— Сердишься, — не спросил, утвердительно сказал лесовик.
— За пятачка — не особо, — я повторил пожатие плечами. — А за то, что завел непонятно куда… Не то, чтобы сержусь. Не понимаю.
— Да, да, — закивал дедушка. — Завел. Было дело. И ты ж молодцом! Не растерялся. Сдюжил!
Я промолчал. Как там в рекламе сказано? "Иногда лучше жевать, чем говорить"? Я и жевал — черничку. Предъявлять претензии лешему, будучи на его территории? Можно, в принципе, если больше в тот лес ни ногой.
— Тут, понимаешь, непросто все, — старичок пристроился поудобнее на пеньке. — Не мухоморы жевать, не листвою шуршать. Ты в нутре своем такое носишь, что впущать тебя в лес нежелательно. Говорил ты слова нужные, да поклонился мне и лесу по Покону. А стоило впустить тебя — как жаром пыхнул.
— И сказал, что не во вред это делаю, — уточнил я, оторвавшись от поглощения вкусных ягодок.
— Сказал, сказал, — манера повторять слова у лешего, наверно, была от эха лесного взята. — А я тебе в ответ что-то сказал? Не сказал. Так и не сгубил. Не навел на медвежий капкан или яму прорытую. Свинчик — то я тебя испытывал, признаю.
— А то, что меня корешками чуть не четвертовали — тоже испытание было? — не сдержался все же.
— Ох, ох! — дед так замотал головой, что впору было поверить в его искренне раскаяние. — Это ты с бедой столкнулся. Беда наведенная, страшная. У, ведьма проклятущая, как лесу подгадила!
Лесовик замахал кулаками, насупился, отчего его морщины стали еще черней. Я же решил подождать: когда так ярятся, редко обрывают рассказ на полуслове.
— С поганью той мы давно схлестнулись… Давно, — леший, прекратив потрясания кулаками, указал вытянутым пальцем на толстенную сосну, крона которой из-за высоты и соседствующей поросли не просматривалась вовсе. — Во-он та сосенка еще шишкою не была. Сильная ведьма была, лихая. Причины ссоры быльем поросли… Да и не об них речь. Топнула она, хлопнула: "Была у тебя пуща-могуща, пуща-дремуща, станет — пуща-мертвуща!" — и сделалось по ее. Ушла жизнь из пущи, ушла. И из тех, кто забредал в нее — жизнь забирала. Ведьмино тело под землею сгнило, и наследницы ее тоже, а дальняя кровь ее — ныне — по миру еле-еле шатается. Никто силу и дела ее поганые на себя брать не желает, ни родня, ни чужая девка, коей предлагалось — никто. А ну как канет бабка, с пущи и вовсе не снять будет лихо наносное, проклято́е! Я уж отчаялся, совсем-совсем…
— И тут я, чужой и с огнем, — когда дедуля примолк, подытожил я. — Но почему за столько лет было не сжечь эту пущу?
— Так простой огонь не взял бы. Не просто ж дерева… Вот что, парень: урок тебе, урок, — сощурился лесовик. — Наущение. Когда слово дадено, держи его. Смерти вопреки держи. Но до тех пор, пока слово не зазвучало, ты ему хозяин. И думай наперед, в чем выгода твоя, и в чем выгода того, кто слова с тебя ждет. Крепко думай.
Меня так и подмывало вскочить, вспылить, сообщить этому дедку все, что я нем и его уроках думаю.
— Спасибо за науку, лесной хозяин, — вместо грубостей, рвавшихся на язык, проговорил я. — Тем ценнее урок, чем дольше о нем память держится. Сегодняшнее я навряд ли забуду.
— Дельно, дельно, — за чистую монету принял мои слова старичок. — В другой раз, в лес мой входя, можешь не гнуть спину. Покуда не творишь недоброго, ходу твоему препятствий чинить не буду. Не закручу тропку, не наведу зверя. Лес помнит злое, помнит и доброе. Евсей мое имя. Весь лес тут — мой.
— У меня вопрос, — если быть точным, у меня было настоящее озарение. — Пожарище после пущи нормальным лесом зарастет?
— Удивил, удивил, — откликнулся дедок. — Через много весен, когда последний след от мертвущи под дерн уйдет.
— Ага, — подался вперед я. — Тогда второй вопрос, проистекающий: могу ли я приходить на пожарище, и там огонь выпускать?
— Происте… Вот сказанул! Ежели только в бывшей мертвуще, можешь. За опушкой скажи: "Евсей, отведи в пущу", — я тропу и проложу. Не понимаю, в чем твоя выгода. Но пусть — зла в том не вижу.
— Выгода, — улыбнулся краями губ я. — В отсутствии лишних глаз. В конце концов, я же сюда тренироваться приехал.
Прежде, чем распрощаться с лесовиком, я уточнил судьбу хрюнделя: успел ли тот унести копыта из мертвущи, не навредили ли ему проклятый кус леса и выпущенное мной пламя. Я помнил звериный визг. Понятно, что сделанного не воротишь, если и сгубил животину в пожаре, это на моей совести и останется. Однако знать о том, содеяно ли зло — хотелось.
Дедок меня успокоил: мол, любопытная наглая морда, что взвизгнула, отделалась легким испугом. Так-то лесной хозяин всех зверей и птиц отвел подальше от мертвого леса, когда тропинку мне в него под ноги подкладывал. Это прямо-таки порадовало.
