Эх, видимо, проникся шерстистый этой бедой: столько сказал, и ни единой пыльной древности не ввернул!
— Что от меня требуется? — спросил я, догадываясь, что, если бы нечистики могли обойтись без меня, они бы так и поступили. — Свить новое гнездо?
Манул, стоя на задних лапах и обнюхивая серый ком, совсем по-человечьи пожал плечами.
— Гнездо не разбилось, упало в высокую траву. Глины много. Если край мокрой глиной обмазать, к стене приложить, да жаром нагреть, должно хорошо схватиться. Место увидишь, там пятно осталось. И тебе урок будет, и птахам небесным вспоможение малое.
— Лестница подходящая есть? — вздохнул я, додумав недосказанное: это еще и возможность наладить общение с домовым.
Кошар и нечесаный бедолага переглянулись. Лестница нашлась в пристройке. Глину эти двое где-то набрали сами, густо намазали края гнезда. А я полез на верхотуру, работать горелкой и реставратором птичьих жилищ.
— Готово! — вскоре отчитался я, чтобы волнения домовика поумерить.
Тот то и дело выглядывал через оставленную открытой входную дверь, а манул и вовсе крутился на пятачке подо мной. Казалось бы, противоречие: куриц в жертву приносить — за милое дело, а перелетной птахе надо помогать растить потомство. Наверное, в примете дело, про дурные посулы.
Именно потому, что поглядывал вниз, я успел заметить резкое движение. Домовой метнулся к лестнице, дотронулся до нее и рванул обратно в дом. И уже на чистых инстинктах ухватился я за бревнышко под кровлей за миг до того, как лестница подо мной треснула и обвалилась.
— Держись! — вскрикнул заревой батюшка, выдирая из хвоста шерстинку за шерстинкой, дуя на каждую.
Шерстинки послушно взлетали в воздух на разную высоту.
— Еще немного продержись! — спешно дергая свой хвост, увещевал овинник.
Пальцы скользили по гладкому бревну, немалый мой вес тянуло к земле.
— Огнь, велю тебе! — взревел не своим голосом Кошар.
Шерстинки вспыхнули. Разошлись, растянулись огненными струнами от моих ног почти до земли.
— Быстрее ступай!
Мог и не подгонять: я помчал по огненно-рыжим с золотыми искрами натянутым в воздухе струнам живого ревущего пламени. Мой рев сплелся с ревом чужого огня. Не было страха: был дикий, первородный восторг, упоение опасностью и красотой.
А потом я шлепнулся. Сначала осел в травушку Кошар, исчерпав, похоже, силы. Следом пропали огненные струны, будто горелки газовые разом завернули. И я сверзился, по счастью, близко от земли: нога провалилась, я потерял равновесие. Смешно всплеснул руками, благо, тело вовремя вспомнило, как нужно правильно падать — этому нас здорово натаскали в секции.
— Намну… бока… — с трудом, на выдохе выговорил манул, покуда я нес его в дом на руках.
— Оклемайся сначала, — нервно откликнулся я. — Ты дымишься.
За шерстистого я испугался не на шутку. Мне плевать было на устроенное средь бела дня представление, и что подумают о нем соседи. Плевать на выходку домового духа. Но, случись нехорошее с Кошаром, я спалил бы дотла и дом дядьки, и поганца-домовика вместе с домом.
— Не я… дымлюсь, — проговорил Кошар. — Ты — дымишься.
И верно. Я уложил серого на скамью, а от рук продолжал идти дым.
— Ярость… свою… поумерь, — с тяжелыми паузами давил из себя слова овинник. — Не место. Не время. И мое время… не вышло.
Я стиснул кулаки и зубы. Дым продолжал струиться от моей кожи, но послабее.
— Чем я могу помочь?
— Печь… разожги. Меня — рядом. Поспать.
Кошар спал до полуночи. Я сидел рядом с ним почти неотлучно.
— Молоко не все без меня выпил? — зевнув, потянулся мой серый товарищ. — Если осталось маленечко, я бы не отказался.
Хвостатый не только не помер, он развил по утру бурную деятельность. Мало ему показалось сгонять меня за молочной продукцией, он меня в село решил отправить. За свежим хлебом, дрожжами и мукой: пирогов из печи, понимаете ли, захотелось ему нестерпимо.
— Ходи, не торопясь, — напутствовал оклемавшийся манул. — Мне дюже охота разговорить горемыку нашего, а при тебе он говорить не станет.
— Разговорить — или отмутузить? — зачем-то решил уточнить я. — Вообще, хвост вчера мог бы и не трепать: не такая страшная высота была. В худшем случае, сломал бы пару костей, а то и вовсе обошелся бы ушибами. Живой огонь бы справился.
Серый хвост с силой ударил по тропинке: общались мы за пределами дома.
— Лупцевать темного я и при тебе могу, — без угрозы сказал Кошар. — А вмешался — по наитию. Что-то диковинное тут с моим нюхом творится. И с нюхом, и с разумом. Как обвис ты, меня аж хлестнуло: а вот ежели его в падении дернет что, обернет маковкой к низу?
Я потянул шею, покрутил головой вправо-влево. Живо представилось, как с хрустом ломаются шейные позвонки.
— Что или кто? — спросил я, не столько Кошара, скорее сам себя. — Спасибо тебе за спасение. Но ты силы-то рассчитывай. На тебе с таким расходом шерсти скоро проплешины будут.
За такой себе шуткой я замаскировал тревогу прошедшего дня.
