Сегодня в газете «Большевик» напечатана статья «Без буржуазных предрассудков». Она гласит: «Постановлением Всеросс‹ийского› Исп‹олнительного› Центр‹ального› Комит‹ета› об отмене платы за хлеб уничтожаются последние буржуазные пережитки. Мы переходим к „натурализации“ нашего быта. Самые необходимые вещи, как хлеб, мы будем получать не за деньги, а по праву трудящегося человека. Плата за хлеб была только ненужной, обременяющей советское строительство формальностью…» Далее говорится о том, что хлеб приходится продавать по 5–4 рубля за фунт и сколько для этого приходится держать кассиров, бухгалтеров, счетчиков. За продажу хлеба в Москве получается 20 мил‹лионов› в месяц, а затрата на плату кассирам приходится 4 миллиона. Теперь, с уничтожением денежной платы за хлеб, можно будет уменьшить эти расходы и избавиться от очередей, хвостов и т. д.
То же сделано и с проездом по жел‹езным› дорогам. Отменена плата за провоз людей и багажа. «Так мы уничтожаем последние буржуйские предрассудки» (буржуйськи забобоны, — статья написана по-украински).
Я давно уже думал, что когда-нибудь это должно быть сделано и человек будет когда-нибудь получать хлеб даже не «по праву трудящегося», а просто по праву человека. Но как это сделать? До этого еще далеко. Прежде всего — уничтожение учета — не удастся, или начнутся грандиозные злоупотребления. Во-вторых, кроме потребления есть еще производство… Как будет с платой за хлеб производителю. Теперь большевизм, назначая по 4–5 р. за фунт, — делает это искусственно, насильственно понижая цену хлеба, отнимая хлеб у крестьянина и возбуждая так‹им› образом страшную ненависть.
В идее (далекой) мера правильная, но практически мне она кажется безумной.
‹8› 21 авг‹уста›
Третьего дня был N и рассказал, что в городе носится слух, будто «по ошибке» чрезвычайка расстреляла 32 человека, которых еще не судили. Слух подлежит проверке, но достаточно уже и слуха, чтобы показать, как дешева стала человеческая жизнь…
Сегодня, в воскресенье, мне привезли дров. Я думал, что эту зиму мне не пережить. Прошлая зима отняла у меня много сил, благодаря недостаточной топке. 9® мы считали достаточным, а бывало и значит‹ельно› ниже. При плохом сердце — это сказалось тем, что и весна и прекрасное лето не могли меня вернуть к сносному хотя бы существованию. А теперь купить дров прямо невозможно. Полтава обречена на холод, и я порой смотрел на чудесную зелень из городского сада, на слегка затуманенные и освещенные солнцем склоны и дали с мыслию, что, может быть, это мое последнее лето. И мне вспомнился один разговор еще в Нижнем. Мы сидели на берегу Волги на откосе. А. И. Богданович54 (уже покойный) развивал свои пессимистические взгляды. Я перебил его: «Ангел Иванович. Да вы только посмотрите, какое это чудо! — Я показал ему на заволжские луга и на полосы дальних лесов. — Мне кажется, — если бы уже ничего не оставалось в жизни, — жить стоило бы для одних зрительных впечатлений».
И он тоже загляделся. Теперь мне вдруг вспомнился этот день, эти луга, освещенные солнцем, и Волга, и темные полосы лесов с промежуточными, ярко световыми пятнами. Теперь я стар и болен. Жизнь моя свелась почти на одни зрительные впечатления, да еще отравляемые тем, что творится кругом… И все-таки мир мне кажется прекрасен, и так хочется посмотреть, как пронесутся над нами тучи вражды, безумия и раздора, и разум опять засияет над нашими далями… Я был почти уверен, что не дождусь даже начала этого нового дня. Не знаю подробностей, кто организовал этот воскресник. Вероятно, какой-нибудь кооператив. В этом чувствуется и дружеское расположение рабочих и интеллигенции. И жить опять не только хочется, но и еще являются надежды.
Сегодня[80] напечатан длинный список расстрелянных. Список носит заглавие: «Борьба с бандитизмом, контрреволюцией и злостными дезертирами». По постановлению коллегии Губ‹ернской› Чрезв‹ычайной› Ком‹иссии› расстреляны следующие лица. Не говорится ничего о том, когда состоялся «суд этой коллегии». Вероятно, в разные числа. Но все-таки прежде отмечалось, что «суд» состоялся тогда-то, приговорены такие-то к см‹ертной› казни, такие-то к конц‹ентрационному› лагерю. Теперь речь идет об одних расстрелянных. Невольно приходит в голову, что слух о 32-х, расстрелянных по ошибке, еще до «суда», — имеет основание: в общей сумме стараются, дескать, утопить и эту «ошибку». Всех расстрелянных 42 человека. В этом числе есть несколько лиц, о которых я ходатайствовал. Об одном, Ник. Ефим. Чечулине, писал даже Петровскому, но это оказалось бесплодное недоразумение. Ко мне пришла мать Чечулина и просила дать ей в Харьков письмо. Ей в Ч.К. сказали, что дело ее сына «отослано в Харьков». По ее словам, сын обвиняется в контрреволюции и в том, будто участвовал в к‹онтр›разведке. Есть свидетельство 20 челов‹ек›, опровергающее это. На меня спокойный рассказ матери произвел впечатление истины. Я и тогда боялся, что уже поздно. Петровскому я написал, что не мог отказать этой бедной матери, вспомнив наших матерей (Петровский тоже в царское время был в ссылке), которые в наше время так же страдали об нас. Но судьба наших матерей была далека от того, что пришлось испытать этой страдалице. И может быть еще — по ошибке!
