руку). О посылках АРА говорит с умилением (а получила их всего две-три) и с завистью. Крен в Москве отправил посылки только Остроухову, патриарху, Васнецову и Кастальскому.
Любовь Павловна (Бакста жена) перенесла тяжелую (первую, сердечную) болезнь и горько жалуется на жизнь. Бакст колоссально зарабатывает, но едва ли от этого ей с Андреем будет легче, так как для этого он должен выписать из России еще четырех племянников. А ведь, вероятно, мечталось здесь, что будет кататься в собственном авто. Грусть за те несбывшиеся мечты, коими жил когда-то сам Бакст и женившийся когда-то на Любови более в расчете на то, что у них будут «собственные методы». Тягостное впечатление производят на всех непрерывные шпильки Александры Павловны по адресу Таси, ненависть к которой она не скрывает. Приходится изумляться долготерпенью этой жертвы материнской психопатии. При проводах, из-за Акицы, вздумавшей похвалить при матери Тасю, она доходит прямо до жестокого издевательства над ней, над ее наружностью, над ее элегантностью. Разговаривал с Александрой Павловной про два ужасных ливня в Москве. Даже две бабы с детьми погибли где-то на Неглинной.
К чаю Стип и Тройницкий. С.Н., со слов Нерадовского, возвратившегося из Москвы, рассказывал, что Ленин впал в религиозное помешательство, требует священника, обрядов, молится часами. Вспоминал, что подобное случилось и с палачом Азефом, которого преследовали его бесчисленные жертвы. Он, кажется, даже кончил самоубийством. Интересно было бы знать, что во всем этом не привирание кумушек.
Татан горд, что безропотно принял касторку. Меня мучает изжога.
Чуть прохладно. Наклонность к пасмурности.
С Юрием в Госиздат. В трамваях газетчики выкликают о пятилетии со дня убийства Николая Романова. Никто не покупает.
В Госиздате более часу ждем Прессмана. Наконец, является жидок в белой блузе и напротив садится: касса пуста, а из письма Мексина я рассчитывал получить свой гонорар тотчас же, но обещают к четвергу. Я все же передал ему свои рисунки.
В эрмитажном Совете Тройницкий докладывал о новых поступлениях. Из Акцентра получены две николаевские тарелки с фирмой по Висковатому. Это дань одного польского оптанта, которому их не дозволили вывезти под предлогом их музейной ценности. Позднее узнал, что это Смокальский — представитель и владелец фирмы «Обюссон» — вывез колоссальное количество и керамики, и мебели, и бронзы, и фарфора. Дань, вероятно, была подсказана хитрым Моласом только для декорации. Сам Эрмитаж купил у Тюляхтина отличные натюрморты, один из них с рыбами
А. ван Бейерена за 8 лимонов — часть денег оказалась в кассе от входной платы, другую добавили Кристи и Ятманов. Эта «музейная» картина не была зарегистрирована.
И опять сам Эрмитаж купил отличные восточные вещи от своего прежнего поставщика — абхазца или армянина, вдруг недавно здесь привалившегося на извозчике с примитивными корзинами, в которых все это было, как мелочь-пель-мель, сложено, но ничего не побилось. Куплено за 30 миллиардов (и 25, потребовавшихся на эту покупку, дал Эрмитажу тот же Акцентр из суммы, вырученной от продажи каких-то новых церковных риз).
Петрову я уступил свои сокровища, приобщив за одну десятую прежней цены, ибо нет больше сбыта. Человек этот бывал даже и в Париже. Все это мы приветствуем как прецедент, быть может, открывающий новую эру (но, вероятно, Ятманова все же корчит) в нашей деятельности.
Курьез еще: получены от Рахлина известия, что какой-то благодетель ассигновал несколько десятков долларов (или фунтов, сейчас не вспомню) на содержание ученых в его поместье Новгородской губернии, где его «храм-музей». Ятманов неверно прочел имя дарителя и был очень польщен, что лорд Филлер пожелал открыть благодеяния. Однако на самом деле надо читать «Лой Филлер».
На первой запасной половине бьюсь с первым залом французской выставки, где эпигоны-академисты и салонные элегантности.
Беднягу Липгардта постигло жестокое разочарование. Он считал, что заплатил 5 лимонов в Акцентр при подаче своего списка на беспошлинный провоз вещей. Он был уверен, что заплатил все, и радовался, а теперь оказывается, что ему нужно платить 14 миллиардов за вывоз своих картин и еще 4 миллиарда за свою рукопись эрмитажного каталога (именно цензуре за труд прочтения ее), а те 5 лимонов были лишь ценой гербовой марки. И вот старик уже отказывается ехать. Да и действительно, откуда ему наскрести такие суммы? Между тем он уже почти все свои вещи распродал и раздарил, ибо хотя он и говорил, что едет, выписанный сыном из Парижа, всего на несколько месяцев, однако очевидно, в душе он мало рассчитывал на это. Профитировали и мы с Кокой от этой раздачи его наследия: каждый из нас получил по два его этюда, а кроме того, и массу фото актрис 1870-х и 1880-х годов.
Пошел с Верейским, Эрнстом, Степаном осматривать отбор вновь поступивших в Эрмитаж рисунков, сложенных в одной из комнат Ламотова павильона, а нас там случайно заходившие в павильон рабочие заперли со стороны единственного выхода в галерею, где раньше висели виды Петербурга, а теперь висят гобелены де Труа. Первый момент был очень неприятный (хотя, разумеется, так или иначе криком из окна мы бы дали знать о своем заключении), но затем все это превратилось в комикоромантическую авантюру. Нашлась форточка в комнате (прелестной, но с протечками от крыши) в верхнем этаже, выходящем на крышу Романовой галереи, и Стип туда вылез, а за ним последовал и Верейский. Рабочие, чинящие крышу на здании главного Эрмитажа, криком указали им путь, как выбраться, и вот наши два героя отправились по доскам без перил, лежащих на гребне Аполлонова зала, по борту крыши Георгиевского зала (оказывается, они говорят: изумительный вид) до какого-то слухового окна, через него — на чердак, на какую-то внутреннюю лестницу в самый низ, где их никто не спросил, и таким образом через дворы Зимнего дворца они прошли на Миллионную и снова в Эрмитаж. Через полчаса мы трое были освобождены. Картина шагающего по крыше царских чертогов Стипа была необычайно живописная!
