– Была бы связь с левым берегом, дело пошло бы куда вернее, – сказал один из них.
– Есть связь с левым берегом, ребятушки. Наладили связь. Я только что с батей, с полковником Колчиным разговаривал, – тут же вмешался в их разговор Нелюбин.
– Давай сюда своего связиста, старлей! Давай живее!
– Что, ребятушки, значит, подержимся ещё?
– Подержимся, старлей, подержимся.
– Тогда вот куда киньте – на деревню. И на березняк, что правее дороги. Они оттуда резервы подводят и в березняке накапливаются. – И Нелюбин протянул капитану бинокль, но тот отстранил его руку.
– Видим, старлей, видим. Сейчас гаубицы несколько залпов дадут по тому березняку. И – беглым по деревне. Чтобы там не вздумали прятаться.
– Только в овраг их не загоните. Нам тут самим места маловато.
– В овраг, старлей, ты их сам не пускай. – И капитан-артиллерист, отвечая на шутку Нелюбина, в первый раз улыбнулся.
Нелюбин пригляделся к нему: лет тридцати, не больше, одежда с иголочки, будто только что со склада. И подумал: видать, штабной. Вот и жмётся в окоп при каждом выстреле. Непривычно под пулями. Страшно. А кому тут, на чужом берегу, не страшно? Вон, у его связиста руки как дрожат. Хотя воюет в Седьмой с самой Вытебети, со штрафной. Не такое повидал. Но тут – плацдарм. Дело гиблое. Полк застрял. Один батальон от полка остался. Да Седьмая рота. «Лаптёжники» и дивизию так, на воде, расколошматят, если дивизия сунется. Потому и не торопится с переправой дивизия. А им тут, ёктыть, сиди, своей судьбы жди… И Нелюбин, чтобы перебить свои нерадостные размышления, снова достал из-за пазухи бинокль.
– Ты, старлей, с бруствера слезь, – всё тем же глухим голосом сказал капитан-артиллерист. – Снайпер наш бугор пристрелял.
Так вот, значит, почему артиллеристы на карачках ползают по дну своего окопа. Снайпер появился. Немцы соображают быстро. Раз так прицельно лупит с того берега артиллерия, значит, её огонь кто-то отсюда корректирует. Вот и отрядили стрелка, чтобы он отыскал наблюдателя и одним точным выстрелом сбил прицел артиллерии наступающих из-за реки. Эх, ёктыть, Сидор меня подвёл как, подумал Нелюбин. Как ты меня, Сидор, подвёл. Но один миномёт всё же уцелел и при нём живой и невредимый Емельянов.
– Откуда ж он бьёт?
– А хрен его знает. – Капитан-артиллерист уже возился с аппаратом. – Откуда-то из деревни.
– Сейчас мы его успокоим.
– Только вот что, старлей, перебирайсь-ка ты куда-нибудь в другое место. А то сейчас снайпером увлечётесь, наш НП демаскируете. Не хватало нам тут ещё парочки «лаптёжников».
На замечание капитана-артиллериста Нелюбин не обиделся. На плацдарме всё равно командовал он, старший лейтенант Нелюбин, командир Седьмой, бывшей штрафной роты. А артиллеристам надо делать своё дело. Как без этого? Без их поддержки их сковырнут в Днепр первой же атакой.
Нелюбин пощупал край письма за голенищем. Письмо оказалось на месте. Вот и хорошо, подумал он успокоенно, вот и ладно, хоть одно надёжно…
Внизу, у тропы, где обосновался последний миномётный расчёт, кого-то перевязывали. Раненый мотал мокрой головой, отпихивал державших его миномётчиков.
– Что тут, Емельянов? Кого ранило?
– Да вот, товарищ старший лейтенант, Фаткуллин приплыл! На бревне…
Только теперь Нелюбин увидел немецкий пулемёт с концом ленты, обмотанной вокруг дырчатого кожуха ствола.
– Что с ним?
– Осколок тащим, – тут же доложил Емельянов.
