потчевал Маяковский. – Все равно, если вы не съедите, съест Осип Мандельштам». Доброта Лили: она привезла разным здешним голодающим: целый чемоданчик манных круп: кому фунт, кому два. Для полуидиотки Гартевельд (которую даже я не могу выносить больше часу) – привезла папирос, печений, масла. У нас (у членов Дома Искусств) было заседание – скучное, я сбежал, – а потом началась Ходынка: перла публика на Маяковского. Я пошел к нему опять – мы пили чай – и говорили о Лурье. Я рассказал, как милая, талантливая Ольга Афанасьевна Судейкина здесь, одна, в холоде и грязи, без дров, без пайков сидела и шила свои прелестные куклы, а он там в Москве жил себе по-комиссарски.
– Сволочь, – говорит Маяковский. – Тоже… всякое Лурье лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет! Как-то мы сидели вместе, заговорили о Блоке, о цыганах, он и говорит: едем (туда-то), там цыгане, они нам все сыграют, все споют… я ведь комиссар музыкального отдела.
А я говорю: «Это все равно, что с околоточным в публичный дом».
Потом Ходынка. Дм. Цензор, Замятин, Зин. Венгерова, Серафима Павловна Ремизова, Гумилев, Жоржик Иванов, Киселева, Конухес, Альтман, Викт. Ховин, Гребенщиков, Пунин, Мандельштам, художник Лебедев и проч., и проч., и проч. Очень трогательный и забавный угол составили дети: ученики Тенишевского училища. Впереди всех Дрейден – в очках – маленькая мартышка. Боже, как они аплодировали. Маяковский вышел – очень молодой (на вид 24 года), плечи ненормально широки, развязный, но не слишком. Я сказал ему со своего места: сядьте за стол. Он ответил тихо: вы с ума сошли. Очень не удалась ему вступительная речь: вас собралось так много оттого, что вы думали, что 150 000 000 – это рубли. Нет, это не рубли. Я дал в Государственное издательство эту вещь. А потом стал требовать назад: стали говорить: Маяковский требует 150 000 000 и т. д.
Потом начались стихи – об Иване. Патетическую часть прослушали скучая, но когда началась ерническая вторая часть о Чикаго – публика пришла в умиление. Я заметил, что всех радуют те места, где Маяковский пользуется интонациями разговорной речи нашей эпохи, 1920 г.: это кажется и ново, и свежо, и дерзко:
– Аделину Патти знаете? Тоже тут.
– И никаких гвоздей.
Должно быть, когда Крылов или Грибоедов воспроизводили естественные интонации своей эпохи – это производило такой же эффект. Третья часть утомила, но аплодисменты были сумасшедшие. Конухес только плечами пожимал: «Это идиотство!» Многие говорили мне: «Теперь мы видим, как верна ваша статья о Маяковском!»* Угол с тенишевцами бесновался. Не забуду черненького, маленького Познера, который отшибал свои детские ладошки. Я сказал Маяковскому: – Прочтите еще стихи. – Ничего, что революционные? – спросил он, и публика рассмеялась. Он читал и читал – я заметил, что публика лучше откликается на его юмор, чем на его пафос. А потом тенишевцы, предводимые Лидой, ворвались к нему в комнату – и потребовали «Облако в штанах». Он прочитал им «Лошадь». Замятина я познакомил с Маяковским. Потом большая компания осталась пить с Маяковским чай, но я ушел с детьми домой – спать. Замятин познакомил с ним свою стервозу-жену – и последнее, что я видел, был доктор Манухин, который говорил: – Какая чепуха! Какая наглая бездарность!
