В шурфе, заложенном на большом холме, культурного слоя не оказалось. Это не означало, что его совсем не было. Ведь мы заложили совсем маленький шурф, даже не форточку, а щелочку в древнее поселение. Вероятно, просто не везло. Зато шурф, заложенный на парсепиле глубиной около двух метров, оказался полным древесного угля.
В угле мы нашли несколько обломков глиняных горшков, которые, судя по технике производства, были сделаны в XII–XIII веках нашей эры. Здесь, видимо, долгое время постоянно горел костер.
Варнас, внимательно рассмотрев несколько крупных кусков угля, разломив один из них и даже почему-то понюхав, решительно заявил:
— Это дубовый уголь.
Что же, в лесах Жемайтии и сейчас полно дубов.
…Мы и не заметили, как стало темнеть. Возвращаться на хутор было слишком долго, да и не безопасно брести по болоту по этой чертовой кольгринде. Кроме того, не хотелось уходить от пильякалниса. Решили заночевать тут же; вот только предстояла возня с ночлегом. Но когда мы спустились с плато городища, то увидели, что Нагявичус и понас Симонс уже поставили три наших палаточки и даже натащили хвороста для костра.
Когда я похвалил Нагявичуса, который за время нашей работы постепенно стал понимать по-русски, он только угрюмо что-то проворчал в ответ.
— Не обращайте на него внимания, — посоветовал мне добряк Моравскис. — Он теперь до самого утра будет злиться, пока снова не увидит свою машину. Его больше ничего в жизни не интересует.
Нагявичус, услышав это, упрямо сдвинул брови и спросил Моравскиса:
— А где же здесь люди жили?
— Да в таких же бревенчатых домах — нумасах, с маленькими оконцами и задвижными деревянными ставнями, как и на хуторе, — улыбнувшись, ответил Моравскис. — И так же жилье, и клеть, и амбар были под одной крышей. Теперь это только традиция, а раньше каждый крестьянский дом должен был быть крепостью — столько врагов угрожало Жемайтии.
Нагявичус, почему-то пожав плечами, присел у кучи хвороста и стал разжигать костер.
После ужина спать не хотелось, и мы, кто как мог, устроились у костра. Я заметил, что Нагявичус то и дело поглядывает на городище. Сейчас, вечером, оно перестало быть для нас объектом работы номер такой-то — оно снова замкнулось в своей грозной тайне, стало казаться еще выше и больше.
За всю жизнь я еще не видел ни одного не любознательного шофера. Нагявичус отнюдь не составлял исключения из этой беспокойной братии. Несмотря на плохое настроение, он, едва кончился ужин, снова стал приставать с расспросами к Моравскису:
— А все-таки, как же здесь люди жили?
Моравскис лениво, но добросовестно объяснил:
— Вокруг пильякалниса внизу жили, наверно, ремесленники и крестьяне. А в пильякалнисе, защищенный крутыми склонами и стенами, находился гарнизон во главе с командиром-конунгом. А на узком холме — парсепиле — был жертвенник. Здесь, возле священной рощи или одинокого дуба, горел неугасимый огонь в честь Перкунаса. Здесь командовал жрец, у которого была изогнутая палка с набалдашником в виде человеческой головы. Огонь перед изображением Перкунаса поддерживала девушка в белой одежде — вайделотка. Еще могу тебе сказать, что вайделотками становились самые красивые девушки в Литве.
— А когда появились первые пильякалнисы? — не унимался Нагявичус.
— Еще в конце каменного века, — неохотно ответил Моравскис. — Много их сооружалось в течение эпохи бронзы и раннего железа, еще больше в XI–XII веках, когда отдельным Литовским княжествам — Аукштайтии, или Верхней Литве, Жемайтии, или Нижней Литве, и Делтуне — приходилось отбивать набеги морских разбойников — варягов. Но особенно большую роль играли пильякалнисы начиная с XIII века, когда литовцы сражались против немецких рыцарских орденов…
— Ну, вот и расскажи про эту роль.
Но Моравскис, помедлив, ответил:
— А про это тебе расскажет начальник. — Тут он неожиданно обернулся ко мне: — Простите, может, вправду вы расскажете?
По тому, как он это сказал, по тому, как переглянулись между собой Басанавичус и Крижаускас, я понял, что это не обычный разговор, а еще и испытание. Испытание, которое я обязан выдержать. Ладно! Не напрасно нас учили наши профессора готовиться к каждой экспедиции. Попробую. Пусть на этот раз Мефистофель побудет студентом. Я начал нарочито лекторским тоном:
— Это было около семьсот пятидесяти лет назад. Сначала на двадцати трех кораблях во главе банды рыцарей ворвался в устье Двины епископ Альберт из немецкого города Бремена. Рыцари уничтожили местных жителей, основали крепость Ригу. В ней Альберт, с благословения папы римского, учредил орден Меченосцев. Потом такая же банда — Тевтонский орден, разбитая в Палестине арабами, обманным путем проникла в Польшу и через несколько лет начисто уничтожила многочисленные племена пруссов…
— Что же, — прервал меня Нагявичус, — свои своих уничтожали?
— Как это свои своих?
— Пруссы же немцы!
— Нет, не немцы. Пруссы — литовские племена, или, во всяком случае, их близкие родственники. Немцы уничтожили их полностью. От них и осталось только название страны — Пруссия.
