Все это, очевидно, не задевает сознания этого человека, встревоженного событиями, указывающими на опасность, и я прекращаю разговор. Впрочем, должен еще отметить, что этот молодой человек, по-видимому, искренне не понимает, что такое «гарантии правосудия» и почему они обязательны даже по отношению к «врагам народа».
После этого отправляюсь к заведующему юрид‹ическим› отделом при чрезвычайке, тов. Сметаничу, заменившему Николаева. После Николаева он произвел на меня неважное впечатление. Но — вещи (и люди) познаются сравнением. Теперь впечатление гораздо лучше. У меня листок со справками. На нем имен 16. О Мирко сообщает, что он отпущен.
— Но вы сказали это Прасковье Сем‹еновне›, а он оказался в тюрьме.
— Да, вышло недоразумение. Теперь вторично послан ордер.
— Ученик VIII класса Ластовец?
— Освобожден.
— Петрусь, арестованный за то, что не встал при пении «гимна».
— Освобожден.
Несколько человек передаются в трибунал…
— Без предъявления им законченного следствия?
— Это уже дело трибунала.
— Галаган и Табуранский, арестованные Журавским за контрреволюционность, неизвестно в чем выразившуюся.
— Нет, это известно. Табуранский, например, выступал на митингах против советской власти…
— Разве это преступление? При свободе?
— С призывами свергнуть…
В это время пришедший за пропуском брат Табурайского, ставший случайным свидетелем нашего разговора, вмешивается, но Сметанич резко его обрывает.
Затем мы переходим к Антоновым. Арестованы муж и жена, на квартире остались 7 человек детей. Старшей девочке 13 лет. Жена написала мне неграмотное трогательное письмо. Теперь, дескать, «и старому трудно добиться, чтоб купить что-нибудь. А как же малым дiтям. О Боже ж мiй, Боже!» Я говорю об этом. Но Сметанич сообщает сразу:
— Да, я тоже хотел сейчас освободить ее и даже написал ордер. Но потребовал дело и узнал, что оба они ‹укрывали› бандитов, и отменил. Девочка приходила. Очень бойкая… Прямо требовала… Но, как видите, — нельзя.
Приходится отметить еще дело Кучеренко. На хуторах Голтва, Байракской волости, Полт‹авского› уезда, двое большевиков-красноармейцев Гудзь и Кравченко арестовали целую группу лиц: Захария Кучеренка, Фед. Павл. Нестеренка, Фед. Власенка, Фед. Лавр. Нестеренка. Кучеренка и Фед. Павл. Нестеренка арестовали 16 февраля[20]. При обыске у первого нащупали деньги (500 р. бумажками и 35 р. серебром). Отведя с версту (вечером), Нестеренка вдруг надумали отпустить, а Кучеренка повезли дальше…
На следующий день (17-го) Нестеренка опять взяли вместе с другими жителями хуторов (Власенко и еще один Нестеренко) и повезли сначала в волость (теперь конвоировали уже другие), а потом в Чрезвычайную Комиссию. Кучеренко же пропал без вести.
— У меня, — говорю я, — была его жена. Она в страшном горе. Вы, верно, согласитесь, что она имеет право знать, что сделано с ее мужем, арестованным от имени комиссии.
Он соглашается. Но не знает адреса того, кто арестовал. Гудзь убрался на фронт. Кравченко остается дома на хуторе Семенцово, той же Байракской волости. Мне приходится или дать адрес, настаивая, чтобы у этого человека спросили отчет о том, куда он девал арестованного им человека, с риском, что его расстреляют, или отказаться. Я вспоминаю истомленное лицо жены, ее блуждающий взгляд, ее тоску, когда она говорит о детях, ее беспомощность, когда она рассказывает о напрасных поисках… Да, она имеет право знать, что этот Каин сделал с арестованным ее мужем. Я говорю:
— У меня есть адрес, я вам сейчас принесу его.
— Тогда мы сейчас дадим телефонограмму в волость, чтобы его арестовали и доставили сюда…
Я ухожу за адресом. У меня он записан, и через полчаса приношу его. Пусть совершится то, что последует за этим.
Впрочем, — Бог знает. Может, и ничего не совершится[21].
Остальных арестованных на том же хуторе, как говорит мне Сметанич, уже отпустили. Значит, наверное, отпустили бы и несчастного Кучеренка, если бы не деньги… Но к Праск‹овье› Сем‹еновне› приходили жены, которые были у тюрьмы и видели своих мужей еще там. Может быть, впрочем, что только отдан приказ…
Во время разговора в комнату входит «товарищ Роза». Это популярное теперь среди родственников арестованных имя. «Товарищ Роза» — следователь. Это молодая девушка, еврейка. Широкое лицо, вьющиеся черные волосы, недурна собой, только не совсем приятное выражение губ. На поясе у нее револьвер в кобуре…
Спускаясь по лестнице, встречаю целый хвост посетительниц. Они подымаются к «товарищу Розе» за пропусками на свидание. Среди них узнаю и крестьянок, идущих к мужьям-хлеборобам, и «дам». Тут г-жа Дейтрих, жена сенатора и члена Государственного совета, бывшего помощника финл‹яндского› генерал-губернатора (Бобрикова), и дочь бывшего губ‹ернского› предводителя дворянства Бразоля… Я говорил уже в чрезвычайке об обоих. Первый хотя был помощником негодяя Бобрикова, с которым у меня лично было столкновение (он требовал, чтобы «Р‹усское› богатство» опровергло собственную фактически правильную статью. Мы отказались, и журнал был приостановлен на 3 месяца), но сам Дейтрих представлял фигуру бесцветную, скорее, помнится, мягкую. Предводитель дворянства Бразоль тоже особенно ретроградством не отличался. Общедворянская фигура. Оба — помещики. Обоих обвиняют теперь в «контрибуциях» и участии (хотя бы и косвенном) в карательных отрядах в гетманское время. У Бразоля останавливались немцы. Дочь говорит, что это оттого, что по соседству нет других помещиков, но что Бразоль их не призывал. С населением у него отношения недурные. Как бы то ни было, именно из его усадьбы немцы и гетманские усмирители делали набеги на соседние деревни, и создавалось впечатление, что это он их направляет.
