любленности в М.М.Петипа (папиросная коробочка Е.А.Соловьева) и в Липочку.
Воздвижение. (Из-за этого нет газет.) За утренним чаем курьезная беседа с Мотей о праздниках. Она ровно ничего не знает об исповедуемой ею религии, а между тем сама в вере крепится. Бога чувствует в своей совести. Была весьма поражена, узнав, что все Священное Писание есть история еврейского народа (и то мы с Акицей очень осторожно ее в это посвятили).
Рисую костюмы Валькирии. В Мариинском на оркестровой репетиции «Жар-птицы»; однако Купер ее прерывает в самом начале (на дуэте птицы и царевича), так как из-за конференции в Сорабисе не пришли важнейшие инструменты (вместо девяти контрабасов — четыре); то, что видим, не предвещает доброго. Глупо до последней степени вылезание статиста, изображающего ночь, из суфлерской будки (и не на его музыку). Само уловление птицы совершенно не выражено: сначала он кружится, как на карусели, на видимой подставке вокруг дерева (стоящего сбоку, а не посредине), сама птица бросается ему в объятия, а через пять тактов уже танцует врозь с ним. Вот только когда оценишь Фокина! При этом претензий — хоть отбавляй! Грандиозным памятником этой претензии, сдобренной прямо невероятной глупостью, осталось бы объяснение программы танцев (уже набранная рукопись), поднесенная «Васильком» Струве, если бы Астафьев по просьбе испугавшегося Купера не удалил из нее в корректуре все слишком смешное. Над этим бедный «ропщущий раб» и просидел сегодня весь день.
Репетиция с солистами «Пиковой дамы» в Правлении была более плодотворной. Несмотря на свою глупость, Ермоленко быстро усваивает то, что мы от нее требуем. Присутствовал последнее время и Карнер, готовящий эту партию. Вечером пошел на репетиции Салтана под рояль, но в декорациях и костюмах. Просидел два действия. Как-никак декорации Коровина — верх виртуозного великолепия (но лишены всякой поэзии). Хороши некоторые костюмы, несмотря на слишком доминирующее значение этнографических элементов. Очень остроумный прием Гвидона (развивающего знамена в круговерть). Ко мне подсел Экскузович и горько жаловался на бессмыслицу, происходящую на конференции. И он теперь (наконец) в ужасе, что они там болтают о чем попало, игнорируют насущные материальные интересы. Жуткая русская интеллигенция! Я представил ему, что лишь необходимо иметь постоянные места в театре (сейчас при «дороговизне» я покупать никак не могу, а прежний порядок предоставления мест почетным гостям отменен). Но он от этого увильнул.
Холод. Серо и сыро. В доме неуютно. Кончаю костюмы. На репетиции «Жар-птицы» (без костюмов, при неосвещенных декорациях, вижу «поганый пляс»). Выражение, предшествующее ему, — выход нечисти из замка Кощея. Ритмичные движения довольно убедительные, особенно действия заклинающих рук, но есть и непростительные промахи. Так, тему царевича отплясывают четыре дюжих первых танцовщиков, причем впервые введен прием, взятый из женских танцев, — перенесение одного танцора на руках других, что довольно эффектно. Свою репетицию без Купера веду в зале Направника, прелестная «помещичья мебель», откуда-то реквизированная, уже вся разваливается. Вообще по всему театру опять все переместилось. И, несомненно, многое погублено или распродано. Прохожу с Ермоленко и Куклиничем главнейшие сцены.
Дома Катя и соседка. Миша из тюрьмы просит, чтобы ему передали теплое пальто и две смены белья. Из этого заключают, что его куда-то повезут. Кошмар!
Вообще я об этом не пишу, мало с кем говорю. Но и заточение моих братьев совершенно угнетает меня и подтачивает последние устои оптимизма и чувств «семейного достоинства». Семье Бенуа в целом от этого уже не оправиться.
Телефон от Анненкова, просит рисовать мой портрет для книги его книжных портретов. Воображаю, какую кикимору он сделает! И в то же время уведомляет, что Гржебин приедет в субботу с тем, чтобы сразу ехать за границу, а посему-де ему нужно выяснить и некоторые вопросы, связанные с изданием моих «Художественных писем». Оказывается, он теперь «выпускаемый» (за границу), и это без всякого моего уведомления. И тоже — назначение Конашевича редактором иллюстрированных изданий. Правда, это объясняется отчасти моим бездействием, однако же я болезненно ощущаю это вмешательство. Но, мало того, мои «Письма» даны были на просмотр ненавистному мне Лернеру, который пристроился в качестве какого-то редактора, и этот нахал осмеливается написать свои резолюции, которые мне Анненков прочел в телефон, в которых он высказывает всякие «пожелания». Я, разумеется, сейчас же распоряжусь, чтобы оставить в силе мое прошение об отставке, о которой давно мечтал, но на которой не настаивал из чисто личных и приятельских отношений и «обязательных» соображений. Но Анненков взял сразу абсолютно мою сторону и умолил ничего не предпринимать. И, действительно, теперь их момент. И без того Зиновию Гржебину тяжело, ибо отвоз семьи ему стоил огромных уступок, да и не хочется с ним ссориться в момент, когда он может снова оказать пользу Леле за границей.