— Лучше шерстины горючие, чем горючие слезы, — махнул лапой в сторону дороги заревой батюшка: ступай, мол, не отнимай мое время на пустую болтовню.
Я оценил каламбур. Думаю, даже па эта фразочка овинника пришлась бы по нраву.
Раз надо было идти в Вейно, я совместил нужное с нужным. Зашел на могилу к дяде Демьяну. Прикрытое зеленью кладбище было не особенно велико, но походить по обители скорби пришлось. Вроде бы не жалуюсь на память, но расположение могил — не то, что мне хотелось бы в ней (памяти) хранить.
На надгробии не было эпитафии. Только ФИО, годы жизни и фотокарточка. Дядя и па были похожи, только черты у дядьки были крупнее, грубее.
Полоть сорняки я не стал. Поросло и поросло, не за тем пришел. Я налил в прихваченный из деревенского дома стакан водки до краев, поставил перед обточенным камнем. Вскрытую бутылку оставил рядом — будет радость местным пьяницам. Я и покупал-то водку перед выездом не для себя, а для этого вот визита.
Постоял, помолчал. Говорить было нечего: мы были родней по крови, незнакомцами по сути. Пошумели ветвями деревья. Никакой мистики, просто ветер.
Этот ветер, поднявшийся внезапно и разбушевавшийся особенно сильно, когда я дотопал до села, толкнул меня к небольшой авантюре. Обратно в Журавлев Конец из Вейно я решил пройти по лесной тропке. Кирилл показал мне тропу только с нашей стороны, но добрым словом и конфетами из местных чумазых детишек удалось вытянуть и второй, сельский конец тропы.
Слову верному, как к лешему обратиться, Кошар меня обучил. Зазубрить заставил: к огню с опаской относится все лесное, от деревьев до живности. От вежливости и демонстрации мирных намерений зависит, пустят ли меня в тот лес… И выпустят ли.
Свежий круглый хлеб я раздобыл в единственном на все село магазине. Его тут и пекли, как продавщица сказала. Благодаря этому подношение лесовику у меня имелось, как и наученное вежество. Солнышко поднималось по небосклону, идти было всего ничего. До сумерек, если верить Кириллу, я успевал раз двадцать туда и обратно пройти по тропинке весьма неторопливым шагом. В кабанов в такой близости от жилья я не верил, иначе не отпускали бы мамани по тропе детвору. И по ветродую я не хотел долго ходить.
Как в таких случаях обычно говорится: ничто не предвещало.
Я шел, насвистывая — шуметь, обозначая свое присутствие, советовали еще на походных инструктажах. Дикий свинтус, если он тут и впрямь обитает, равно как и прочее зверье, не должен сам стремиться к встрече с человеком. А услышав загодя — отойти вглубь леса, "сохранив лицо" и, возможно, жизнь. Может, свою, может, глупого человека, который приперся на чужую территорию. Если бы я хотел зверя выследить, другое дело, а мне всего-навсего надо было пройти без опаски. Потому я негромко свистел, без зазрения совести наступал на хрустящие веточки, шумел ветками.
Вскоре шуметь пришлось уже по делу: меня прицельно атаковала туча мошкары, и я отломил от какого-то деревца ветку с листьями, чтобы отмахиваться. Начал понимать, за что деревенские ценят и любят ласточек: те ловят на лету насекомышей, и мелкие кровопийцы меньше досаждают людям и домашним животным.
К мошке вскоре присоединились комары. Гудящие, крупные, голодные. Никаких средств защиты у меня с собой не было — не предусмотрел. Только и оставалось, что обмахиваться. Минус себе за забывчивость, а плату брали с меня моей же кровушкой особо рьяные насекомые.
Кроме меня и комарья, шумел еще и ветер. В лесу он был не так ощутим, зато поскрипывал затрухлявевшими стволами и листвою шелестел только так. Птицы, наоборот, притихли.
Я шел по тропке, лупил по плечам и спине своей веточкой. И вспоминал — просто, чтобы отвлечься — ночную беседу с Кошаром. После его сна и нашего совместного ночного перекуса я спросил его, почему мне с усилием даются малые лепестки пламени, а он может чуть ли не воздух воспламенять. Хотя я, по его же, Кошара, заверениям, должен повелевать любым огнем, во всех его проявлениях.
— Наклони головушку, — вкрадчиво сказал в ответ манул; когда я это пожелание исполнил, кошачья лапа постучала мне по лбу. — В этом дело. Разум в путах. Силушку вбухивать — тщета, ежели разума нету.
— Так красиво по моим умственным способностям давно никто не проходился, — хмыкнул я с легкой обидцей. — А как же: сила есть — ума не надо?
— Ты слишком людь, Андрей, — вздохнул овинник. — Мера на все — вбитая, как у всякого человека. Ты делаешь шаги в мир Ночи, но только ногами. И то, словно тать. Голова твоя в мире людском. Как сбросишь путы, как осознаешь но́чное бытие — все сменится. Тогда ты пойдешь не как тать, а как сильник, и потуги мои с шерстинами померкнут на фоне великого твоего жара.
— Неужели нельзя слова попроще подбирать? — я потер виски: перенервничал, голова разболелась. — Молоко прокиснет, если ты вдруг станешь выражаться понятным мне языком?
— Привыкай верить в себя, — махнул лапой Кошар. — Сходу пламень до небес вызывать не стоит, но научиться принимать суть свою ты должен. Для того мы и здесь — учить тебя скидывать путы.