Малоярославец – маленький районный городок на реке Луже. Шоссе разрезало его на две части и уходило в хвойный лес на западе, куда клонилось яркое осеннее солнце. Ровно два года назад он, Санька Воронцов, курсант Шестой роты Подольского пехотно-пулемётного училища, проезжал по этому городу той же самой дорогой, в том же направлении. Правда, тогда стояла ночь, глухая, звёздная, с хрустящей свежестью первого морозца. И немец стоял совсем близко. Тогда, выдвигаясь колонной к Юхнову, ни они, ни их командиры толком и не знали, где они встретятся с противником. У Мятлева? На Угре? За Юхновом? Первое боестолкновение произошло на реке Извери возле села Воронки. Там он и его товарищи впервые стреляли во врага. Там впервые пошли в атаку. Первые потери и первые трофеи. Ощущение восторга и ужаса войны, на которую попали и они…
Попутку Воронцов искал недолго. Возле лесопилки загружался подтоварником ЗИС-5.
– Не на Юхнов следуете, мамаша? – спросил Воронцов грузноватую женщину в телогрейке и солдатских шароварах.
Та деловито копалась в моторе и на его вопрос ответила не сразу. Наконец спрыгнула с площадки бампера, посмотрела на Воронцова так, как смотрят на незадачливого напарника, и сказала:
– Да я, папаша, если и старше тебя, то года на три-четыре, не больше. – И вдруг улыбнулась мягкой улыбкой и подмигнула: – С фронта? На побывку?
– На побывку. – Он вздохнул. – Домой.
Уже не первый раз произносил он это слово: «Домой» – и всякий раз оно разливало в душе такое тепло, такой умиротворяющий покой, что хотелось закрыть глаза и лечь на землю, полежать, послушать в себе родную музыку такого простого слова: «Домой, домой, домой…»
– А где ж твой дом? – Она спросила таким тоном, что Воронцов сразу понял, что и эта не откажет подвезти, если, конечно, дорога ей тоже туда – на запад, по Варшавке.
– Уже недалеко. Село Подлесное. – И уточнил, чтобы не упустить удачу, потому что женщина, как ему показалось, потеплела, и появилась надежда, что она едет именно туда, в сторону Рославля: – Недалеко от Спас-Деменска.
– Про село твоё не слыхала. А вот в Спас-Деменске бывала. Я еду до Юхнова. Так и быть, возьму. Вот загрузимся и поедем.
Снова потянулись за окном перелески, поля. То справа, то слева выныривали деревни. Ряды рыжих печных труб с облетевшей побелкой, груды головешек, изрытые окопами и воронками луговины и околицы. Придорожным деревням досталось больше всего. Воронцов вспомнил, как они шли вдоль шоссе, очищая от засевших немцев дом за домом, улицу за улицей, как толкали вперёд орудия. Артиллеристы открывали огонь на первый же выстрел, крушили всё подряд. Стреляли по домам и по другим постройкам, где сидели немцы. А как их оттуда ещё выкуришь?
Некоторые деревни казались брошенными. В других копошились люди. На огородах жгли сухую картофельную ботву. Одетые в лохмотья и солдатские гимнастёрки дети, сгрудившись, палочками раскапывали дымящуюся золу, видимо, отыскивали печёную картошку. Воронцов смотрел на них, и сердце его сжималось от мысли о том, что, быть может, сейчас, точно так же, в Прудках на огороде Петра Фёдоровича Бороницына копаются в горячей, пахнущей печёной картошкой золе Пелагеины сыновья, а где-нибудь рядом стоит Зинаида с его дочерью на руках. С Улитой.
– Твои-то как, живы? – Женщина поправила берет, искоса взглянула на него, напряжённо смотревшего в боковое стекло.
– Мать, сёстры и дед живы. А отец с братом числятся без вести пропавшими. Ещё с первого лета.
– Вот и мой отец пропал без вести. Тоже в первое лето ушёл. Добровольцем, в ополчение. Два письма всего прислал. Где он лежит?
Воронцову не хотелось продолжать внезапно начатый разговор. Наслушался этих рассказов в госпитале. Он отвернулся к боковому стеклу и смотрел на мелькающий березняк, который сиял на солнце своей первозданной юной нежностью.
– Говорят, в плену много народу. Может, и наш папка там. – И вдруг она спросила: – Как ты думаешь, их отпустят домой?
– Кого?
– Пленных. Рано или поздно их освободят. Если с голоду там не перемрут… Куда их тогда? Домой? Или куда?.. Не все ж добровольно перебегали. А, лейтенант, как ты думаешь?
Что он мог знать о том, чего не знал пока никто? Когда они шли вперёд и, случалось, захватывали врасплох немцев, которые не успевали ни вывезти пленных, ни расстрелять их, тут же появлялись офицеры Смерша, приступали к своей работе. И через день-другой он видел кого-то из освобождённых на передовой, в новой гимнастёрке, с винтовкой и полным снаряжением.
У каждого на войне своя судьба. Воронцову так не везло. Правда, однажды его спасла Зинаида. Она буквально из колонны обречённых на смерть, которых гнали в Рославльский лагерь военнопленных, выхватила его и увела на хутор. Как же он теперь может проехать мимо неё?
Воронцов смотрел в окно и ничего не видел. Глаза Зинаиды, её зелёные, глубокие глаза с белёсыми лучиками стояли перед ним, как осенняя вода. Попробуй, перешагни эту глубину… И если перешагнёшь, то что останется в душе? Перешагнуть-то можно. Не такое пришлось перешагивать за эти годы. Страшно вспомнить. Но как тогда жить? Забыть? Прошлое – как сгоревший порох. Тепло только тогда, когда он горит. А потом – один пепел. Дунь на него и – чистое место. Ни пылинки, ни порошинки. Пустырь.
