28 марта. Вот интересное письмо из коллекции автографов Любимова, написанное Достоевским Каткову из Дрездена от 8 октября 1870 г.:
«М.Г. Многоуважаемый Михаил Никифорович.
Я выслал сегодня в редакцию "Русского вестника" всего только первую половину первой части моего романа "Бесы", но в очень скором времени вышлю и вторую половину первой части. Всех частей будет три. Каждая – от 10 до 12 листов. Теперь замедления не будет. Если вы решите печатать мое сочинение с будущего года, то мне кажется необходимо, чтобы я известил вас предварительно, хотя бы в двух словах, о чем, собственно, будет идти дело в моем романе.
Одним из числа крупнейших происшествий моего рассказа будет известное в Москве убийство Нечаевым Иванова. Спешу оговориться: ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет. Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей деятельностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева, но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству. Без сомнения, небесполезно выставить такого человека, но он один не соблазнил бы меня. По-моему, эти жалкие уродства не стоят литературы. К собственному моему удивлению, это лицо наполовину выходит у меня комическим. И потому, несмотря на то, что все это происшествие занимает один из первых планов романа, оно, тем не менее, – только аксессуар и обстановка действий другого лица, которое, действительно, могло бы назваться главным лицом романа.
Это другое лицо (Николай Ставрогин) – также мрачное лицо, тоже злодей. Но мне кажется, что это лицо – трагическое, хотя многие, наверное, скажут по прочтении: "Что это такое?” Я сел за поэму об этом лице, потому что слишком давно хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское, и типическое лицо. Мне очень-очень будет грустно, если оно у меня не удастся. Еще грустнее будет, если услышу приговор, что лицо – ходульное. Я из сердца взял его. Конечно, это – характер, редко являющийся во всей своей типичности, но это характер русский (известного слоя общества). Но подождите судить меня до конца романа, многоуважаемый Михаил Николаевич, что-то говорит мне, что я с этим характером справлюсь. Не объясняю его теперь в подробности, боюсь сказать не то, что надо. Замечу одно: весь этот характер записан сценами, действием, а не рассуждениями, стало быть, есть надежда, что выйдет лицо.
Мне очень долго не удавалось начало романа. Я переделывал несколько раз. Правда, у меня с этим романом происходило то, чего никогда еще не было: я по неделям останавливал работу с начала и писал с конца. Но и кроме того, боюсь, что и само начало могло бы быть живее. На 5½ печатных листов, которые высылаю, я еще едва завязал интригу. Впрочем, интрига и действие будут расширяться и развиваться неожиданно. За дальнейший интерес романа ручаюсь. Мне показалось, что так будет лучше, как теперь. Но не все будут мрачные лица, будут и светлые. Вообще боюсь, что многое не по моим силам. В первый раз, например, хочу прикоснуться к одному разряду лиц, еще мало тронутых литературой. Идеалом такого лица беру Тихона Задонского. Это тоже святитель, живущий на спокое в монастыре. С ним сопоставляю и свожу на время героя романа. Боюсь очень, никогда не пробовал, но в этом мире я кое-что знаю. Теперь о другом предмете…» (Тут Достоевский пишет, что ему нечем существовать, пишет о своей бедности и просит Каткова выслать ему хотя бы 500 руб., хотя он ему уже много больше должен.)
Вот что пишет Любимову Достоевский из Старой Руссы от 10 мая 1879 года по поводу 5-й книги своего романа «Братья Карамазовы»:
«Эта 5-я книга в моем воззрении есть кульминационная точка романа, и она должна быть закончена с особенной тщательностью. Мысль ее, как вы уже увидите из посланного текста, есть изображение крайнего богохульства и зерна идеи разрушения нашего времени в России, в среде оторвавшейся от действительности молодежи; и рядом с богохульством и анархизмом опровержение их, которое и приготовляется мною теперь в последних словах умирающего старца Зосимы, одного из лиц романа. Так как трудность задачи, взятой мною на себя, очевидна, то вы, конечно, поймете, многоуважаемый Николай Александрович, то, что я лучше предпочел растянуть на две книги, чем испортить кульминационную главу моею поспешностью. В целом глава будет исполнена движения. В том же тексте, который я теперь выслал, я изображаю лишь характер одного из главнейших лиц романа, выражающего свои основные убеждения. Эти убеждения есть именно то, что я признаю синтезом современного русского анархизма – отрицание не бога, а смысла его создания.