– Ну и что? Никак?
– А вон, сами посмотрите.
Осколок косо вошёл в предплечье Фаткуллина и, по всему видать, сидел прочно.
– Разрезать бы пошире, – сказал санитар. – Тогда бы, может, подцепить можно было бы. Скользкий, не ухватить.
– Куда тут шире резать? Сосуды порежешь, коновал. Давай попробуем зубами, – приказал Нелюбин. – У кого зубы крепкие?
– Да вон, у Емельянова – железные, – подсказал кто-то.
– Емельянов! Давай!
Емельянов утёр рукавом шинели губы, шаркнул ладонью по небритому подбородку, бережно приложился. Но вдруг посмотрел на ротного и сказал:
– Товарищ старший лейтенант, так нельзя.
– Что – нельзя?
– Без дезинфекции – нельзя. Врачи скальпель всегда в спирте полоскают. Чтобы ничего не занести, никакой заразы.
– Давай фляжку! – тут же приказал Нелюбин старшине.
Фляжка тут же нашлась. Из темноты передали чьи-то руки.
– На, пополоскай. Только внутрь – не смей.
– Что ж её, выплёвывать, что ли?
И Нелюбин, паче всего поощрявший в своей роте бережливость, махнул рукой:
– Глотай. Разрешаю. Но чтобы дело исполнил не хуже доктора!
Емельянов старательно прополоскал рот.
– Ну что? Ухватился? – нетерпеливо торопили миномётчика сгрудившиеся возле раненого.
Емельянов зло шевельнул губами и с силой дёрнул осколок. Плоский, величиной с палец, с острыми рваными краями, он чем-то походил на наконечник стрелы, найденный в земле и наполовину соржавевший. Емельянов выплюнул его в лужу, помыл и протянул Фаткуллину.
– На, пулемётчик. Это тебе награда от личного состава Седьмой роты. Другой тебе не положено.
Бойцы засмеялись. Кто-то протянул свой индивидуальный пакет, кто-то фляжку с недопитым глотком спирта, чтобы продезинфецировать рану. Характер Фаткуллина в роте знали: с таким ранением он окоп не покинет. На плацдарме появился ещё один пулемёт. Радовался и старший лейтенант Нелюбин. Его радость была сродни радости председателя колхоза, которому в самый разгар сева, когда, казалось, провалены все сроки, прислали из МТС ещё один трактор. Старенький, ремонтный, но всё же таскающий плуг и бороны.
– Ну что, Фаткуллин, один выбрался? – спросил Нелюбин.
– Один, командир. Один. Москвина и ещё двоих пулемётчик срезал. Уже на бревне. Не доплыли. А остальных – на острове. К нам из батальонов прибилось несколько человек. Раненых много. Санитары их туда вытаскивали. А «лаптёжники» как зашли…
Нелюбин выслушал рассказ пулемётчика и осторожно спросил:
– Как рука? Болит? В санчасть пойдёшь? Или потерпишь?
– Командир, я в окоп пойду. Назначь мне второго номера, чтобы пулемёт перетаскивал. А стрелять я сам буду.
– Спасибо тебе, Фаткуллин…
А вечером, после артиллерийского налёта на деревню, на развилку дорог и рощицу, после того, как утих в деревне пожар и умолкли крики и стоны раненых, Нелюбин прикорнул в окопе артиллеристов. Его так и сморило внезапным сном. Так засыпал он после покоса, когда, уже по высокому солнцу, на терпении и упорстве, добивал последнюю закраину луга и, повесив на берёзу косу, валился в шалаше на охапку вяленой травы. Дело сделано, а теперь можно и поспать…
Проснулся он, может, через час, а может, позже. Проснулся от тишины и такого же тихого, размеренного разговора, доносившегося из соседней ячейки. Разговаривали двое. И в первые минуты он никак не мог уловить смысл разговора бойцов. Артиллеристы тоже спали. Уж они-то отработали сегодня на славу. Вон какая тишина стоит. Не спали только в соседнем окопе. Охранение несло свою службу.
