– Их нельзя отпускать! – продолжали твердить солдаты.
Бальк это давно заметил: дружелюбные парни, отцы семейств, бывшие булочники и музыканты, крестьяне и учителя, попадая в подобные ситуации, очень быстро становятся просто солдатами, одетыми в более или менее одинаковую форму и объединённые, в общем-то, примитивными правилами действия солдата на войне. На войне солдат должен стрелять в противника. Стрелять как можно больше и как можно точнее. Чтобы скорее и надёжнее поразить его. Иначе в затоптанной грязи будешь лежать с разбитым черепом ты сам.
– Они не «гориллы», – попытался вставить своё слово и он, Бальк. В конце концов он тоже имеет право выразить своё мнение, раз уж начался такой разговор.
– Ты уверен? – тут же отреагировал вестфалец и посмотрел на него так, как посмотрел бы на него взводный, если бы он допустил оплошность во время боя. – Тогда поручишься за них перед герром гауптманом. Интересно, как ты будешь мотивировать своё поручительство…
Бальк опустил голову. Как он мог поручиться за них? Любой русский на занятой германской армией территории мог быть потенциальным партизаном, либо помогать партизанам, либо просто сочувствовать им. Всё это, согласно приказам командования, должно караться с особой жестокостью. Бальк знал, что любой солдат мог поступить как угодно с любым русским. Просто потом нужно было убедительно объяснить свой поступок офицеру. Обычно всё сходило с рук. Поэтому многие старались просто не общаться с русскими, не иметь с ними никаких дел. Чтобы потом не чувствовать себя последней скотиной, способной на всё.
Но фляжку из-под соломы вытащил и передал унтер-офицеру он, Бальк.
На лице вестфальца мерцала тень сомнения. Но в это время с другой стороны железной дороги послышалась стрельба. Вначале редкие выстрелы винтовок, а потом длинные очереди русских ППШ. Сомнений быть не могло, вторая группа, двигавшаяся цепью по левой стороне железной дороги, наткнулась на «горилл». К торопливым очередям русского автомата подключился ещё один. И тут же рельсы на просеке взлетели в воздух вместе с огромным снопом огня.
– Они снова взорвали пути!
– К берёзам! – приказал вестфалец и указал винтовкой на русских. – Ты, ты, ты и ты – приготовить оружие!
Унтер указал и на Балька. Значит, ему придётся расстреливать. Значит, и он, фузилёр Арним Бальк, с этой минуты станет здесь, на Восточном фронте, не просто солдатом вермахта.
Он стал напротив русских. Для твёрдости расставил ноги. Вскинул винтовку, прижал к плечу холодный, мокрый от роты приклад. Бальку предстояло стрелять в старика. Он стоял на правом фланге отделения, приготовившегося выполнить приказ вестфальца. Старик сразу побледнел. Голова его подрагивала. Он что-то шептал и судорожно ловил трясущейся рукой с узловатыми пальцами крестьянина руку душевнобольного. Да, сомнений быть не могло, это его сын. Они похожи. Молодой вначале с любопытством смотрел по сторонам, потом тоже всё понял и из глаз его, как у ребёнка, брызнули слёзы.
– Пли! – скомандовал унтер.
Залп оказался громким, как будто выстрелило не отделение, а вся рота фузилёров, и мир, вся жизнь Арнима Балька, убеждения, и даже мечты, в одно мгновение переместились в другое измерение.
Иногда пуля засыпала, отключалась на несколько мгновений, и тогда её полёт становился слепым, невесомым, как случайный сон солдата, и не столь стремительным. Но это не меняло её сути…
Глава двадцать первая
На хутор Радовский не вернулся. Воронцов и Иванок прождали его дотемна. Оседлали коней. Попрощались с хуторянами.
Воронцов обнял старика Сидоришина и сказал:
– Держись, Иван Степаныч.
– Держусь, держусь, Сашок. Мне бы Стеню дождать. Тем и держусь. А там… – И Иван Степаныч махнул рукой.
Уже когда сели на коней, старик взял за уздечку Гнедого и пошёл проводить их до протоки.
– Передавайте поклон всем прудковским. Ты, Иванок, матери, Степаниде Михайловне кланяйся. А ты, Сашок, своим. И береги себя на войне. Теперь за тобой вон какая ватага. Зина за всеми не управится. Ты – командир. Военное училище заканчивал. Повоевал уже порядочно. И должен понимать, что войско сильно не только храбростью, а умом и хитростью воеводы.
Когда выбрались из поймы в лес и пустили коней по краю просеки, увидели впереди Нила.
– Смотри-ка, Сань, – указал винтовкой в дальний конец просеки Иванок.
– Ты давай – вперёд. А я задержусь немного.
– Что, поговорить хочешь с божьим человеком?
– Хочу.
Иванок хлестнул прутом коня, погнал по краю просеки. Поравнявшись с неподвижной фигурой монаха, сдёрнул с головы кепку и сказал негромко:
– Здравия желаю, отец Нил!
– Здравствуй, братец. Храни тебя Гоподи!
Нил поднял руку, и конь остановился. Иванок дёрнул повод и хотел было объехать монаха, но конь стоял как вкопанный.
– Не ожесточайся. Не превращай сердце в камень. – И Нил перекрестил Иванка.
Воронцов спешился, поздоровался. Нил протянул свою тяжёлую мужицкую ладонь, неожиданно крепко пожал руку Воронцова.