Весь социализм вышел и начал с отрицания смысла исторической действительности и дошел до программы разрушения и анархизма. Основные анархисты были, во многих случаях, лица искренно убежденные. Мой герой берет тему, по-моему, неотразимую – бессмыслицу страдания детей – и выводит из нее абсурд всей исторической действительности. Не знаю, хорошо ли я выполнил, но знаю, что лицо моего героя в высочайшей степени реальное (в "Бесах" было множество лиц, за которых меня укоряли, как за фантастические; потом же, верите ли, они все оправдались действительностью, стало быть, верно были угаданы. Мне передавал, например, К.П.Победоносцев о двух-трех случаях из задержанных анархистов, которые поразительно были схожи с изображенными мною в "Бесах"). Всё, что говорится моим героем в посланном вам тексте, основано на действительности. Все анекдоты о детях случились, были напечатаны в газетах (и я могу указать, где – ничего не выдумано мною). Генерал, затравивший собаками ребенка, и весь факт – действительное происшествие, было опубликовано нынешней весной, кажется, в "Архиве" и перепечатано во многих газетах. Богохульство же моего героя будет торжественно опровергнуто в следующей (июньской) книге, для которой я работаю теперь со страхом, трепетом и благоговением, считая задачу мою (разбитие анархизма) гражданским подвигом. Пожелайте мне успеха».
Кончает Достоевский это письмо, прося Любимова, чтобы не изменял выражений в его тексте, не заменял слова непристойные более пристойными, кончает просьбой денег.
4 апреля. По городу идет слух, что Витте не в милости у царя вследствие своих прежних отношений к Вышнеградскому. Сын последнего потребовал якобы, чтобы Английский банк выдал ему лежащие там 25 миллионов его отца. Банк потребовал, чтобы Вышнеградский представил свидетельство от правительства, что это его деньги. Он обратился за этим к Витте. Но Витте сперва доложил об этом царю, который на бумаге написал про старика Вышнеградского: «Великий мошенник» – и велел навести справку, не окажутся ли еще и в других банках такие деньги.
5 апреля. Был Палладий. Он теперь делает репетиции своего служения в церемонию коронации. Он продолжает говорить с неуважением про Саблера, у которого Победоносцев в руках. Саблер ведет себя недостойно – у него женская интрига с монахиней Страстного монастыря, помогает им игуменья.
12 апреля. Н.Л.Марков говорил, что Витте серьезно болен, что его старая болезнь, стоившая ему носа, бросилась на ноги и что Витте недолговечен.
16 мая. Адельсон говорил, что в Москве разнесли коляску герольда, который вез объявление о коронации. Коляску превратили в щепки, остались от нее только колеса.
22 мая. Курис говорил, что в Москве беспорядку было много. Корона царя так была велика, что ему приходилось ее поддерживать, чтобы она совсем не свалилась. Рассказывают, что Власовский созвал московских воров и предложил им, чтобы они следили, чтобы в карманах не было бы револьверов, за что красть им разрешалось вволю.
29 мая. Стеблин-Каменский говорил, что во время народного гулянья не успели убрать все трупы задавленных с Ходынского поля. Вследствие этого, так как публика наезжала, не зная о случившемся, на виду у всех запихивали умерших под лавки балаганов, на которых сидел народ, смотревший на представления клоунов и другие зрелища. Многие, проходя на места, наступали на торчавшие из-под лавок руки и ноги.
30 мая. Рассказывал Вишняков, что в Кремле вышла история с предводителями, которые опоздали приехать, а в 8 часов Кремль был заперт по распоряжению Ширинкина. Предводители стали стучаться, чтобы им отворили, но кто-то из церемониймейстеров громко начал их ругать, что каждая дрянь, надев дворянский мундир, невесть что о себе думает. Эта фраза оскорбила предводителей. Никто не хотел признаться, кто это сказал. В конце концов всё свалили на жандармского унтер-офицера.
2 июня. Сегодня Салов говорил, что когда царь приказал произвести следствие по Ходынскому делу, то сразу выяснилось, что вел. кн. Сергей виноват. Тогда все три брата – Владимир, Алексей и Павел – привезли царю свои отставки на случай, если Сергея будут судить.
Штадлер говорил, что стачки на заводах Торнтона, Резиновой мануфактуры и у Обводного канала (три завода) продолжаются. Рабочие, может, и правы в своих требованиях, так как изнурены работой от 6 часов утра до 8 часов вечера; придется им уступить – сократить число рабочих часов. Клейгельс приезжал на заводы, угрожал, что запрет лавочки, в которых рабочие имеют кредит. Тогда рабочие отвечали, что пойдут по городу разбивать лавки, и поэтому лавки их не закрыты.
5 июня. Когда царь ехал на обед к Радолину, народ ему кричал, что не на обеды он должен ездить, а «поезжай на похороны». Возгласы «разыщи виновных» многократно раздавались из толпы при проезде царя. Народ, видимо, озлоблен; завтра же озлобятся и дворяне: царь обещал им, что земля их от них не уйдет, а Витте решил иначе, на себя не взял подписать – уехал в Нижний, а подписал его товарищ – Иващенков – указ о продаже с публичного торга 6 июня шести дворянских имений.
6 июня.