Напечатанные теперь мнения о том, в чем именно должно заключаться преобразование реальных училищ, отличаются крайним разнообразием; но огромное большинство голосов находит необходимым дать этим заведениям характер общеобразовательный, а не профессиональный. Исходя из того же начала, я изложил свои предположения по этому вопросу, с приложением даже расписания уроков; сегодня отправил длинное письмо Головнину. Полагаю, что оно будет показано барону Николаи.
1 марта. Понедельник. Вот минул ровно год со времени страшного события, которое до сих пор представляется в памяти каким-то чудовищным кошмаром. Только год, и сколько уже перемен с тех пор, сколько тяжелых, грустных впечатлений, какое изменение в общем настроении и духе времени! Что может значить в судьбах многих миллионов исчезновение одной личности и появление другой на ее месте!
В эту первую годовщину несчастного события я со своею семьей ходил утром в Алупку к обедне, после которой была панихида. Церковь была полна; много было простого народа, рабочих; и в этой простой, скромной обстановке молитва об успокоении души царя-освободителя, царя-мученика отзывалась в сердце несравненно глубже, чем пышные, официальные церемонии при дворе.
6 марта. Суббота. Генерал-адъютант Ванновский прислал мне при письме печатный экземпляр справки, составленной по его приказанию по поводу печатавшихся газетных статей о чрезвычайном будто бы увеличении в течение последнего двадцатилетия в военном ведомстве личного состава управлений и переписки. В письме упомянуто, что государь, по представлении ему этой справки, повелел разослать экземпляры членам бывшей под председательством генерал-адъютанта графа Коцебу комиссии и напечатать в «Инвалиде».
Справка эта, разумеется, приводит к выводу, совершенно противоположному тем нареканиям, которые столько раз уже поднимались на Военное министерство (то есть против меня) относительно мнимого усложнения администрации, развития бюрократизма, расположения переписки, централизации и т. д., и т. д. На поверку выходит совершенно наоборот: в центральных управлениях (в министерстве) за означенный период число чинов убавилось с 1575 до 1266, а число бумаг, входящих и исходящих вместе – с 633 887 до 517 414 (в 1875 году, то есть перед последней войной, было даже всего 454 072). В военно-окружных же управлениях сравнительно с упраздненными управлениями, существовавшими в 1861 году, число чинов убавилось с 4202 до 2890.
Все эти цифры не новость для меня; они приводились и прежде в разных случаях. Но странно, что военному министру не пришла мысль о собрании этих данных прежде заседаний комиссии графа Коцебу, в которой столько было говорено о необходимости преобразования всего военного управления под впечатлением печатавшихся в то время недобросовестных и тенденциозных газетных статей. Присылка мне настоящей справки есть первое проявление внимания и любезности ко мне со стороны моего преемника в должности военного министра, и, конечно, я буду благодарить его за эту любезность; но хотелось бы высказать ему при этом, что не худо было бы поручить, кому следует, составить и представить выше подобные же фактические справки и по другим столь же голословным и несправедливым нареканиям на Военное министерство за тот же двадцатилетний период. По всем вероятиям, эти справки во многом повлияли бы на прения в комиссии графа Коцебу и ускромнили газетных борзописцев.
Сегодня же получил длинное письмо от брата Бориса, который сообщает мне подробные сведения о ходе дел в военно-судном ведомстве со времени назначения генерал-адъютанта князя Имеретинского на пост главного военного прокурора. Сведения эти весьма характерно изображают личность самого князя Имеретинского и существующие ныне, по-видимому, во всех частях управления тенденции. Прискорбно личное положение моего брата, который считает себя так непрочным в должности своей (помощника гласного военного прокурора), что готовится подать в отставку и, стало быть, остаться почти без средств существования.
22 марта. Понедельник. Только что отправил письмо Головнину с дополнительными моими соображениями по вопросу о реальных училищах, в ответ на сообщенный мне при последнем его письме отзыв барона Николаи на мое мнение о лучшем решении этого вопроса. Я писал Головнину, что, понимая вполне шаткое положение барона Николаи и необходимость осторожности в этом деле, я думаю, что при таких условиях лучше бы и не возбуждать вопроса о преобразовании реальных училищ до тех пор, пока не переменятся обстоятельства в благоприятном для дела смысле. Иначе всякая теперешняя полумера отсрочила бы надолго полную реформу.
Едва письмо мое было сдано на почту, как получаю номер газеты и, к ужасу своему, узнаю, что барон Николаи уже уволен от должности министра и на место его назначен – Делянов! Это почти то же, как если бы назначен был Катков; это восстановление ненавистного для всей России министерства графа Толстого. Между прежним режимом и будущим будет различие только в подкладке: у Толстого подкладкою была желчь; у Делянова будет идиотизм. Бедная Россия!
