18.
Вот в тюрьме и боятся, что при первом перевороте какая-нибудь банда может ворваться в тюрьму и перебить заключенных… По-видимому, этого опасаться не следует: заключенные большевиками, наоборот, должны бы ожидать, что противники большевиков их отпустят. Но… чего не бывает. Они просят поэтому усиление караула.
Вчера Соня была в земжиле, и там комиссар по расквартированию войск сказал ей:
— Передайте поклон отцу. Вот видите, как мы к нему относимся: все удостоверения о неприкосновенности квартир для реквизиции квартир мы отбираем. А для него оставили. Пусть вспомнит о нас, когда нас победят (в таком роде).
Да, возможен новый переворот, и возможно, что мне придется опять отстаивать нынешних властителей против озверения и жестокостей надвигающейся неведомой, новой власти.
Приезжал Карл (Леонт‹ьевич›) Филипп, представитель датского Кр‹асного› Креста. Молодой еще человек, по-видимому еврей, датский, кажется, подданный, довольно деятельный и энергичный, немного хвастает: «Я спас Киев, когда наступали петлюровцы»… Тогда очень много сделало для Киева гор‹одское› самоуправление. Возможно, что при сем делал кое-что и датский Крест. Здесь он довольно энергично действовал при освобождении Аренштейна, и мне это понравилось. Впоследствии я узнал, что он женится на Молдавской, а Аренштейн родственник Молдавской. Теперь они объявлены женихом и невестой.
Он приехал сообщить, что положение тревожное. Узнал из большевистских источников (помощник коменданта), что положение очень напряженное, и он приехал за мной, чтобы поговорить с властями о положении города. Председателя исполкома Дробниса не было, его заместитель Гончарко сказал, что вся власть перешла к Егорову19 (коменданту фронта). Отправляемся в бывший кадетский корпус. Застаем суету. Среди кучки штабных (и тут же Дробнис, Алексеев, Швагер и др.) Егоров, молодой еще человек, очень громким голосом отдает распоряжение насчет автомобиля. Таким же громким и грудным голосом отвечает нам, что он и не думает эвакуироваться и что вообще «это до него не относится». Дробнис, к которому это относится, несмотря на утверждение нам его помощника, — говорит, что надобности в охране для города нет, что они не отступают и т. д. Выходим. Всюду суета. Проходят и проезжают солдаты, офицеры, большевистские чиновники. У «дворца» коммунистов (бывшее дворянское собрание) целая толпа и тоже какие-то сборы.
14 мая
Ночь прошла спокойно. Тревога как будто улеглась. Говорят, что Кобеляки, захваченные Григорьевым, взяты обратно. Несмотря на нерасположение к большевикам — даже «буржуазные» слои населения желают успеха в отражении Григорьева, за исключением, впрочем, элементов черносотенных, ничего не имеющих против еврейского погрома. К вечеру, однако, опять тревога. Говорят, на город идут диканьцы20. Это дружина, составлявшая одно время «анархистский полк» (на знамени: «Смерть жидам и буржуям!»). Потом, когда его захотели отправить на фронт, — весь полк дезертировал, одно время угрожал городу. Теперь опять. Но, кажется, это пустяки.
Третьего дня я пошел с внучкой прогуляться. Она очень любит ходить к Никольской церкви и взбираться на колокольню. Этот раз мы увидели веселые группы детишек, подымавшихся по лестнице наверх. Мою Соничку так и потянуло за ними. Входим. Дети сидят на партах в часовенке, обращенной в класс закона Божия. Я едва успеваю оторвать Соничку от косяка двери. Она так и прилипла к нему, жадно глядя на ребятишек. Я все-таки увожу ее и на лестнице встречаю священника. Он идет, окруженный гурьбой девочек и мальчиков. Здороваемся, и он останавливается, чтобы поговорить со мной. Это классы закона Божия, изгнанного из гимназий и школ.
— Объявляя об этих уроках, — говорит священник, — мы очень боялись: вдруг никто не придет. Оказалось, наоборот — желающих много. А еще не все знают: в газетах объявить было нельзя… газеты только большевистские.
Вообще «гонение на веру» очень непопулярно. Результаты обратные: церкви полны, исповедовавшихся перед Пасхой небывало много. Сами священники подтянулись: явилась ревность к гонимой идее.
Прощаемся. Священник, оживленный и приветливо здоровающийся с подходящими новыми группами детей, уходит наверх. Мы спускаемся вниз и сходим за церковью в огороды. Там в саду Любошинской идет работа: на вырубках разделывается земля под огороды. Работает по большей части молодежь, есть гимназисты и гимназистки.
У перехода через ручеек встречаем группу в 5–6 человек такой молодежи. Я спрашиваю о дороге. Мне указывают, где удобно перейти с ребенком ручей. Один гимназист, совсем мальчик, лет 16-ти, подходит ко мне и говорит:
— Позвольте вас поблагодарить. Я — Ивакин, был арестован чрезвычайкой. Вы и Прасковья Сем‹еновна› за меня хлопотали.
Вспоминаю. Действительно, среди арестованных малолетков был Ивакин, задержанный за «антисемитскую агитацию».
— Какое же это преступление вы совершили?
Мальчик оживляется.
— Видите ли! Это по доносу одного товарища. Нам запретили учить закон Божий. А евреям читают священную историю. Это несправедливо! У нас вышли споры. Я говорю, — если им можно, то и мы хотим. А если нам нельзя, то и им не надо… Ну, заспорили. Один и донес…
— Что же? Вы говорили, что надо «бить жидов». Это нехорошо.
— Конечно, нехорошо. Но я ничего подобного не говорил. Абсолютно! Но ведь несправедливо, чтобы нам запрещали то, что им дозволяют. Мы хотим, чтобы и нам преподавали закон Божий. Или уж не надо никому!
Что это за история, — я в точности узнать еще не успел. Интересно, однако, что здесь результаты гонения противоположны целям. И несомненно, что пробуждающееся сочувствие к «гонимой вере» — есть то самое чувство, которое когда-то одушевляло и наше поколение, только в ином направлении.
В некоторых селах население заставляет учителей опять вешать в школах иконы, вынесенные «по приказу начальства». Красноармейцы, проезжая мимо церквей, часто крестятся. Вообще — народ не так уж легко отрекается по декрету от своей веры…
15 мая
Опять тревога. Кобеляки опять в руках Григорьева. В Изюме, говорят, уже Деникин. Из Харькова будто бы эвакуируются большевики. Часов около 5-ти дня прибежала девочка Семенченка. А потом пришла и Анна Андреевна21. Семенченко взяли в качестве заложника.
Семенченко отпущен. Относительно григорьевцев опять успокоение.
24 мая
Сегодня в «Известиях» помещен очень бледный отчет о заседании «окружного революционного трибунала» по делу о «сотрудниках Полт‹авской› Чрезвыч‹айной› Комиссии». Третьего дня «при переполненном зале под председат‹ельством› Крамаренко слушались громкие дела: 1) сотрудников Полт‹авской› Чрезвыч‹айной› Комиссии Житомирского, Томаса и Иващенко, члена коммунистической партии Романова и контролера земжила Богуславского в ряде преступлений по должности и проступков, несовместимых с высоким званием коммуниста». Романов — «коммунист» (жена которого приходила ко мне с изложением своего дела), в сущности, участник мелких гешефтов некоих Шинкаревских, хлопотал об их освобождении и предложил взять их на поруки, для чего отправился доставать деньги. Житомирский (заведовавший секр‹етно›-оперативным отделом чрезвычайки) и следователь Томас (?) условились выставить действия Романова как предложение взятки. Об этом они сообщили деж‹урному› комиссару Иващенку, прося его в известный момент войти в комнату и арестовать всех. Это и было сделано, причем арестован и «контролер земжила» Богуславский, неведомо как очутившийся в комнате.
Отчет составлен бледно и сухо. Но Праск‹овья› Сем‹еновна›, бывшая на суде, говорит, что было много ярких эпизодов. В качестве свидетеля фигурировал, между прочим, тов. Барсуков, недавний председатель чрезвычайки, скрывшийся после ее разгрома и опять явившийся, уже не в сем высоком звании. На вопросы он отвечает, между прочим, что для уличения предлагающих взятки и при нем практиковались подобные «комбинации». Заявление это публика встречает громким хохотом. Барсуков имеет жалкий вид. Комиссар опера‹тивного› отдела Писаревский пытается показать, что «комбинации» практикуются и теперь, при Алексееве, заместившем Барсукова. Тот подает резкую реплику: «я разрешал только сажать в тюрьму за подобные комбинации».
Все дело — позорное для чрезвычайки, но впечатление какое-то неясное и путаное. Чувствуется гнусность, но какая-то вуалированная. Житомирский приговорен к 5 годам тюрьмы, Томас к 3-м (оба «условно»), Романов и Богуславский оправданы.
За недостатком места отчет о деле членов коммунистической партии отлагается до следующего номера.
25 мая обещанного отчета нет. Вместо него помещен отчет о заседании коммунистической партии, на котором городская организация коммунистов (большевиков) вместе с жел‹езно›дор‹ожными› районами объявляется распущенной. В передовой статье «Основные задачи нашей партии» Дробнис громит состав партии, как людей, «примазавшихся к партии из личных видов», и т. д. Говорят, теперь вся сия «партия», на коей покоится большевистское правительство в Полтаве, после чистки состоит из 8 человек!
Рассказывал К.И.[33]. Он пришел в жилищный отдел. Там застает картину: какой-то «товарищ» требует реквизировать комнату для одной коммунистки. Тут же хозяин квартиры и претендентка-коммунистка. Это старая еврейка совершенно ветхозаветного вида, даже в парике. Она сидит и смотрит своими, как выражается рассказчик, «кислыми» глазами на старания своего «товарища по партии». Загарову надоела уже возня с реквизициями, и он довольно грубо отвечает:
— Ну ее к черту! Пусть ищет сама!
— Но товарищ… Согласитесь… ведь это коммунистка…
Старая еврейка всем своим видом старается подтвердить свою принадлежность к партии… Загаров сдается и так же решительно накидывается на злополучного хозяина квартиры. «Коммунистка» водворяется революционным путем в чужую квартиру и семью.
«Мой дом — моя крепость», — говорит англичанин. Для русского теперь нет неприкосновенности своего очага, особенно если он «буржуй». Нет ничего безобразнее этой оргии реквизиций. При этом у нас в этом, как и ни в чем,