– Садись, солдат, садись на конь и поезжай со спокойной душой. Ничего и никого не бойся. Так всё и перетерпишь с Божией помощью. Евсеюшке поклон. Ежели силы Бог даст, навещу его. А когда, не знаю. Поезжай. Тебя уже там ждут. И дома, и в окопах. А усталость надо перешагнуть. Перешагнёшь. Поезжай со спокойной душой. Судьбы не объедешь. И за ним… – Нил указал в глубину просеки, где покачивалась спина Иванка. – За ним присматривай. Головушка неразумная.
Воронцов вскочил в седло и, не оглядываясь, поскакал догонять Иванка. Хотел спросить Нила, и уже в уме приготовил вопросы, а монах сам всё сказал. Будто заглянул в его усталую душу, замутнённую сомнениями.
Ехал и думал. Думал о том, что только что услышал. Перебирал в памяти слова монаха Нила. И вроде легче стало на душе. И усталость, как дождь, который уже прошёл и не повторится, высохла на плечах и уже не давила своей подспудной тяжестью. О детях не спросил, спохватился он и оглянулся. Но никого уже не было в дальнем конце просеки, где минуту назад он расстался с отшельником. Да что о детях спрашивать, успокоил он себя, о детях надо не монаха пытать, а себя. Кого ж ещё? Только себя.
В полночь они подъехали к Прудкам.
Зинаида засветила керосиновую лампу. Быстро накрыла на стол. Над печным плечом колыхнулась шторка. Послышался голос Петра Фёдоровича:
– Слава тебе господи, вернулся. – И минуту спустя: – Коней-то пригнали?
– Целы кони, Пётр Федорович. Иван Степаныч и хуторские велели кланяться.
– Все живы-здоровы?
– Все.
– Зина, – позвал Пётр Федорович дочь, – накорми жениха. Я уже вставать не буду. Спина моя что-то залиховала. А ваше дело молодое…
Зинаида подливала Воронцову молока. Стоило ему отпить несколько глотков и поставить на стол кружку, она тут же со смехом подливала в неё из глиняного горлача. Глаза её лучились, щёки румянились, и вся она, казалось, была окутана тем трепетным нежным сиянием, которому причина может быть только одна. Воронцов следил за её взглядом, за движением рук, за тем, как она ловко подхватывает горлач и тянется к его кружке, как дрожат её губы. Он через стол чувствовал тепло, исходящее от её плеч и шеи, от того румянца, который играл на её коже.
Не спалось за шторкой и Петру Фёдоровичу. И погодя, через вздох, тот подал голос:
– А хорош пол у нас вышел, Ляксан Григорич! А?
Зинаида не выдержала, прыснула. Залилась румянцем ещё гуще. Засмеялся и Воронцов. Радостно вздохнул за шторкой и Пётр Фёдорович.
– А Степаненковы как рады! – всплеснула руками Зинаида, стараясь увести глаза и мысли Воронцова на какую-нибудь другую тему. – Тятя, слышишь? Дядя Митя приказал соломы наносить. Застелили холщовым полотном и спят теперь вповалку. Вокруг печи!
– Ну так разве ж не радость?! После землянки! Скоро всем хаты отстроим.
– Как тут Анна Витальевна? – тихо спросил Воронцов Зинаиду.
– Обживается. Ничего, привыкнет. Алёша вначале спал с нею. А потом попросился туда, к ребятам. Они там, на печи, тоже теперь, как на соломе у Степаненковых. Сам видел. Колхоз!
Воронцов, когда зашёл в дом, первым делом взглянул на спящих детей. Улита лежала с краю, разметав во сне голые ножонки. Рядом, уткнувшись в подушку, посапывал Алёша. А дальше по ранжиру лежали Колюшка, Федя и старший Прокопий. Воронцов поправил одеяло, укрыл дочь, потрогал её льняные волосы. Сказал Зинаиде шёпотом:
– Как воробьята.
– Точно-точно, – засмеялась она.
О том, что произошло в овраге в лесу между хутором и аэродромом, он не рассказал ей ни ночью, ни на следующий день. Только Анне Витальевне, которая за завтраком несколько раз вопросительно взглянула на него, он сказал:
– Георгий Алексеевич просил передать, что…
Она вся вытянулась навстречу.
– …что он любит вас и что он обязательно разыщет при первой же возможности. И ещё: чтобы вы берегли сына.
Она молча кивнула с благодарностью и улыбнулась. Как будто большего и не ждала…
В полдень к дому подъехала повозка. Иванок привязал вожжи к скобе, вбитой в воротину, и постучал кнутовищем в окно:
– Сань! Ты собрался? А то уже пора.
На его нетерпеливый стук вышла Зинаида. Не затворяя за собой двери, позвала с крыльца:
– Зайди, Иванок! Молочка попей. В дорогу.
– Молочка-то в дорогу можно, – согласился он и внимательно посмотрел на Зинаиду, словно пытаясь увидеть какую-то важную перемену, которая непременно должна была в ней произойти. Но сколько он к ней ни приглядывался, ничего такого не заметил…
Пулю пьянил не только свободный полёт. Нет, не только это. Запах пороха. Запах сгоревшего пороха – вот что давало новые и новые силы для полёта и укрепляло уверенность в том, что ему не будет конца. Река, казалось, пахла не водорослями, не илом. Нет, она пахла совсем другим – порохом. И с каждым часом запах пороха, исходивший от реки, от её течения и берегов, становился всё сильнее и сильнее. Река, где сошлись в смертельной схватке лучшие дивизии, лучшие солдаты двух противостоящих армий. Река не разделяла их, нет, не разделяла. Она соединяла неприятелей теми узами, о которых выжившие будут вспоминать до конца своих дней.