– До Андреенок ещё далеко? – спросил Воронцов, не отрываясь от бокового окна.
– Ты имеешь в виду Андреенский разъезд? Так мы только что его проехали.
– Останови! – закричал он.
– Тихо, тихо, парень. Останавливаю.
Она сбросила скорость и, прижимаясь к обочине, начала притормаживать.
– Что ж ты раньше-то не сказал? До Юхнова, до Юхнова… Вот тебе и до Юхнова…
– Воевал я в этих местах. Кое-кого повидать надо.
– Ох, и чудной ты, парень. Сказал бы… Давай уж довезу. Только ты выйди, посмотри, чтобы я в кювет не заехала.
– Спасибо тебе. Не надо поворачивать.
– Мне ничего не стоит, а тебе… – И она кивнула на его палку, которую он пристроил возле двери.
Он сунул ей банку рыбных консервов. Но она отстранила его руку:
– Я не голодаю. Пайка хватает. А там, куда ты сейчас пойдёшь, этому гостинцу ой как рады будут. Так что счастливо тебе, лейтенант, повстречать живыми и здоровыми всех, кого ты решил тут навестить.
– Спасибо и тебе, сестра.
Она улыбнулась ему тёплой мягкой улыбкой тоскующей одинокой женщины.
– Если что, запомни, я по этому маршруту мотаюсь почти каждый день. Примерно в это время. Или ты уже на Юхнов не поедешь?
– Побуду здесь денька два и поеду. Дом-то мой там. – И он махнул на запад. – Так что, если увидишь меня на дороге, подбери.
– Обязательно. Как тебя зовут-то, лейтенант?
– Александром.
– А меня Надей. – И не в силах преодолеть своего женского любопытства, спросила: – А здесь-то кого решил навестить?
– Дочь! – ответил он и засмеялся, освобожденно радуясь своему решению. – Дочь и невесту!
– Невесту? Может, жену?
– Нет, невесту.
– Чудно, – сказала Надя, глядя на Воронцова через распахнутую дверь. – Чудной ты парень, лейтенант. Дочь есть, а жены нет. Умерла, что ли?
– Погибла. А сестра её воспитывает нашу дочь.
– Понятно. Сестра-то старшая или младшая?
– Младшая.
– Красивая?
– Красивая. Теперь она и есть моя невеста.
– Жениться-то не собираешься?
– Как повезёт! – засмеялся он. – Может, и женюсь!
– Ох, чудной!.. – И Надя захлопнула дверь и со скрежетом включила передачу.
Он перекинул через плечо вещмешок. Поправил полевую сумку. Пистолет переложил в карман шинели.
Шёл он быстро, почти не чувствуя не то что боли, а и самих ног. Как же он мог проехать мимо? Как же он додумался до такого? Тихая радость какой-то новой, счастливой силой наполняла его, возвращала всё то, что, казалось, уже навсегда потеряно, давала надежду на то, что, казалось, уже не придёт никогда.
Андреенки лежали вправо, станция влево. Разъезд был изрыт окопами. Землянку, видать, разобрали на дрова. Из полузасыпанной ямы торчали обломки жердей. Бруствер усыпан позеленевшими гильзами. Здесь, видимо, работал немецкий МГ. Да, подумал Воронцов, неохотно они оставляют свои позиции. Вот и этот разъезд, по всему видать, держали до последнего. Он поддал ногой каску с рунами СС. Лес на восток был сведён метров на сто. Дорога как на ладони. Идеальная позиция для пулемёта. Немного в стороне неровный холмик с повалившимся или выдернутым и брошенным берёзовым крестом. Воронцов сразу догадался, что это за холмик и как он появился здесь. И эта эсэсовская каска, видимо, с креста. Вот и доказательство того, что немцы держали разъезд до последнего. И даже успели похоронить своих.
Село Андреенки разлеглось тремя улицами по берегам двух речушек, сливающихся в одну. В середине села деревянный мост на надёжных толстых сваях, с бревенчатым настилом и продольными досками по колеям. Такие строили немцы. На мосту играли ребятишки. Старшему лет шесть. Он вскинул голову и, увидев незнакомого человека в военной форме, спросил:
– Дядя, ты чей папка?
Воронцов остановился, спросил дорогу на Прудки.
– Пойдёмте, дядя, укажем! – И ребятишки, бросив свои игрушки – несколько гильз от ПТР и обрывок металлической пулемётной ленты, побежали вперёд.
Изредка то один, то другой оглядывались на Воронцова, смотрели восхищённо и спрашивали:
– Дядя, ты кто по званию?
– Дядя, а много ты немцев убил?
Женщина в наглухо повязанном платке, вышла на крыльцо, замерла и неподвижно стояла, провожала его пристальным взглядом.
Когда он вышел за огороды, остановился и оглянулся на село. Дворы уходили вниз, в пойму, оседая всё ниже и ниже в пожухлые осенние травы и заросли сирени и шиповника. На шиповнике рубиновыми слезами сияли, дозревая, продолговатые плоды. Низкое пологое солнце пронзало их насквозь.
До Прудков километров семь-восемь. Два часа ходу. Придёт уже затемно. Конечно, лучше бы переночевать здесь, в Андреенках, а утром, посветлу, идти в Прудки. Но ночевать здесь ему не хотелось. Может быть, именно в том доме, откуда на него смотрела женщина, квартировал кто-нибудь из сотни атамана Щербакова. Или сам Щербаков. Где-то здесь и дом Кузьмы Новикова. Да, Андреенки немцы не тронули, ни одного дома не сожгли. Всё цело. А ночевать негде. Попросишься в какой дом, а там, в семейной рамке, фотокарточка Кузьмы или другого такого же…