1 апреля. Четверг. После довольно продолжительного перерыва корреспонденции с Головниным (последнее письмо его было от 12 марта) получил от него письмо, в котором (как и следовало ожидать) упоминается об увольнении от должности барона Николаи, а вместе с тем и об удалении Грота от заведования тюремным делом. Оба они вынуждены были сами просить об увольнении, выведенные из терпения графом Игнатьевым, о котором Головнин отзывается как о первом министре, всемогущем в настоящее время. Головнин удивляется, как Игнатьев, слывущий умным человеком, лишил себя таких полезных и надежных «орудий» в нынешнее трудное время. Я же нисколько тому не удивляюсь: Игнатьев – человек хитрый, а не умный; человек с понятиями узкими, односторонними; такие люди, каковы Грот и барон Николаи, не могли быть ему по душе. Это не поклонники Каткова и Аксакова.
Получил от генерала Банковского письмо с приложением экземпляра печатной записки князя Имеретинского о предполагаемых изменениях в устройстве военно-судной части: записка очень коротенькая и недостаточно определенно высказывает, в чем именно предполагается изменить существующий состав военных судов и порядок их делопроизводства; намечены только желания, задачи. Многое можно было бы сказать и против этих общих мыслей; но я полагаю не отвечать и не сообщать Ванновскому моего мнения, во-первых, потому, что мое мнение будет глас вопиющего в пустыне, а, во-вторых, потому, что нахожу обращение Ванновского ко мне несколько бесцеремонным по форме: письмо его, очевидно, написано в виде циркуляра ко всем тем начальствующим лицам, от которых требуется заключение по означенной записке; притом с назначением даже месячного срока для ответа и с оговоркой, что и впредь должен быть соблюдаем тот же срок для отзывов по запискам, которые будут сообщаться по частным вопросам предположенного преобразования. Бесцеремонно!
10 апреля. Суббота. В прошлую ночь приехал в Симеиз мой сын, пробывший около шести недель в Петербурге. Поездка его не осталась без результата: ему удалось отстоять Крымский дивизион, которому угрожало упразднение из видов экономии. Представленные им объяснения, подкрепленные моим письмом к генералу Обручеву, убедили военного министра и самого государя в том, что нерасчетливо из-за ничтожного сбережения в расходах возбуждать в здешнем татарском населении неудовольствие и недоверие к данному еще так недавно царскому слову. Рассказы сына о том, как идут дела в Петербурге, а также и привезенные им любопытные письма от Головнина и брата Бориса раскрывают жалкую картину неспособности нынешнего правительства и угнетенного настроения общества. Интриги, отсутствие мысли и знания дела, какая-то безнадежность в будущем – вот отличительные черты настоящего времени. Во всех головах – сумбур.
Сын привез дорогие для меня вещи, назначенные мне на память о покойном императоре: его мундир (гвардейской артиллерии) с каской и карманные английские часы.
21 апреля. Среда. Общество наше в Симеизе временно умножилось: на прошлой неделе (14-го числа) приехали из Москвы граф Олсуфьев (Адам Васильевич) с женой и дочерью, а вчера – племянница Дина Евгеньевна Понсэ из Бессарабии, где она провела всю зиму у отца в деревне.
22 апреля. Четверг. Олсуфьевы, получив сегодня утром по телеграфу известие, что сыновья, оставшиеся в Москве, заболели оба тифом, немедленно решили выехать отсюда обратно в Москву, отказавшись от предполагавшихся поездок по берегу Крыма. Они уехали крайне встревоженные и огорченные.
6 мая. Четверг. Сегодня получил из Ташкента печальное известие о смерти Константина Петровича Кауфмана. Он прожил более года после случившегося с ним удара, но во всё это время был почти без языка. Жаль этого человека: некогда он был моим близким помощником, занимая должность начальника канцелярии Военного министерства; отношения наши были тогда почти дружеские; они продолжались по назначении его генерал-губернатором в Вильну и командующим войсками Виленского военного округа. Я поддерживал его, сколько мог, против интриганов, старавшихся повредить ему во мнении покойного государя. Хотя мне не удалось помешать увольнению его от должности виленского генерал-губернатора, однако же вскоре после того, по моему настоянию, он был назначен туркестанским генерал-губернатором и командующим войсками округа. На этом посту он оказал немало услуг, которые, однако же, не вполне были оценены.
Константин Петрович был человек деловой, работящий, благонамеренный. Были у него, конечно, и свои слабые стороны, подававшие повод к насмешкам: он был падок на внешние почести, хотел разыгрывать роль царька. В последние годы отношения мои с ним несколько изменились, не знаю, впрочем, почему; переписка наша прекратилась, или, лучше сказать, ограничилась исключительно официальными сношениями.
Почтенный мой корреспондент Головнин продолжает сообщать мне всякие сведения из Петербурга, снабжать разными записками и газетными вырезками. Сегодня получил я от него толстый пакет, отправленный им с камердинер