1804 г. утверждал, что нигде и никогда просвещение так не поддерживалось, как теперь в России. В этой связи был упомянут Манифест об образовании министерств от 8 сентября 1802 г. Таким образом, независимый печатный орган Карамзина и официоз одинаково оценивали ситуацию. Разногласия Карамзина с правительственным курсом того времени сводятся к «борьбе внутри одного и того же лагеря». Это и понятно: ведь для обеих сил главное – сохранение самодержавия. Неслучайно Н. М. Карамзин 31 октября 1803 г. был назначен именным указом «историографом» с 2 тысячами рублей годового «пенсиона». Однако в обществе уже распространялось и критическое отношение к действительности. Как это часто бывало, оно могло сосредотачиваться на личности монарха. В своем известном стихотворении 1803 г. «Голова и ноги» Д. В. Давыдов пишет:
Коль ты имеешь право управлять,
Так мы имеем право спотыкаться.
И можем иногда, споткнувшись —
как же быть, —
Твое Величество об камень расшибить[130].