6 декабря. Сегодня у меня 2 лекции: одна в Красноармейском университете, другая – в Доме Искусств, публичная – о Некрасове и Муравьеве. А я не спал ночь, усталый – после вчерашней лекции в библиотеке, на краю города. За эту неделю я спал одну только ночь и уже не пробую писать, а так, слоняюсь из угла в угол. Коля вчера был шафером на свадьбе Маштаковой. – Боба упал с Мурой и повредил ей крестец. – В библиотеке мне рассказывали, что какой-то библиотекарь (из нынешних) составил такой каталог, где не было ни Пушкина, ни Лермонтова. Ищут, ищут – не найти. Случайно глянули на букву С, там они все, под рубрикой «Сочинения»! По словам библиотекарши, взрослые теперь усерднее всего читают Густава Эмара и Жюль Верна. Библиотекарша – прелесть. Всю жизнь (19 лет) отдала библиотеке. – «У меня уже внучки есть!» – говорила она. Я не понял: «То есть у меня читала одна барышня, потом читала ее дочка, а теперь дочка этой дочки читает». Анекдот: «Высший Совет Народного Хозяйства: – воруй смело нет хозяина. – А по-еврейски: Холера на Советскую власть». Конечно, анекдот рассказан евреем, принадлежащим к кругам. – Теперь, когда Владимирский проспект называется проспектом Нахимсона, как назвать Владимирский собор. Одна лояльная дама: Собор Нахимсона. Вечером у нас мадам Редько. У нее умерла племянница.
7 декабря. Вчера я имел очень большой успех – во время повторения лекции о Муравьеве. Ничего такого я не ждал. Во-первых, была приятная теснота и давка – стояли в проходах, у стен, не хватило стульев. Приняли холодно, ни одного хлопка, но потом – все теплее и теплее, в смешных местах много смеялись – и вообще приласкали меня. Маяковский послушал 5 минут и ушел. Были старички, лысые – не моя публика. Барышень мало. Когда я кончил и ушел к Мише Слонимскому, меня вызвали какие-то девы и потребовали, чтобы я прочитал о Маяковском. – У Маяковского я сидел весь день – между своей утренней лекцией в Красноармейском университете и – вечерней. Очень метко сказала о нем Лили Юрьевна: «Он теперь обо всех говорит хорошо, всех хвалит, все ему нравятся». Это именно то, что заметил в нем я, – большая перемена. «Это оттого, что он стал уверен в себе», – сказал я. «Нет, напротив, он каждую минуту сомневается в себе», – сказала она. Она по-прежнему радушна – и кто ни придет: «кушайте, пожалуйста». Это слово «кушайте» не сходит у нее с языка. Вчера она кормила безрукого какого-то филолога* и какую-то приезжую танцовщицу. Пришла Марья Сергеевна платить Маяковскому гонорар. Он взял 150 000 не считая, не пожелал смотреть счет, угостил ее пирожным и преувеличенно любезно потчевал ее. В Доме Искусств он разоряется на пирожном: ловко, скоро, умело накладывает на блюдо штук тридцать печений и платит десятки тысяч. Ванну принимали они вдвоем – сразу. Она рассказывала мне, как шофер Троцкого и какие-то другие хулиганы выхватывают на улицах Москвы самых красивых барышень, завозят в лес – и там насилуют. Она знает все эти подробности от своего мужа, следователя Чеки, Брика. Все утро Маяковский искал у нас в библиотеке Дюма, а после обеда учил Лили играть на биллиарде. Она говорит, что ей 29 лет, ему лет 27–28, он любит ее благодушно и спокойно. Я записал его стихи о Солнце* – в чтении они произвели на меня большое впечатление, а в написанном виде – почти никакого. Он говорит, что мой «Крокодил» известен каждому московскому ребенку.
8 декабря. Маяковский забавно рассказывал, как он был когда-то давно у Блока. Лили была именинница, приготовила блины – велела не запаздывать. Он пошел к Блоку, решив вернуться к такому-то часу. Она же велела ему достать у Блока его книги – с автографом. – Я пошел. Сижу. Блок говорит, говорит. Я смотрю на часы и рассчитываю: десять минут на разговор, десять минут на просьбу о книгах и автографах и минуты три на изготовление автографа. Все шло хорошо – Блок сам предложил свои книги и сказал, что хочет сделать надпись. Сел за стол, взял перо – сидит пять минут, десять, пятнадцать. Я в ужасе – хочу крикнуть: скорее! – он сидит и думает. Я говорю вежливо: вы не старайтесь, напишите первое, что придет в голову, – он сидит с пером в руке и думает. Пропали блины! Я мечусь по комнате, как бешеный. Боюсь посмотреть на часы. Наконец Блок кончил. Я захлопнул книгу – немного размазал, благодарю, бегу, читаю: Вл. Маяковскому, о котором в последнее время я так много думаю.