Так вот. Вскоре оба рыцарских ордена объединились в один — Ливонский орден. Это была страшная угроза для всех народов Прибалтики, для населения Северо-Западной Руси. Под видом приобщения к христианской вере «братья-рыцари» грабили и убивали людей, сжигали деревни и города, захватывали земли и ценности. «Братья-священники» именем божьим прикрывали эти насилия и преступления. Орден подбирался к границам Литвы. Друг и союзник русского князя Александра Невского — великий литовский князь Миндовг встал во главе объединенного Литовского государства. Это, как и союз с русскими, усилило Литву. Но опасность все еще была очень велика. Рыцари захватили на побережье Балтийского моря литовский город Клайпеду и на его месте построили свою крепость — Мемельсбург — кинжал, направленный в сердце Жемайтии. Нападая по ночам, они полностью уничтожили население Юнигенды, Путеников и других жемайтийских поселений. Жемайтия, или, как ее по-русски называли, Жмудь, оказалась на переднем крае огромного фронта борьбы против крестоносцев. Рыцари, закованные в железные латы, вооруженные до зубов, организованные специально для войны, имели большой боевой опыт, полученный во время походов во многие страны.
Что могла противопоставить им страна мирных крестьян и ремесленников — Жемайтия? Казалось, судьба ее решена. Как и пруссы, жемайтийцы были обречены на полное уничтожение.
— Сколько же лет сопротивлялась Жемайтия? — прищурив свои голубые глаза, спросил Нагявичус.
— Двести, — ответил я. — Даже больше двухсот лет.
Нагявичус с хрустом сломал ветку, бросил ее в костер и стал смотреть на пламя.
«Ага, подействовало все-таки», — подумал я, давно уже научившись по малейшим движениям узнавать настроение моих сдержанных и не слишком разговорчивых спутников… Ну, подожди… И я продолжал рассказывать:
— Произошло чудо. Жемайтия выжила и жива до сих пор. Вот ты сам, Нагявичус, один из потомков жемайтийцев. Это чудо сотворили сами литовцы в союзе с русскими и другими народами Прибалтики. В каждом селе, в каждом хуторе умелые люди стали ковать мечи и копья, стрелы и дротики. Рыцари научились уважать литовское оружие. На всех дорогах, ведущих в глубь Жемайтии, валили вековые дубы, сооружали засеки, устанавливали сторожевые посты. А главное — Жемайтия опоясалась сетью пильякалнисов. Ты видел сегодня один пильякалнис. А их было свыше полутора тысяч. Ими стали все холмы среди болот и лесов. Эти холмы укрепили и насыпали совсем новые. Пильякалнисы строили все. Мужчины носили землю в мешках, женщины — в подолах. На прусской границе по всем путям, ведущим в глубь Жемайтии, пильякалнисы строили на расстоянии пяти-шести километров друг от друга…
…Может быть, эта ночь и темная громада пильякалнисов, у подножия которого мы сидели, подействовали на меня. Может быть, это была та знакомая тесная связь с собеседником, которую я вдруг с радостью почувствовал. А может быть, это прежние знания, соединившись с реальными приметами прошлого, которые мы открыли, трансформировались, как это бывает у археолога, перешли в новое качество — видение истории, — только я уже не играл с Нагявичусом, не пытался завоевать его доверие рассказом. Я видел, отчетливо видел Жемайтию семисотлетней давности и лишь передавал ему то, что видел воочию. И я ощущал, чувствовал, что он видит вместе со мною.
— К пильякалнисам вел каменный пол — кольгринда, извилистая дорога, выложенная на дне реки или болота у подножия холма. В мирное время на всех изгибах кольгринд стояли ветви или жерди — вехи, указывающие путь. А высокие узкие парсепилы — холмы возле пильякалнисов были не только алтарями Перкунаса, но и сигнальными вышками. На них лежали огромные кучи хвороста, день и ночь поддерживался огонь у алтаря Перкунаса. Как только рыцари-крестоносцы переходили границу Жемайтии, так на ближайшем городище зажигали сигнальный костер. Свет его был хорошо заметен на соседнем парсепиле. Там тоже зажигали костер, и огненная цепочка пробегала по всем сторожевым вышкам. А от самых высоких городищ, таких как Шатрия или Медвегалис, свет сигнального костра был виден на десятки километров вокруг. Через час-два вся страна знала о вторжении врага. Тогда убирали вехи с кольгринд. Женщины, дети, старики из поселков, под охраной мужчин, уходили в потаенные места в непроходимых лесах. Отряды крестьянского ополчения взбирались на пильякалнисы, усиливая их гарнизоны. Пока рыцари вели тяжелую осаду каждого пильякалниса, к ставке литовского князя стягивались войска для нанесения сокрушающего удара захватчикам. И такие удары наносились. Ты помнишь Шауляй? Именно под стенами этого города Миндовг наголову разгромил рыцарей. Символом литовцев был вечнозеленый лесной цветок — рута.
После Шауляйского побоища, почти сто лет, Жемайтия успешно отбивала нападения крестоносных разбойников. В тысяча триста сорок первом году, в битве при городе Велюоне, рыцари впервые применили порох и свинец. В этой битве был убит великий литовский князь Гедимин. Городище это навеки связано с его именем…