Этому нет оправдания.
За ним следует, хотя не по порядку списка, Григ. Вас. Дьяконенко. Ко мне приходила сестра. Он арестован 27 июля. Служил в милиции Васильцовской волости. Получил распоряжение арестовать некоего Волка, повстанца или бандита. Волк был сильно вооружен, и Дьяконенко арестовать его не мог (с другими случалось то же). Это пахло саботажем, и Дьяконенко скрылся. Тогда арестовали старика отца, как заложника. При обыске, который почему-то производил сам Иванов, захватили литературу.
— Брат любил читать, — прибавила рассказчица, — и у него было много всякой литературы, но они взяли только одного рода, выходившую при Центр‹альной› раде, которая резче оттеняла его контрреволюционность…
Ни защиты, ни суда, ни выяснения… В списке значится Дьяконенко Григорий Вас, 20 лет от роду, занятие письмоводство. Старший милиционер. Участник банды Волка (не мог арестовать — и участник банды), злостный дезертир. Нет, — наверное, «ошибка». А я успокаивал сестру, считая, что жизнь ее брата во всяком случае вне опасности!
Кравченко Степан Никифорович. В списке значится, что служил письмоводителем у пристава, после урядником, выдавая при Деникине коммунистов, и служил в контрразведке. Ранее обвинения против него ставились определеннее: по его указаниям (будто бы по его доносу) расстреляли 6 человек в Рыбцах. По словам жены и матери, он в к‹онтр›разведке не служил, а служил в продов‹ольственном› комитете. Но жил действит‹ельно› в Рыбцах. По словам матери, все, живущие в том же доме в городе, показывают в его пользу, «но селяне з молодежи злобятся». Все это указывает, пожалуй, что бывший урядник действительно при деникинцах «постарался» в Рыбцах, и 6 человек из-за него были расстреляны. По этому делу были арестованы и другие лица, но потом выпущены.
Диденко Тимофей Павлович. Ко мне приходил отец, старик почталион, всю жизнь прослуживший на неблагодарной почтовой службе. Сыну дал некоторое образование. При деникинской власти был мобилизован. В Майкопе взят большевиками в плен (больной). Выздоровел. Поступил на службу при советской власти и, получив отпуск, приехал повидать семью. Здесь — какой-нибудь подлый донос!.. 8 или 9 июня арестовали, и при нашем составе Ч.К. это решило его участь. Амнистия, данная советской властью на юге, даже советская служба — на нашей территории не имеют силы. До сих пор мне видится фигура старого почтальона… В списке расстрелянных о Диденко сказано: «Диденко Тимофей Павлович, 23 года, бывший офицер старой армии (это, вероятно, и решило дело). Будучи мобилизован в Красной Армии, при наступлении деникинских банд остался с целью (?) в плену. При наступлении красных повстанцев на гор. Полтаву 4 окт. 1919 года командовал возле Корпусного сада учебной командой, расстреливал красных повстанцев»…
4-го октября было известно только, что на город идут повстанцы грабители, и потом сов‹етской› власти пришлось укрощать этих грабителей. Что они «красные», это так же мало было ясно, как теперь трудно определить политич‹ескую› окраску повстанчества. Да и был ли самый факт этого командования, — это при отсутствии суда и защиты — далеко не ясно.
Несчастная телеграфистка Стеценко, по поводу которой мы с Праск‹овьей› Семеновной ходили к Порайко, попала в тот же список. Есть здесь еще Мария Макс. Шолковая, девушка 20 лет, о которой сказано, что она «была разведчицей банды Беленького, выполнявшая задачи в Полтаве», и Яровой (Вас. Демьянович), «активный участник, организатор дубчаковского восстания». Дело последнего относится к прошлому году и покрыто амнистией. Но на сей случай прибавлено еще обвинение: «агитировал среди красноармейцев с целью свержения сов‹етской› власти в 1920 году».
И все эти казни — в административном порядке!
24 авг‹уста› н/с
Вчера в конверте Горнфельда пришел No издающегося в Петрограде «Вестника Литературы» с заметкой Горнфельда «Памяти Ф. Д. Крюкова»55. Итак, еще одна потеря литературы. Умер еще в феврале от сыпного тифа в одной из станиц Кубанской области. Это известие больно отозвалось в моей душе: мне жаль не только писателя, но и чрезвычайно симпатичного человека. Кажется, первое его печатное произведение читал и принял я[81]. Это были путевые очерки по Дону. Он жил тогда в Орле, был учителем гимназии. Очерки были так колоритны, что я не только принял их, но и написал автору, в уверенности, что он будет писать дальше. Он ответил, что он о литературе не мечтает, а просто ему захотелось изложить впечатления поездки по родному Дону. Вскоре, однако, стал присылать другие очерки. Дон приобрел в нем своего изобразителя; другие авторы принимали его манеру. Потом он сблизился с «Русск‹им› Богатством» и вошел в наш редакц‹ионный› кружок. Это был человек своеобразный, с казачьим колоритом. В первой, кажется, думе он был депутатом, но ораторским талантом не выдавался. Хотя, как пишет Горнфельд, «с ним считались». После 2-й революции в нем заговорил казак с казачьими традициями, и кто-то из редакции (кажется, Пешехонов) мне писал, что Крюков живет в своей станице и «очень поправел».