читали меня своим злейшим противником, что, напротив, я рад всеми силами помогать министру финансов в смысле облегчения наших финансовых затруднений; но вместе с тем надеюсь, что он также, со своей стороны, будет разумным образом взвешивать настоятельные требования государственной безопасности при нынешней шаткой политической обстановке. Действительно, насколько знаю Александра Аггеевича Абазу, он не будет ни таким[94] самонадеянным, как Грейг, ни таким односторонним и упрямым, как Рейтерн.
Гирса сегодня не видел, так как он прислал сказать государю, что не имеет ничего к докладу. Стало быть, дела политические в застое.
13 ноября. Четверг. Вчера с прискорбием покинул свой Симеиз и переселился в Ливадию. Дочери мои (Надя и Маруся) уехали утром в Севастополь и далее по железной дороге в Петербург, а племянницу Понсэ привез я сюда, к Горбуновым, и сегодня утром проводил ее на пароход, на котором она отправилась в Одессу и далее в Бессарабию к своему отцу. Таким образом, я опять здесь в одиночестве, к счастью, ненадолго: предстоит провести здесь всего несколько дней.
Более двух недель не заглядывал я в свой дневник: нечего было отмечать. Жизнь моя проходила однообразно и спокойно: через день утром в Ливадии с докладом, а в остальное время – в своем излюбленном симеизском приюте. Политические дела в полном застое. Британское либеральное правительство, видя, что кроме России никто другой не хочет действовать настойчиво в отношении Порты, также «спасовало», и вот уже несколько дней ничего не предпринимается ни по черногорскому вопросу, ни по другим требованиям Европы. В самой Англии общественное мнение настроено против энергических мер и особенно против сближения Англии с Россией; поэтому опасность грозила бы нынешнему кабинету, если б он продолжал действовать настойчиво.
Известия с мест приходили весьма неутешительные. Зато как удивила нас полученная сегодня утром телеграмма от нашего адмирала Кремера (в союзной эскадре) о том, что Дервиш-паша, получив от султана положительное повеление передать Дульцинье черногорцам, взялся наконец за оружье, чтобы выгнать албанцев из этого пункта, причем были значительные потери с обеих сторон. Албанцы бежали, и Дервиш-паша предложил черногорцам завтра же занять Дульцинье. Сведение это подтверждено полученною вечером из Цетине телеграммой Шпейера, временно замещающего уехавшего в отпуск Ионина.
Сегодня вечером я был приглашен на чай к государю, и в первый раз случилось мне быть в обществе княгини Юрьевской. Впрочем, я видел ее только за чайным столом; она удалилась в свои комнаты прежде, чем государь окончил обычную свою партию ералаши.
15 ноября. Суббота. Наконец получены по телеграфу положительные известия о занятии Дульцинье черногорцами. Все очень довольны: князь Николай благодарит государя, который в свою очередь поздравляет князя; а между тем все понимают, что уступка Дульцинье есть со стороны Турции не что иное, как подачка, брошенная Европе, чтобы дать ей предлог к окончательному отступлению от всех требований. Германия и Австрия настойчиво советовали султану сделать эту уступку, обещав, что через это он освободится от всякого дальнейшего давления по остальным вопросам. Франция и Италия ждали передачи Дульцинье, чтобы оправдать свое отступление. Англия также воспользуется случаем, чтобы по крайней мере на некоторое время отложить в сторону восточные дела и заняться своими внутренними вопросами.
Вчера и сегодня я был приглашаем на вечерние собрания у государя и княгини; сегодня же приглашен был также и к обеду. Утром ездил в Симеиз для некоторых окончательных распоряжений и по дороге заехал проститься к княгине Воронцовой и графине Тизенгаузен.
21 ноября. Пятница. Петербург. Выехав из Ливадии 18-го числа утром на Симферополь, где провел часа три у сына, прибыл сегодня утром в Петербург в императорском поезде. Меры, принятые для охранения пути от всяких злодейских покушений, доведены до крайности. Кроме частей войск, расставлено вдоль дороги до 20 тысяч обывателей, конных и пеших. Почти нигде государь не выходил из вагона; на станциях не позволяли быть на платформах ни одному постороннему человеку. Во время самого пути граф Лорис-Меликов получал тревожные телеграммы об аресте разных подозрительных личностей, о провозе каких-то снарядов, орсиньевских бомб и т. п. Боялись даже за переезд в самом Петербурге от вокзала до дворца, так что в столице никто не знал часа приезда государя, а между тем велено было начальству и всем офицерам гвардии находиться на станции для встречи его величества. Таким образом, все ждали в вокзале с 8 часов утра до 10 часов.
Однако же всё обошлось благополучно, и государь спокойно проехал по Невскому проспекту с многочисленным конвоем гвардейских кавалерийских офицеров. Во втором часу назначено было молебствие во дворце: присутствовали исключительно только лица, бывшие в царском поезде, в дорожных костюмах. Молебствие совершалось не в Малой церкви (как бывало обыкновенно), а в приемной комнате перед государевым кабинетом, в котором стоял сам государь с новою своею семьей. Из императорской же семьи не было никого.