— Свинчик ямки уже роет, роет, — дал понять лесовик, что за судьбу пятачка переживать не стоит. — Навел его на дубравку, где глыбки. Как там их по иноземному называют? Вспомнил: трю-фе-ли. Свинчик доволен и сыт, и рад. Заслужил, заслужил.
Я заулыбался, вспомнив про одну знакомую охотницу до грибов. В бойкости кабанчик, пожалуй, даже проигрывал Яре.
— И то верно: не один свинчик измотался, — хлопнул себя по бокам леший. — Ты-то глыбки уважаешь?
— Боюсь, я совсем не умею их готовить.
Дедуля поцокал языком.
— Тогда попроще чего сообразим, — он топнул по травке, завел руку за спину, достал откуда-то сзади плетеную корзинку. Не шибко большую, с длинной ручкой. Наполненную по краешки лисичками. — Уж с этими-то петушками лисыми любой сладит.
— Благодарствую, лесной хозяин, — я склонил голову: шея не переломиться, а у меня теперь планы имеются на лес. Долгоиграющие. — Пойду я.
Вон, Кошара озадачу приготовлением "лисых". Они вроде в сметане хороши, а сметанка у нас, благодаря Нине Ильиничне и буренкам, настоящая, деревенская.
Тропинка, проложенная лесовиком, на сей раз вывела меня к опушке без проволочек. Даже с ускорением: я и заметить не успел, как оказался перед цветочками полевыми. И ветер стих, покуда я таскался по чащобам.
В деревню я пришел со стороны дома Антоновых, и прошел бы мимо него быстрым шагом, но тут меня окликнули.
— День добрый! — к низенькому, чисто декоративному заборчику подошла Лидия.
Улыбнулась лучисто из-под соломенной шляпки с большими полями. Я втайне порадовался, что у меня был некий иммунитет перед женской привлекательностью: никого красивее ма мне по сей день не встречалось. Более броские — да, таких видал. Но до естественной гармонии черт, как у моей родительницы, ни одна красотка не дотягивала. Включая актрисок киношных. Лида была хороша, но я смотрел на нее без какого-либо трепета (неуместного, учитывая знакомство с ее парнем).
— Приветствую! — вежливо улыбнулся в ответ.
— Заглянешь к нам на обед, Андрей? — спросила девушка, отбросив со лба непослушную солнечно-рыжую прядку. — Часика через полтора? Кирилл с Мишуней укатили на велике к Велику, как раз вернуться должны. Велик — это ручей такой.
Она хихикнула: похоже, игра слов про велики в их семье в обиходе была на постоянной основе. Что-то в этой деревеньке все подряд норовят поиграть словесами. Яра с рожами и Сережами, Лида с великами… И Кошар туда же, со слезами и шерстинами. Самому впору делать грудь колесом и дурным голосом зачитывать, вторя одному постоянному игроку, прохиндею, журналисту и памфлетисту (последние два определения с его слов, а первое на роже написано):
— Раз девка Зина,
Раздев кази́но,
Шла вдоль Невы.
Зиною были не вы?
Автор фонетическими тонкостями четверостишья про Зину не заморачивался, а меня порой подмывало менторским тоном па впасть в скучную детализацию о созвучности гласных "а" и "о" в заударном положении…
Борис, таково имя памфлетиста, нежно называем в узком дилерском кругу — маромой или крохобор. Он кази́но раздевал разве что в мечтах, тогда как сам всякое посещение выворачивал карманы, а после подсаживался к игрокам с горками фишек побольше и выпрашивал то фишечку на удачу, то кружечку пенного за поддержку.
Про журналиста-побирушку в стаффе с подачи Майи стишок даже ходил.
У собора есть забор,
У забора — крохобор.
Крохобору Боре
День не выпить — горе.
Бореева, по неизвестным мне причинам недолюбливающая современную церковь, проводила тут тонкое сравнение денежных оборотов в игорных заведениях и доходов приходов РПЦ. Мне вот это все параллельно и перпендикулярно, покуда лежит в иной от меня плоскости, а Майя храмы и их финансовую деятельность не жалует.
М-да, к чему вся эта чушь на меня вдруг нахлынула? Переутомился, наверное. Перефразируя одно выраженьице, можно вывезти крупье в деревню, но нельзя вывезти деревней из крупье — крупье. Деформация, как есть.
Пока мой вымотанный лесными испытаниями разум блуждал по извилистым тропам, я успел согласиться на визит. Мне не хотелось обижать отказом эту милую девушку. После пущи звать огонь, кроме как для розжига печи, я сегодня не намеревался, довольно. А других дел у меня вроде как и не было.
Дома же я нагрузил Кошара лисичками, снедью из села, что чудом уцелела в процессе похождений, и рассказом о тех похождениях. Подробным рассказом: от поджаренных хоботков наглого груса до задушевной беседы с лесовиком. В процессе шерстистый хватался лапами за голову, принимался носиться по комнате, обнюхал меня со всех сторон.
— Так я сходил за хлебушком, — подытожил и дохлебал молоко из большой глиняной кружки. — А ты как провел день, то есть, утро?
— Без толку я провозился с обормотом. Не признается, бедовый, почему тебя скинуть решил. Талдычит: нашло, нашло… И бить бесполезно, что кочергу поленом. Одно лишь вытянул: дом он покинуть не смеет, наказ у него. Хранить, сколько сил его хватит. Зачем хранить, что хранить: дом или что-то в нем спрятанное — молчит, как рыба в пироге.
— О пирогах: я все купил, что ты заказывал, — отчитался о проделанной работе. — Но останется ли у меня под них место после обеда в гостях, не уверен.