[11].
– Анна, нам нужно уходить отсюда немедленно, – сказал он и начал быстро собирать свой ранец.
Кое-что из продуктов он сунул ей в руки. Она прижала это к груди и смущённо улыбнулась. Он мельком взглянул на неё: в улыбке Анны была благодарность.
Уже опускались сумерки. Он вылез на край оврага и осмотрелся. На станции всё ещё растаскивали завалы. Возле вокзала стояли пожарные машины. Шланги лежали на брусчатке. Из здания вокзала через пустые оконные проёмы, чёрные от смолистой копоти, всё ещё валил дым. Видимо, внутри что-то продолжало гореть. Да, подумал Бальк, американцы наделали дел. Самолёты у них не хуже, чем у русских.
Все работы на станции велись с тщательным соблюдением светомаскировки. Только возле стрелки работала электросварка. Видимо, там особенно сильно пострадали рельсы, и их необходимо было срочно отремонтировать. Там уже стоял под парами исправный паровоз, и солдаты, возможно, из числа уцелевших отпускников, вручную перекатывали вагоны, формируя новый состав.
– Анна, прощай, – сказал он, указывая ей в сторону станции. – Видишь, я должен ехать. Иначе я не попаду домой.
Она закивала и сказала:
– Я понимаю, Арним. Прощай. Я тебя буду помнить.
– Прощай. Я тебя обязательно разыщу.
Они крепко обнялись, чувствуя, как тепло их тел проникает через одежду и сливается в единое тепло, в единую дрожь.
– Когда, Арним?
– Когда окончится война. Когда всё это закончится, я тебя обязательно разыщу, Анна, – сказал он твёрдым голосом, как произносят клятвы.
Она закивала в ответ, едва сдерживая слёзы.
– А когда она окончится? – спросила она, когда он уже встал и шагнул в сторону станции.
Бальк обернулся, посмотрел на девушку и сказал:
– Ещё не скоро. Но я тебя обязательно разыщу. Знай это.
Ближе к рассвету рабочие местного депо, строительная команда, русские и польские военнопленные и отпускники, основную часть которых составляли солдаты «Великой Германии», наконец расчистили пути, отремонтировали рельсы, и к искорёженному перрону подошёл короткий состав из пяти пассажирских, двух грузовых вагонов и одной платформы с зенитной установкой.
Разве это я мечтал увидеть на родине, думал Арним Бальк, сидя у окна спящего вагона. Теперь уже и здесь падают бомбы и гибнут от пулемётного огня люди. И не только военные. А значит, и его родной Баденвайлер, возможно, подвержен не менее яростным атакам авиации союзников. К беспокойству за судьбу матери и родственников прибавлялось другие, такое же сильное. После встречи с русской… Бальк вдруг понял, что снова хочет видеть её.
Он открыл глаза. В приглушённом свете плафона, скудно освещавшего проход, виднелись ноги лежавшего на полке соседа. На ногах драные носки, которые издавали крепкий мужской дух натруженных ног. Никого из находившихся рядом это обстоятельство не смущало. Там, на Русском фронте, они нанюхались не такого. Бальк почему-то вспомнил фельдфебеля Гейнце. Теперь, после гибели командира расчёта Штарфе, самым надёжным в их взводе остался только он, долгожитель Гейнце, которого не только в роте, но и во всём Третьем батальоне уважительно называли папаша Гейнце. И только с папашей Гейнце теперь можно было поговорить откровенно, а именно о том, в какое дерьмо они попали. Папаша Гейнце никогда не одёргивал любителей поговорить вольно. На идеи наци ему было наплевать. Да и в то, что после победного окончания войны можно будет поживиться или выгодно устроить свои дела за счёт побеждённых, как о том толковали многие, он не верил. Папаша Гейнце, воевавший уже больше четырёх лет, был реалист, и мечтал только об одном: вернуться домой, к своей семье, в своей собственной шкуре, чтобы проносить её ещё лет сорок. «С двумя руками, с двумя ногами. Но главное, Бальк, – любил повторять он, – не потерять голову. Потому что, стоит её потерять, руки и ноги отлетят сами, в первом же бою! Запомни это, сынок!»
Все они, кто старше тридцати, называли его так. И Бальк привык. Потому что это своё «сынок» они произносили без какого-либо оттенка пренебрежения или презрения. Просто он был самым молодым солдатом в роте…
Ноги штабс-ефрейтора из «Великой Германии», однако, пахли очень сильно. Правда, они имели точно такой же дух, что и ноги какого-нибудь самого распоследнего шютце из простой пехотной дивизии. Трупы на Русском фронте пахнут куда как отвратительнее. Да и в госпитале были места, где лучше не вдыхать.
