трудно рассчитывать. В Англии уже начинает усиливаться оппозиция либеральному кабинету. Говорят, Гладстон устарел и способности его ослабевают; он заходит слишком далеко в своих ультралиберальных стремлениях в трудном ирландском вопросе, так что некоторые из его сторонников уже покинули его; можно опасаться распадения кабинета.
12 июля. Суббота. Сегодня опять остался в Царском Селе к обеду с графом Лорис-Меликовым и Черевиным. Нового ничего нет. Подтверждаются официально известия о признании англичанами эмиром афганским нашего protégé Абдурахман-хана; любопытно знать, на каких условиях.
19 июля. Суббота. За истекшую неделю не случилось ничего такого, что заставило бы открыть дневник. По обыкновению, ездил я с докладами в Царское Село, присутствовал при докладах Гирса и занимался своими военными делами. В политике продолжается тот же «концерт» между шестью большими державами, но, к сожалению, с большими диссонансами и фальшивыми нотами. Гладстон ведет оркестр; все прочие показывают желание идти вместе с ним, чтобы застращать Порту единодушием Европы. Даже согласились на предложение Гладстона подписать протокол, подобный тому, который был некогда подписан перед экспедицией Франции в Сирию – с обязательством всех держав действовать исключительно для достижения общей цели, не преследуя никаких частных, эгоистичных интересов.
Однако же не все соглашаются на этот протокол без оговорок и задних мыслей; у каждого кабинета, как говорится, свое на уме. Австрия даже прямо заявила условие, чтобы даваемое обязательство «бескорыстия» относилось исключительно к настоящему частому случаю, то есть к принуждению Турции исполнить обязательства свои в отношении Черногории и новой греческой границы.
Еще более заметна рознь в вопросе о самих мероприятиях в отношении Порты. Кроме России, никто не хочет предпринять что-либо серьезное. Согласились на морскую демонстрацию, но и тут с оговорками; Австрия поставила непременным условием, чтобы не было на эскадре десантных войск (тогда как та же Австрия перед тем заявляла готовность принять на себя un mandat de l’Europe для приведения в исполнение силой оружия обязательств Турции относительно Черногории); Франция же, которая сначала выступила вперед в греческом вопросе и взяла на себя роль привилегированной покровительницы Греции, теперь совсем пошла вспять и уже заявляет, что согласна участвовать в морской демонстрации только с условием, чтобы не было ни одного выстрела!
Спрашивается – к чему же эта демонстрация? Разве для того, чтобы окончательно осрамить Европу перед азиатским государством, чтобы дать Порте полное право издеваться над так называемым «европейским ареопагом»? Впрочем, и теперь уже, несмотря на полную дезорганизацию и расслабление государства и бездарность правителей его, Порта нисколько не пугается грозных коллективных нот европейских послов: ответные ноты ее по обоим вопросам – и черногорскому, и греческому – явно выказывают нежелание подчиниться решению Европы. Султан, признавая себя бессильным совладать с необузданным своеволием и возбуждением албанцев, в то же время сам, за кулисами, поддерживает их, используя пресловутую «Албанскую лигу» как маску для прикрытия своих попыток спасти ветхий корабль османов от конечного крушения.
Во всей дипломатической переписке за последнее время ясно проглядывает недоверие всей Европы к долговечности существующего порядка вещей на Востоке, установленного знаменитым Берлинским конгрессом. Хотя все в унисон провозглашают твердое намерение поддержать исполнение Берлинского трактата, однако же каждый про себя приготовляется на случай катастрофы не упустить своей доли добычи. Более всех в этом отношении озабочена Австро-Венгрия, которая, очевидно, обуреваема честолюбивыми замыслами касательно всей западной половины Балканского полуострова: она уже и теперь всячески старается подчинить себе Сербию и Черногорию и мечтает об открытии пути к Эгейскому морю. Замечательно, что один из видных австрийских дипломатов – Калай, игравший видную роль в делах восточных за последнее время, не раз заводил весьма конфиденциальные и вполне откровенные разговоры то с князем Цертелевым, то с послом нашим в Вене о возможности соглашения между Австрией и Россией для окончательного и радикального решения восточного вопроса. Он не скрывал при этом желания Австрии присвоить себе западную половину Балканского полуострова. Но в этих вожделениях Австрии является тайным ее конкурентом Италия, которая не совсем бескорыстно держит себя в отношении к албанцам. Здесь, в албанских делах, встречаются и сталкиваются интересы двух соперников.
Что касается Франции и Германии, то они обе держат себя в делах восточных крайне пассивно, как будто опасаясь более всего слишком ввязаться в эти дела и быть застигнутыми врасплох друг другом. Притом обе озабочены внутренними своими делами. Весьма примечательны последние конфиденциальные депеши посла нашего в Берлине Сабурова, который выводит из своих бесед с английским послом Одо Росселем довольно странные предположения о новой политике князя Бисмарка в отношении Франции. По предположениям Одо, Росселя и Сабурова, германский канцлер как будто желает изгладить следы Франко-прусской войны и оставшееся после нее взаимно-враждебное отношение. Эти предположения подробно развиты в секретной депеше Сабурова от 10/22 июля, № 169 и в частном письме его к Гирсу от того же числа.