Теперь обоим бедным генералам пришлось испытать превратность российских судеб. Я сказал в их пользу то, что мог сказать: они сами не свирепствовали, скорее были благодушны. И нельзя же карать только за прошлое «положение»…
Наташа провожала меня во второй раз и дожидалась у входа в чрезвычайку. Среди ожидавших ропот: «держат невинных и нет доступа». Красноармейцы вступают в спор. Две девушки, по виду швейки или модистки, говорят особенно резко:
— Держат невинных, а вот около нас живут свободно заведомые воры. Мы скажем это кому угодно…
Их арестуют… «Агитация против советской власти».
Дома ко мне является жена Павла Петр. Супрягина, который был в Миргороде месяца 1 Ґ повитовым старостой. Она совершенно глухая и очень несчастная. Не может рассчитать напряжение голоса, взволнована до истерики и начинает прямо с резкого крика, который производит ужасное впечатление. Ее мужа арестовали утром и к вечеру расстреляют. Это сказал большевик… «Спасайте, спасайте». Я ее успокаиваю насчет расстрела без суда… Но… не уверен, что будет после суда. Это третий миргородский администратор… Теперь в Миргороде были расстреляны большевики. Можно опасаться слепой мести.
5 апреля
Вчера Конст. Ив. Ляховича исключили из исполнительного комитета (куда он был выбран железнодорожными рабочими) за речь в револ‹юционном› «совете». Это даже не публичное выступление, а речь им же, в закрытом заседании. «Говорите нам только приятное»… Были даже голоса: «Установить за Ляховичем надзор!» Слепые люди, сами закрывающие свои глаза и уши.
6 апреля
Вчера у меня был день тревожный. Стало известно, что вчера утром действительно расстреляли 8 человек, взятых из тюрьмы. Есть слухи, что часть тут бандитов, вырезавших еврейскую семью, которых будто бы поймали. Но часть безусловно политических. Известны некоторые фамилии: Левченко, например, — бывший адъютант губерниального старосты, вероятно Ноги. Нога изрядный негодяй, при котором действительно происходили оргии разнузданных карательных экспедиций. В какой степени во всем этом участвовал Левченко — не знаю. Кажется, у него найден склад оружия. Второй Шкурупиев из Решетиловки[22]. О нем я спрашивал в чрезвычайке. Сметанич сказал: — О, это у них деятель! Он ездил в Берлин! — Я выразил крайнее удивление: у меня отмечено, что Шкурупиев старик, казак, земли у него в нераздельном владении 15 десятин на троих. Занимался в довольно широких размерах земледелием и баштанами. В последнее время, когда землю снимать под баштаны стало нельзя, стал торговать. Жена, приходившая ко мне, производит впечатление простой зажиточной крестьянки. Чтобы узнать о муже, обратилась ко мне, придя из Решетиловки пешком (36 верст!). Я узнал, что он «деятель и ездил в Берлин». По моим, может быть, тоже односторонним сведениям, это хлебороб, даже не записанный в Общество хлеборобов. Был при гетмане назначен волостным головой, но нарочно ездил в Полтаву и отказался. В волости должна храниться телефонограмма: «За отказом Шкурупиева наметить другого».
Я сказал все это и выразил предположение, что тут какое-то роковое недоразумение. Я никак не думал, что у них это дело уже решено. Вероятно, сегодня придет опять за 36 верст жена. Придется сообщить…
Когда я разговаривал вчера с кем-то еще из таких же несчастных, пришла опять глухая жена Супрягина и молоденькая жена Левченко. Прасковья Семеновна шепчет, когда я проходил с последней переднюю:
— Сегодня расстрелян!
Я понял, что расстрелян Супрягин. Это поразило меня ужасно, и я провел минут 20 в уверенности, что говорю с вдовой. Она сегодня спокойнее… Утром видела мужа. Кроме того, сообщает, что при обыске у мужа нашли какие-то рекомендательные письма от Раковского, по которым он и был принят на службу уже при большевиках… Дело разъясняется, когда я ввожу в кабинет Левченко и иду провожать жену Супрягина: Праск‹овья› Сем‹еновна› говорит, что расстрелян Левченко, а не Супрягин. Значит, предстоит другой разговор в том же роде…
Г-жа Левченко значительно спокойнее. Она слышала, что мужа расстреляли, мало, по-видимому, надеялась и теперь хочет только узнать наверное.