Вчера у нас было заседание «Всемирной Литературы». У-ух, длинное. Я докладывал о Уордсворте, о Жирмунском и о будущих лекциях «Всемирной Литературы». Сильверсван – убийственный доклад об Эйхенбауме как редакторе Шиллера. Потом изумительная Евдокия Петровна вызвала меня в другую комнату и сделала мне предложение: она знает, как много гнусного говорят про меня конторщики «Всемирной Литературы» по поводу того, что я должен им около 60 тыс. рублей, и вот одна ее приятельница предлагает мне 50 000 в долг. – «Ей теперь деньги не нужны, она с радостью даст их вам»… Это меня так растрогало, что я чуть не заревел. От денег пока отказался, ибо лекции…
18 декабря 1920. Боба болен скарлатиной. Форма легкая. Лежит читает «Наду» Райдера Хаггарда. У нас завелся котенок – игривый, как бес. Кухарка любит его преувеличенно, спит с ним, дает ему сосать свою грудь (она сама говорит). Котенок играет маятником наших часов, сбивает его лапками – наконец сбил – и часы пошли как сумасшедшие. «Надо спать, не зевать, чтобы завтра не кричать, не мешать маме спать» – вот Бобины стихи, сочиненные им для Мурки. У Мурки не ноги, а пружины: 40 минут подряд она экстатически прыгает на руках – заморит двух-трех человек – а сама хоть бы что.
22 декабря 1920. Вчера на заседании правления Союза писателей кто-то сообщил, что из-за недостатка бумаги около 800 книг остаются в рукописи и не доходят до читателей. Блок (весело, мне): – Вот хорошо! Слава Богу! – Коля болен, не знаю – чем. Уже 4-й день в Доме Искусств. У него жар, пот – доктора не знают, скарлатина или нет. Боба кончил Райдера Хаггарда и с увлечением читает Майн-Рида «Ползуны по скалам».
Читали на заседании «Всемирной Литературы» ругательства Мережковского – против Горького*. Блок (шепотом мне): – А ведь Мережковский прав.
Говорили о том, что очень нуждается Буренин. Волынский, которого Буренин травил всю жизнь, пошел к нему и снес ему 10 000 рублей, от Лит. фонда (который тоже был травим Бурениным). Блок сказал: – Если бы устроили подписку в пользу Буренина, я с удовольствием внес бы свою лепту. Я всегда любил его.
31 декабря. Боба встал вчера с постели после скарлатины. Сейчас же полез на шкаф. Скарлатина для него университет. Он прочитал несколько книг: «Трое в лодке», рассказы из «Мира приключений» и т. д. Мы занимаемся с ним грамматикой. Ум у него очень точный и въедливый. Читая «Кому на Руси жить хорошо», он спросил: почему же мужики были из семи деревень, если двое из них (Рубины) были братья и жили в одной деревне – («С недоуздочком, в свое же стадо шли»). – Мурка окружена мифами – к которым прибавился еще один: самовар. Я говорю: пойдем смотреть самовар, она так и трепыхается. Слово «вентилятор» вызывает в ней огромные эмоции. Итак, ее вселенная: козлик из целлулоида, такая же кукла без рук и без ног с проломанным черепом, птички деревянные с (бывшими) длинными носами, свинка деревянная, матрешка деревянная – и зеркальная рамка без стекла. Существуют где-то невидимые, но вечно священные образы лошадки и собаки, при напоминании о коих она так и рвется вдаль.