– Скорее бы нас сменили, – донеслось оттуда.
Тянуло махорочным дымком. Уж как их немец в Днепре ни купал, а солдат табачок сухим сохранил. Вот теперь, среди тишины, потягивает родимую.
– Ротный говорил, что ночью…
– Да, два батальона – за несколько минут…
– Ну, им тоже досталось.
– Бьёмся, бьёмся, кишки один другому выпускаем, и конца-краю этому нет…
– Будет конец. Вот только доживём ли мы до него.
– А это да. Нас-то всё – вперёд, на прорыв, на убой…
– Штрафные, что ж…
– Так мы ж уже не штрафные. Разве что бывшие…
– Штрафные бывшими не бывают.
– А это да. А ну-ка, дай и мне потянуть.
– Ты ж только что свою скурил?
– Дай, дай. Твоя слаще. Вот доживём до победы, встренемся где-нибудь и будем вспоминать, как «сорок» в сыром окопе делили…
– Да… А у нас сейчас под зябь пашут. Грачи по пахоте ходят. Перед отлётом. Чёрные, среди блестящих пластов… Картина!
– Эх, Кузьма, не трави душу. У вас пашут… А у нас что, не пашут, что ли? Только кому вот пахать? Бабы одни остались в деревне. Да старики. Да дети малые. Вот тебе и картина…
А ты сволочь лютая! Сука косматая! Распроклятая война! Так проклинал он, командир Седьмой роты и бывший председатель колхоза старший лейтенант Кондратий Герасимович Нелюбин и этот окоп, и сырость октябрьской ночи, и овраг с изуродованными деревьями, и весь берег с его траншеями, кольями с колючей проволокой, с пулемётными и стрелковыми ячейками и со всем тем, что нагородила здесь война. Что ж ты нас третий год мытаришь? Что ж ты душу вытряхиваешь? Сколько ж можно? Какое ж на тебя надо терпение, чтобы вынести всё это?
Он сунул палец за голенище. Письмо лежало на месте. И письмо, и голенище были тёплыми. Отвыкшая от гуталина кирза загрубела, потеряла бравый уставной вид. Но всё же ни на что на свете он не променял бы сейчас свои видавшие виды, обтоптавшиеся и примятые по ноге и по походке ладные сапоги. Считай, совсем новые, полученные из обоза старшины сразу после боёв под Жиздрой и Хотынцом.
За эти два с лишним года войны Нелюбин научился довольствоваться тем, что достаточно солдату. И что касалось одежды и обувки. И что касалось еды. А когда случалась свободная минута, укутывался шинелью, втискивался в угол окопа и тут же засыпал. Спи, солдат, пока война без тебя обходится, жди приказа. Правда, с назначением на новую должность появились и новые обязанности – ответственность не только за свою жизнь и личную материальную часть, как то винтовка или автомат, пара запасных дисков, две-три гранаты и прочее небогатое хозяйство. Командир роты – это уже не Ванька-взводный. За тобой побольше сотни солдат, да ещё немалое хозяйство, не считая вооружения. Куда ни кинь, не меньше колхоза. Никак не меньше. А если учесть обстоятельства фронта…
Нет, тут, ёктыть, долго не поспишь. Нелюбин пристегнул на место хлястик шинели, поправил портупею и тяжёлую кобуру на боку. Эх, утонула вместе с плотом его телогрейка. Но сейчас, со сна, когда в голове гудело, а всё тело разламывала усталость, он сожалел не столько об удобной в бою телогрейке, сколько о том, что, переодеваясь перед форсированием реки, второпях забыл вытащить из кармана кисет с табаком. Пропал его памятный кисет. И табаку ведь порядочно было. Почти под завязку. Раза два-три всего-то и покурил из него. А теперь надо у кого-то из бойцов просить на завёртку. Снова зачесались под гимнастёркой его родинки, заныла ключица.