Дома Рубен с первой партией оплаты моих «Версалей», взятых новым меценатом инженером Гоцем. Он берет все двенадцать, но платит часть — немного меньше половины. В мое отсутствие приходил какой-то Гринберг, писавший мне на днях, что он намерен мне передать 1 фунт стерлингов от неизвестного из Берлина. Я ничего ему не ответил, а сегодня он завез этот фунт сам. Он не знает, кто этот благодетель, но я могу узнать, справившись в берлинском банке.
Вечером Леша Келлер — напомнить о нашем обещании быть у него завтра. Акица поражена его развязностью. Тело Ореста найдено. Оно всплыло во время того, как там купался какой-то матрос, вытащил его на берег. Похороны завтра, но неизвестно, в котором часу и где.
Бари «Лев со змеей» в Обществе поощрения пошел за 850 лимонов. Эх, имей я эти деньги тремя днями раньше, я бы его купил.
Ясно, прекрасно. Утром Беренштам. Тоже не знает, когда хоронят Орестика. От своего сына, побывавшего в Лигове, знает, что тело найдено в скорчившемся виде. Несомненно, его погубила судорога. Это тем более вероятно, что он вообще ею страдал всегда, опасная, особенно во время купания.
Утром Крамаренко принес мне в дар каталог и два рисунка Блумарта… Но как раз Стип мне жаловался на Крамаренко за то, что он ему не продал этих Блумартов, и посему я счел нужным отдать один (женский) Степану, которого я встретил в Русском музее, куда отправился в послеобеденное время на заседание (для того только, чтобы подвинуть дело с передачей нам Лихачевских примитивов и Горчаковский портрет Кабанеля). Пришел пораньше, но никого из хранителей не застал. Затем подошел Нерадовский и, наконец, к 3 часам сошлись и другие. Среди них и намеченный мной Костенко, который уже заигрывает с футуризмом. Заседание было, как всегда, необычайно нудным и тягучим, и я ушел в 4 часа, не дождавшись конца.
Тягостное впечатление производит глухая грызня Никифорова между Сычевым и Нерадовским. Второй пробубнил какие-то упреки по адресу первого за опрометчивость, приведшей к аресту Рокотова, причем с особым удовольствием проязвил, что злополучный Рокотов оказывается копией с известного оригинала у Фаберже. Сычев неуклюже оправдывался, уверяя, что о приобретении и речи не было. На мою просьбу передать примитивы Сычев повел целую рацею, смысл которой сводился к тому, что Эрмитаж не дал с выставки церковных ценностей С.Ушакова, и это требует репрессалий, но в конце концов после всяких закавык и крючкотворства они оба все же пришли к тому, что я могу осмотреть примитивы и отобрать — благо санкция Совета давно уже имеется — те, которые Эрмитажу нужны. Я бы это сделал сейчас, но торопился домой, где думал, что меня ожидают студийцы. Но, очевидно, я напутал: они не явились.
Меня начинает пугать капризность и нервозность Татана, усиленно опекаемого баловством бабушки. В честь ее они и проявляются. Он не отпускает ее ни на шаг, и, чуть она отлучится, как он уже истерично восклицает: баба, баба, где ты? И начинает ее искать по всей квартире. Что же будет, когда она уедет? Во время обеда милый Альберт с представителем Географического музея, профессором К., пожелали и мне заказать ряд таких же этикеток, какие делает в Богуславском комитете (получу по 25 руб. за 30) Альберт. Я отказался, но направил их к Зине, сидящей буквально без гроша и без надежды его получить. Недавно отказалась от заказа, раздобытого ей Костей Сомовым, — сделать за 25 лимонов портрет какой-то покойницы по карточке, и мы ее за это бранили, в то же время любуясь ее intransigence[28]. То же, но уже с меньшим основанием, ибо работа, предложенная Географическим музеем, гораздо интереснее и приятнее, она обнаружила и на сей раз свой скептицизм.
Вечером я со Степаном у Лешки Келлера (Акица, которая его недолюбливает, не пошла). Изумительно циничная грязь в квартире, в столовой. Лучшие вещи сгруппированы тесно в трех комнатах, другие совершенно пустуют. Словом, иллюзия 1919 года. Мать очень постарела, обрюзгла, но все еще определенная блондинка и говорит детски-сладким голосом. Угостили нас вздутым — брагим — кексом. Несмотря на утрату целого ряда лучших своих вещей (восточных), у них и сейчас масса очень ценного и редкого: целый шкаф саксонской посуды первых эпох А.Р.Бетхера, две китайские вазы с малиновым фоном, бронза, статуэтка Пигаля, Магдалина у подножия Креста (сам распятый сломан), нидерландская резьба из слоновой кости самого начала XVI века, прелестные акварели Джиганте и т. д. К сожалению, удовольствие от лицезрения (и трогания) всех этих вещей испорчено неуютностью обстановки и плоскими шутками самого Лешки, необычайно довольного собой. Акица тем временем пошла к вдове Орестика на Верейскую, но она еще не возвращалась с похорон. Отец ее служит на «Скороходе», зовут его Плистин.