Но когда он уедет, то я, предупредив его, уйду с этой лавочки. Скажу еще себе в оправдание, что у меня там ничего не вышло — и не по моей вине, а по вине всей путаницы и нелепости обстоятельств, с которой Лернер, Конашевич и Анненков, имея больше свободного времени и меньше культурных навыков, лучше вздумали ужиться.
От Кожебаткина прислали мне на отзыв предложенный «Альционой» для покупки целый ряд художественных книг, судить о которых заглазно очень трудно, а также болтливокуцую рукопись Виппера о Греко, из которой я впервые узнал, что Надар уже в 1914 году успел вернуть «Венских магов» Бассано.
К чаю Нотгафт, пришедший за женскими костюмами «Мнимого больного», до которых у него нашелся покупатель. Дай Бог, чтобы это не было пуфом, ибо мы снова сидим без денег. Правда, я имею возможность еще получить миллион за «Пиковую даму». Но из-за вычетов получил 700 000, и вышла каверза с Сорабисом и ведомствами.
Сегодня в книжном пункте был Сологуб. Он очень спокойно встретил предположение, что Настя (его жена) утопилась.
В финансовом полуподпольном мире идет погоня за золотом, вследствие чего русский империал достиг уже 300 000, а фунт — 200 000. Объясняется это тем, что его всячески скупает само правительство, у которого запасы истощились и которому оно нужно для расплаты с Польшей, требуюшей в ультимативной форме исполнения этого пункта Рижского договора, а о картинах и библиотеках забыли.
Вообще же денег по городу ни у кого нет. И это сказывается хотя бы на очень скупой продаже билетов на премьеру «Жар-птицы». Черкесовы без труда достали себе два места во второй зоне. Правда, и цены сразу вскочили настолько, что и нам, нищим, нечего и думать теперь ходить в театры за деньги. У Акицы снова отчаянные головные боли.
Эротический сон про женщину, похожую на Марию Карловну… Принялся за первую декорацию «Лекаря поневоле». Хочу сделать зимний пейзаж. В Эрмитаже. Вернулся Тройницкий, довольный своим пребыванием в имении Рохлина. Он был там в полном одиночестве (лишь прислуга) и опивался сливками. На железной дороге Рохлин продолжает командовать, прежним авторитетом сразу добился для Тройницкого, даже вне очереди, отдельного купе. Забавные вещи рассказывает С.Н. и о пассажирах на возвратном пути, когда он ехал в общем вагоне. Особенно хорош был жидок-комиссар, настойчиво ухаживающий за интеллигентной барышней, и все сманивал ее на нем жениться, тогда-де у нее будет все: и меха, и сапоги, и драгоценности, и мясо, и сахар. Однако он получил отповедь сначала от нее, а затем от многих спутников. Происходило это в полной темноте… Зато железнодорожные свечи продаются на рынке по 10 000 штука.
По сведениям Тройницкого, девальвация готовится, и она будет двухступенчатая, сначала за 10 000 будут давать
1 рубль, а затем — копейку.
Отнес рукопись Виппера (пусть печатает!) Гржебину. Там застал Вальдгауэра и Мечникова. Разумеется, зашел разговор об аресте братьев. Мечников хватался, что он ни одного письма «по оказии» не получал и не посылал, а деловые сношения вел через Шуваловскую ЧК. Вообще этот дядя крепкий и жалкий: никаких расчетов и надежд на поправление России у него нет. Гржебин должен вернуться и уехать за границу. Он даже уступил права на издание учебников.
Заходил к Альберу… Трилистер советует ему со мной обратиться к Зиновьеву, а «коммунист» П.Ф.Шенов, узнав об этом, выразил готовность поручиться за Леонтия. По сведениям Кати-соседки, бедный Леонтий болен и ему отказано в переводе в лазарет. Дело могла напортить Катя Грибанова, которая вела самый безобразный образ жизни, открыто кокетничала и кутила с белогвардейцами. Обеих сестер разделили в тюрьме. Значит, дело осложняется и портится.
Сведения, что дела Коминтерновские в Англии приняли благоприятный оборот.
В театре репетицию «Пиковой дамы» заменили «Демоном». В газетах сообщение, что заболела Ермоленко, но это утка. Спустился к Зине, и в комнате у Эрнста она его рисовала, в который раз! Я рисовал П.Соколова, рассказывавшего всякие занимательные вещи. Он готовится кончить Академию художеств с тем, чтобы получить там же собственную мастерскую. Несколько таких людей, как он, — и от дурацкой реформы ничего не останется. А выйдет ли путное?
По его сведениям, от Леонтия было письмо от 7-го, в котором он просит белье.
Я газет не видел, но Альберт рассказывает, что Зиновьев в Петросовете дал объяснение относительно ультиматума: не собирается платить и две войны вести не будет. Разрушен от взрывов неизвестного газа весь городок Оп[…], причем образовалась воронка в 300 м в диаметре. В Венеции греки продолжают отступать в беспорядке. Телефон снова забастовал.
Начал первую декорацию для «Лекаря поневоле» — зимний пейзаж. Однако уже недоволен композицией. Нужно больше простоты и интима и меньше живописи и поэзии. В театре совершенно бестолковая и бессмысленная репетиция, лишь с частичной декорацией, без освещения и под рояль. Невыносимая фальшь в первой картине…