1 декабря. Понедельник. Прошло десять дней со времени возвращения моего в Петербург, и всё это время прошло почти в ежедневных церемониях и торжествах. То Георгиевский праздник, то сдача Плевны, а сегодня 50-летний юбилей принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Дела же политические в полном застое. Европа успокоилась; как будто с передачей Дульцинье черногорцам всё улажено и «всё благополучно».
Вчера, в воскресенье, после развода присутствовал в совещании по китайским делам: оно происходило в Министерстве иностранных дел, с участием нового министра финансов Абазы. Общее настроение клонилось к уступчивости, для избежания во что бы ни стало войны с Китаем. Согласились на предложение Гирса не настаивать уже на ратификации Ливадийского договора; а вместо того проектировать новые условия, сообразные с заявлениями китайского уполномоченного, и предъявить их Цзену как наше последнее слово. Посланник наш Бютцов не совсем доволен таким оборотом дела, однако же взялся редактировать новый проект, а барон Жомини принял на себя литературную обработку ноты, которой Министерство иностранных дел обратится к китайскому послу.
4 декабря. Четверг. Сегодня утром приезжал ко мне Бютцов, чтобы показать проектированную в Министерстве иностранных дел ноту с заявлением наших окончательных условий. Вышло совсем не то, что было предположено в совещании 30 ноября: вместо того чтобы, по предположению самого Гирса, решительно объявить Цзену наши условия, Бютцов и Гирс вошли снова в переговоры с китайским уполномоченным и сделали ему новые уступки. Сам Бютцов недоволен мягкостью и уступчивостью Гирса, тем более что, по его словам, Цзен держит себя крайне высокомерно. В проектированной ноте все спорные пункты оставляются на будущее соглашение с китайцами; от Ливадийского договора не остается почти ни одного клочка, что и высказал я откровенно Гирсу при встрече с ним во дворце перед обедом. Дело с китайцами так испорчено, что уже едва ли можно поправить его и восстановить прежний тон наших с ними отношений.
К царскому обеду приглашены были, кроме Гирса и меня, приехавшие из Вены посол наш Убри и военный агент генерал-майор Свиты Фельдман. За обедом присутствовала и княгиня Юрьевская. Час обеда уже не шесть, как прежде, а семь – по-ливадийски.
На днях приезжал ко мне государственный секретарь Перетц с поручением от председателя Государственного совета великого князя Константина Николаевича, который возымел мысль восстановить в Государственном совете прежний департамент военных дел, давно уже переставший существовать и окончательно упраздненный в 1864 году. Меня крайне удивило такое неожиданное предположение, тем более что упразднение этого мифического департамента, утратившего всякое значение с учреждением Военного совета, совершилось по представлению самого же великого князя Константина Николаевича, вскоре по назначении его председателем Совета. Конечно, я откровенно высказал Перетцу свое мнение о несообразности такого предположения; сам Перетц проговорился, что главной целью великого князя было создание положения брату его, великому князю Николаю Николаевичу, которого предполагалось назначить председателем воскрешаемого департамента. Я не скрыл от моего собеседника, что, независимо от личных отношений моих с Николаем Николаевичем, я сочту невозможным в случае осуществления нового проекта оставаться в должности военного министра и воспользуюсь предлогом, чтобы удалиться на покой, о чем так давно мечтаю. Перетц рассыпался в уверениях, что при таком взгляде моем на предположение председателя Государственного совета не может быть об этом и речи.
6 декабря. Суббота. Сегодня во время моего доклада государь спросил меня, не читал ли я статью в «Московских ведомостях» о том, что будто бы предполагается Военное министерство разделить на две части, подобно прежде существовавшему разделению на собственно министерство и Главный штаб его величества. Я не читал статьи «Московских ведомостей», но слышал уже о появлении этой утки в других газетах. С какой точки зрения взглянул на эту странную выдумку сам государь, я не мог подметить.
После доклада ездил в Аничков дворец поздравить наследника и цесаревну с именинами старшего их сына. Позже был у меня князь Гика, только что возвратившийся к своему посту представителя Румынии при нашем дворе.
Вчера заезжал опять ко мне Бютцов и сообщил о новых разговорах с Цзеном. Давно пора бы прекратить эти разговоры; но Бютцов только теперь принимается за редактирование окончательных условий, которые должны быть предложены китайскому правительству взамен Ливадийского договора. Мы условились, в каком смысле изложить статью, относящуюся к изменениям пограничной черты.
8 декабря. Понедельник. После заседания Государственного совета великий князь Константин Николаевич пригласил меня в свой кабинет, чтобы объясниться по делу, о котором уже говорил мне, по его поручению, статс-секретарь Перетц. Великий князь уверял меня в том, что он в своем предложении отнюдь не имел намерения что-либо предпринять вопреки моим желаниям, что не решился бы и поднять вопроса, если б не предполагал, что мысль его согласуется с моими мнениями. Я в свою очередь сказал великому князю, что в суждениях своих о делах служебных никогда не руководствуюсь какими-либо личными своими удобствами или желаниями, и повторил те же возражения, которые высказывал уже Перетцу против предположения о восстановлении департамента военных дел. Само собою разумеется, что при этом объяснении (в присутствии Перетца) не было даже произнесено имя великого князя Николая Николаевича.