То ли потому, что Бальк слишком сконцентрировался на бледных пятках штабс-ефрейтора, выглядывавших из рваных дыр пробитых носков, то ли солдат «Великой Германии» был слишком впечатлительным человеком и вечерний налёт «москито» и «тандерболтов» оставил в его душе столь глубокий отпечаток, но сосед зашевелился, судорожно дёрнулся и закричал:
– Летят! Летят! – В голосе его и неестественно-торопливой интонации было столько ужаса, что у Бальца сжалось всё внутри, и на мгновение он почувствовал себя в крохотной ячейке на берегу Вытебети; его ячейка, наспех отрытая, в общей линии обороны взвода, и на их линию зашли русские «летающие танки» Ил-2 и начали её основательно распахивать из бортовых пушек и крупнокалиберных пулемётов…
Бальк тоже готов был закричать нечто подобное, но в тёмном углу, за ширмой плащ-палатки шевельнулась угловатая фигура другого солдата «Великой Германии» и послышался грубый окрик и брань:
– Заткните глотку этому недоноску! – После чего в вагоне снова установилась сонная тишина, нарушаемая только храпом спящих.
И вдруг Бальк разглядел в этом полусумраке вагона лицо русской Анны, её плечи и руки, её ладони удивительно женственной и правильной формы. Такие ладони он видел на картинах Дюрера. Он прислушался и расслышал её голос, который звал: «Арним! Арним!» Нет-нет, он вовсе не сходил с ума. Он переживал нечто иное, о чём давно тосковал. Ещё в университете он мечтал познакомиться с девушкой, которая бы ответила ему тем же глубоким и искренним чувством. Но все сокурсницы, на которых он обращал своё пристальное внимание, видели в нём лишь успешного однокашника, у которого можно было всегда проконсультироваться по тому или иному предмету и переписать конспекты пропущенных лекций. Конечно, думал он, его возлюбленной будет немка, стопроцентная арийка. Ведь в Катехизисе Гиммлера «Пятнадцать правил Ваффен СС» о крови германца сказано очень верно. Бальк выучил эту главу наизусть. «Кровь. В нашей крови мы несём священное наследие отцов и пращуров. Мы не знаем их, бесконечной чередой уходящих во тьму ушедших веков. Но все они живут в нас и благодаря нашей крови живут вместе с нами в наших сегодняшних делах. Именно поэтому наша кровь священна. Вместе с ней наши предки дают нам не только плоть, но и сознание. Отрицать свою кровь, значит, отрицать самого себя. Вы обязаны передавать свою кровь потомству, поскольку являетесь звеном в цепи, тянущейся с незапамятных времён в отдалённое будущее. Эта цепь никогда не должна прерваться. Если же в вашей крови есть нечто порочное, что сделает ваших детей несчастными и бременем для государства, то ваш героический долг в том, чтобы разорвать связь времён. Кровь – носитель жизни. Благодаря ей вы несёте внутри себя тайну творения. Ваша кровь священна, ибо в ней живёт божественная воля».
Эти слова не были похожи на идеологемы эсэсовцев и «коричневых». Бальк всегда критически относился к тому, что говорили фюреры, хотя помалкивал об этом, не признаваясь в своих сомнениях даже родителям. Но Катехизис производил на него сильное впечатление. Многие его положения и мысли очень точно, без каких-либо пропагандистских зазоров и швов, накладывались на историю Германии, на то, что он, студент исторического факультета Дюссельдорфского университета Арним Бальк, чувствовал в себе самом как немец.
Но теперь ладони русской Анны и её шёпот превращали пламенные фразы Катехизиса в ничто. Философия Гиммлера не просто отступала на некий дальний план, она буквально рассыпалась. И этому внезапному разрушению конечно же способствовало то, что Бальк увидел и пережил на Востоке, в России. Даже глядя на всё глазами солдата, он увидел многое. Может быть, потому, что он смотрел на окружающий мир, а точнее, на войну, на которую его призвали простым рядовым солдатом, глазами ветеранов роты Штарфе и Гейнце, а также своих университетских преподавателей. А они успели сказать ему многое.
И вот он, Арним Бальк, рядовой вермахта, встретив «остовку» и полюбив её, прерывал ту священную цепь, тянущуюся с незапамятных времён в отдалённое будущее. Но порочна ли их связь? Что порочного в том, что они полюбили друг друга? Да, отношения их торопливы, сумбурны. В них много изъянов. Но это не та порочная связь, о которой любит посудачить молва, и от которой предостерегают немцев идеологи нацизма. Их отношения чисты и непорочны. В них нет корысти. В них взаимное влечение здоровых и красивых тел, насколько красива их юность. Война и разница положения – он солдат Германской армии, она остарбайтер из России, – конечно же разделяют. Но разделяют лишь условно, с точки зрения идеологии нацистов. Фронт же показал другую правду. Окопы многим выправили мозги. И те разговоры, которые порой, выпив шнапса, вели между собой унтер-фельдфебель Штарфе и папаша Гейнце, открывали глаза на другую правду. Та правда, очищенная от трескучих фраз Министерства пропаганды и ответственных за идеологическое обеспечение роты, которые время от времени появлялись в окопах, была более жестокой, от неё сильнее пахло потом и иными запахами войны, но в своей глубине она оставляла дорогу назад, маленькую, едва заметную тропинку на родину, к семье, к жизни без бомбёжек и смертей товарищей. Та тропинка вела и к тому, что Арним Бальк пережил вчера, во время бомбёжки английских и американских самолётов, в пещере на берегу ручья.
«Ваша кровь священна…» – «Благодаря ей вы несёте внутри себя тайну творения…» – «Связь времён…»
Но столь же священна и кровь Анны, и она в той же мере несёт внутри себя тайну творения и мощь своего рода!