[45] человек, по всем отзывам хороший. Во время прошлой паники они решили от него отделаться. Судили его «коллегией», приговорили к расстрелу и тут же сами привели приговор в исполнение. Их предали суду. Очевидцы рассказывают, что на суде они держатся очень самоуверенно и даже с некоторой иронией. Я было пошел в суд, но дорогой раздумал: следствие закончено. Придется присутствовать только при последнем акте: объявлении приговора. Я решил, что пойду в трибунал в следующий уж раз, когда будет разбираться какое-нибудь характерное дело.
Теперь жалею, что не пошел. Пожалуй, следующего случая может уже и не представиться. Я пошел с внучкой Соничкой гулять по направлению к Кобищанам и вышел на окраину. Встретил здесь добродушную местную жительницу, которая мне рассказала, что ночь у них была беспокойная: ловили бандитов, ограбивших дом, шла стрельба. А издалека грохотали орудия. Когда мы с девочкой возвращались обратно, то встретили Свешникова, который шел из города и рассказал, что там опять паника и спешные сборы к эвакуации. Деникинцы прорвали фронт, взяли Карловку, захватили Селещину (первая станция по направлению к Кременчугу) и скоро будут в Полтаве. Дома оказалось, что у нас то и дело трещит телефон. Спрашивают Софью и Конст. Ив. Ляховича. А они, пользуясь погодой и полным спокойствием, с утра отправились на реку. В городе все в движении. Целые обозы двигаются на вокзал. Увозят все, что можно. Из дома Сияльского, реквизированного под какой-то отряд, везут всю мебель. Конечно, не для того, чтобы эвакуировать; все это распродается на вокзале. Идет просто грабеж.
15 (28) июля
Утром мы еще все «под большевиками». Я просыпаюсь рано. Отворяю окна на улицу. Здесь все пока спокойно. Проходит милиционер — человек довольно добродушный, который часто стоит на посту близ нашего дома. Он говорит, что на нашей улице было нападение бандитов, но жильцы сами, с помощью еще каких-то солдат, отбились. Другое нападение было на уголовно-розыскную полицию на Шевченковской. Это последнее нападение, очевидно, имело целью — захватить дела о бандитах, которые теперь сидят в тюрьмах. Тут один из нападавших ранен и захвачен…
Это, конечно, мелочи. К таким вещам мы уже привыкли. Более надежные новости выясняются в дальнейшем. Проходящий опять мимо Натансон сообщает, что был в исполкоме, что там желали бы видеть Конст‹антина› Ив‹ановича›, чтобы поговорить о мерах к охране города. Между прочим — 8-й полк будто бы весь передался деникинцам. Очевидно, это имел в виду Дробнис, когда вчера говорил Константину Ивановичу: «До сих пор нас продавали в розницу. Теперь продали оптом». Бедняги, искренние из большевиков, должны теперь видеть, на каком шатком фундаменте держится их власть. Вот она — геройская красная армия, «сознательно борющаяся против всемирного капитала за интересы всемирного труда». Теперь Полтава боится еврейского погрома. Для деникинцев тоже приобретение небольшое.
Ездил с Конст‹антином› Ив‹ановичем› (и Наташей) в исполнительный комитет и на вокзал. Известия тревожные: большевики арестуют и берут с собой заложников. Пришел живший одно время у нас Феоктистов (Евг. Фед.). Это — бывший офицер. Теперь служит в городском саду. Ходит на работу в лаптях. В саду арестовали старшего садовника и сказали, что придут еще за двумя, в том числе, очевидно, за ним, Феоктистовым. Нужен ему временный приют. Арестовали Ив. Чубова (помощник врача) и еще человек 10 молодежи. Взяли 5 человек, служащих в с‹ельско›-хоз‹яйственном› обществе, в том числе Аню Имшенецкую и Попова. Зачем все это? Молодые люди прислали записку: «Нас везут на Киевский вокзал, чтобы расстрелять». Приходят жены и родственники «заложников». Дейтрих прибегала еще вчера… Семья богатого еврея Самоловского в тревоге. С него требовали 100-тысячную контрибуцию. Заявили, что таких денег нет. Надеялись, что еще есть время поторговаться. Теперь готовы заплатить, но не знают уже, куда кинуться. Приходила жена Воблаго, бывшего полицейского. Он уже был раз арестован. Теперь пришли с обыском, ограбили. Взяли тысяч 8, забрали вещи и самого Воблаго. Взяли зачем-то старика 63 лет Смирнитского. Вообще — хватают многих. Зачем? «Это, вероятно, материал для красного террора» — эта мысль невольно приходит в голову…
Едем в «исполком». Застаем Алексеева. Вид у него утомленный. Суета страшная. То и дело входят с спешными делами, то и дело трещит телефон. Там потеряли свою войсковую часть. Тут нужно подписать приказ об освобождении 150 красноармейцев… «Тот напился пьяный, тот с бабы платок сорвал»… Оставить их в тюрьме, — деникинцы расстреляют. Судить некогда. Алексеев после короткого размышления подписывает… А я думаю: сколько тут прямых разбойников и нет ли среди них известного мне Гудзя.
Алексеев говорит, что из заложников, во-1-х, не расстреляют никого, во-2-х, что, вероятно, и в Киев не заберут, а просто отпустят с вокзала или с промежуточных станций. Но все-таки советует поехать на вокзал. Там еще особый отдел, поговорите с Гариным и Шипельгасом. Впрочем, лучше с Гариным. О Шипельгасе он отзывается очень нелестно.