Между тем дела англичан в Афганистане снова запутываются. Получено известие о полном истреблении одного английского отряда, выступившего из Кандагара под началом генерала Барроу навстречу афганским толпам, приведенным Эюб-ханом из Герата. Поражение это заставит Англию послать в Афганистан новые подкрепления, чтобы отомстить афганцам и поддержать prestige британской силы. Таким образом, в то время, когда войска английские начали уже очищать Кабул, когда наследие Дост-Мухаммеда и Шир-Али-хана, по-видимому, утверждалось за Абдурахман-ханом, война вспыхивает вновь и судьба Афганистана становится опять вопросом.
22 июля. Вторник. Вчера ездил я в Смольный (так называемый Собор всех учебных заведений) по случаю панихиды по усопшей императрице. Церковная служба совершалась с особенной торжественностью; здание великолепное, хотя стиль внутренней отделки не соответствует внешней архитектуре.
Сегодня по случаю Царского дня остался я после своего доклада к завтраку, а потом должен был вторично прийти в кабинет государев к докладу Гирса. Пока мы вдвоем ждали в приемной комнате, государь позвал к себе великого князя Николая Николаевича и оставался с ним вдвоем с полчаса. Я догадался, что поводом к этому tête-a-tête была неприличная статья, появившаяся недавно в издании «La nouvelle revue», о которой, кажется, я уже упоминал прежде в своем дневнике. При последнем докладе я представил государю для предварительного просмотра составленную генералом Обручевым ответную статью, в которой мастерски опровергнуты все неприличные выходки хвастливого панегирика великому князю Николаю Николаевичу.
Сегодня государь сказал мне, что прочел статью Обручева, одобрил ее и передал для прочтения графу Лорис-Меликову; но прибавил, что намерен еще лично поговорить с Николаем Николаевичем. Впоследствии я узнал, что разговор был очень крупный, что, впрочем, я мог и сам заметить, застав еще конец этого разговора, когда вместе с Гирсом вошел в государев кабинет. Как государь, так и великий князь были разгорячены; последний поспешил выйти. Граф Лорис-Меликов рассказал мне, что получил от наследника цесаревича письмо, выражающее крайнее негодование по поводу статьи французского журнала. [Наследник, который обыкновенно не церемонится в выражениях, так выразился о своем дяде: «Если бы я не знал, что он такой дурак, то назвал бы его подлецом».]
На днях приехал наконец новый посол китайский, «маркиз» Цзен[89]. Гирс представил государю копию и перевод привезенного им письма богдыхана к русскому императору. Письмо это написано в умеренном и дружелюбном тоне, но в нем прямо высказывается невозможность утверждения Ливадийского трактата. Гирс испросил у государя разрешение выслушать Цзена, но объявить ему, что настоящие переговоры должны быть ведены в Пекине. Я просил только вести дело так, чтобы не слишком долго оставаться нам в выжидательном положении, которое может истощить нас даже прежде начатия войны.
26 июля. Суббота. В среду вечером я переехал на два дня в Красное Село. В четверг, 24-го числа, был общий смотр войскам Красносельского лагеря в присутствии иностранных послов и великих княгинь. В пятницу, 25-го, утром и вечером – учения военно-учебным заведениям и учебным частям войск, а сегодня утром – боевая стрельба артиллерии. Всё прошло весьма удачно. Дни были жаркие и потому утомительные. В четверг вечером ездил я в лагерь навестить училища и осмотреть вновь выстроенные бараки. В свободные минуты заходил к своей дочери Гершельман и радовался, видя маленькое домашнее хозяйство счастливых молодых.
Великий князь Николай Николаевич дуется на меня; как догадываюсь, за полученную от государя головомойку. Вероятно, он приписывает неудовольствие государя моему наущению. Во все три дня беспрестанно сталкиваясь со мною лицом к лицу, он не здоровался и показывал вид, что не замечает меня.
Политикой во все эти дни вовсе не занимались; Гирса я не видел. Хотя сегодня государь ожидал его в Красное Село, однако же по какому-то недоразумению он не приехал.
29 июля. Вторник. Вчера утром отправился в Красное Село и присутствовал на двухстороннем маневре, а потом был приглашен к обеду у великого князя Владимира Александровича. Сегодня утром был на учении всей кавалерии, а потом имел доклад у государя, сначала один, а затем вместе с Гирсом. План предстоящих больших маневров значительно сокращен: начнутся только 4 августа, а кончатся 8-го.
8 августа. Пятница. С вечера воскресенья до сего вечера я оставался на маневрах в Ропше и окрестностях ее. Маневры были весьма утомительные, при чрезмерно жаркой погоде; каждый день, выезжая в поле в 7 часу утра, возвращались в Ропшу только в 7 часу вечера, голодные и обожженные солнцем. Ежедневное повторение таких истязаний оказалось мне не по силам. После первого дня маневров я должен был оставаться в Ропше, но сегодня опять был на коне и к вечеру возвратился в Петербург.