Прощаемся. «Не поминайте нас лихом», — говорит Алексеев немного растроганным голосом. Я должен признать, что он все-таки действовал в сторону человечности. На лестнице встречаю Сметанича. Озабочен. С обычным меланхолично озабоченным видом он сообщает, что семья его остается здесь… Теперь нам же предстоит задача — охранять семьи многих большевиков от деникинских эксцессов.
Выходим. Оказывается, какой-то «товарищ» захватил нашу лошадь, чтобы перевезти свои вещи. Через некоторое время приезжает. Вся пролетка загружена беспорядочно набросанными вещами: тут пиджаки, штаны, пальто. У крыльца множество красноармейцев; они не стесняясь говорят, что это наверное вещи, отнятые у буржуев…
Едем на Киевский вокзал; вся улица загружена идущими и едущими. На телегах везут всякое барахло: даже мебель с реквизированных квартир!.. Идут красноармейцы нестройными толпами, на рысях проезжают верховые…
На вокзале долго ходим, разыскивая особый отдел. Встречаем Дробниса. Как всегда угрюм и неприветлив. Он туг распоряжается. Насчет арестованных и разговаривать не желает. Ручается, что никого не расстреляют, но увезут с собой. Это необходимо. Посылает какого-то молодого человека, чтобы узнать про особый отдел, но тот вскоре возвращается не найдя.
У рельсов стоит поезд, расписанный безобразными фигурами. «Прежде и теперь». Барин, поп, буржуи торжествуют, мужик истомленный идет за сохой. «Теперь» те же буржуи и попы — унылые и сконфуженные. Все это — аляповатая и отвратительная мазня. На вагоне надпись, извещающая, что тут же редакция газеты… Это вагон — Стеклова-Нахамкеса, большевистского Меньшикова, пишущего походя и всюду и так же, как и Меньшиков, сегодня утверждающего то, что отрицал вчера27.
Толкотня и суета невероятные. При нас отходит один поезд, нагруженный людьми. Места берутся чуть не с бою. Жена Чугая сообщает Косте, что она на вокзале со вчерашнего дня. Все не может попасть. Бедняга вдобавок беременна.
Мы идем по рельсам дальше. Навстречу опять тихо движется поезд, с южного вокзала. Люди стоят кругом на приступках паровоза с винтовками. Находим, наконец, человека, который может нам объяснить об арестованных: 5 вагонов отправлено в ночь, — два классных и 3 теплушки с арестантами. Тут, наверное, и заложники и другие арестанты, которых не сочли возможным отпустить. Отправлены они при штабе Егорова. Хоть это дает надежду, что их по дороге не расстреляют.
Возвращаемся. Движение к вокзалу еще гуще. Тяжело пыхтят грузовики. Много солдат едет на крестьянских телегах. У мужиков, приезжавших в эти дни в город, отнимали возы и лошадей. Поэтому последние дни базары пусты… Далее — встречаем кавалерию, — это уже настоящая боевая армия с фронта. Одета в самые фантастические костюмы. Тут и казацкие папахи, и немецкие шлемы, и черкески, и казакины, вообще разнообразие самое живописное. Уже около Александровского сада — движение ускоряется. Местами отряды скачут рысью… люди оглядываются назад… Не отступление, а бегство.
Вечером часов около 11 (по-новому) кругом нас слышна стрельба. Где-то недалеко трещит пулемет. Совсем близко раздаются выстрелы. Раза два с треском над нашей улицей разрываются бомбы… Мы запираем ставни…
Через час все стихает… Приходит даже Як. Кондр. Имшенецкий. Возвращается Костя, ходивший по делам. Он тоже был и у Имшенецких. Шел по улице, вдоль которой стреляли. Нарочно не ускорял шага. Его обогнал разъезд, впереди ехал офицер. Спросил, есть ли в городе большевики? Получив ответ, спокойно поехали дальше…
Приходит невольно в голову, что многие большевики не успели уехать… Начинается новая страница междуусобия. Что-то принесет она?
16 (29) июля
Я проснулся рано и открыл окна на улицу. Тихо. Мимо едет повозка. В ней люди в шапках вроде папах. Везут какие-то вещи. Открываю дверь и выхожу на улицу. Подходит высокий еврей и еврейка. Их уже ограбили. В повозке, оказывается, тоже везли награбленное. Грабеж, по-видимому, без убийств, идет в разных местах по всему городу.
Часов в 10 мы с Костей идем в штаб, который помещается как раз против опустевшей чрезвычайки в доме Петраша. Никого не застаем. Узнаем, что приходили уже Старицкий и Семенченко. Идем к Семенченку. Он уже ушел в думу. Костя отправляется туда же, а я опять иду в штаб. Там какая-то дама с красным крестом на груди — указывает в соседней комнате на какого-то офицера. Называю себя. Знает. Говорю, что идут грабежи. Отвечает, что это «всегда бывает. На то война». Тон чисто философский. В это время входит другой, по-видимому, чином повыше. Ему я тоже называю себя. Тоже знает. Спрашивает, много ли в городе евреев, есть ли раввин? Отвечаю. — Много ли взяли большевики заложников? Тоже отвечаю. — Ну, мы за своих заложников наберем жидов. — Я говорю, что это будет крайне несправедливо, что большевики тоже увезли с собой евреев, что средняя еврейская масса тоже страдала от большевиков. Офицер, — очень высокий брюнет с черными страстно горящими глазами отвечает мне в тоне горячего юдофоба. Он достаточно прожил в «совдепии», знает, что такое Лейба Бронштейн и Нахамкес и утверждает, что все зло «в жидах». «Незачем спорить, он знает то, что знает» и т. д. Я не пускаюсь в споры и говорю только: