Отсутствие телефонов и извозчиков парализует жизнь окончательно. В 2 ч. на экзамен в Академию художеств. Ватага учеников требовала присутствия и контроля, но лукавые Бобровский и Браз в достойном тоне вздумали их «переубедить на доверие». Толковые и приятные работы
О.А.Кондратьевой, Сажина, Барсукова (Петров-Водкин), Хрусталева, Шольта, Дмитриева, Лолы Браз, Шуры (цилиндр а-ля Пуни), Толмачевой и в особенности приятны акварельные этюды Эвенбах (пейзажи с древнерусскими постройками), этюды бывших учеников Ати и Юрия, написанные ими. Савинский отсутствовал — у него умерла жена.
Дома читаю. Убийственно действует темнота, не дают электричество.
Вечером отправился с Акицей выяснять дровяной вопрос к Сомову, но по дороге встретили его с Лещей Келлером, который направлялся ко мне с книгой похабных рисунков Гедзи (сомневаюсь, что это оригиналы — больно грубы).
К чаю яблоки в 2300 руб. штука. Беседа о французском театре. И у Кости пиетет и память Гитри, Брендо, Хитте-манса, Андрие и даже меньших величин — Картане и Сари-нуа. Шуре снова хуже. Татану привили оспу, он не плакал.
За утренним чаем Акица расплакалась, вспомнив о скудном питании Серебряковых…
Заходил Платер, приглашает на новоселье. Он обиделся на Брюлловых и переехал на Максимилиановскую к новым друзьям, которые ужасно за ним ухаживают. Никак в Эстонию собраться не может, а срок его оптации истекает в январе. Его удерживают коллекции. Его германские знакомые берутся провезти сувениры на пароходе, однако взятка в виде картины его не устраивает…
Захожу на службу к Ерыкалову для дров. В.И. любезно обещает. Обещает и разобраться с альбомом Роллера, остатки которого Платер продал в Москву. Встретил Чехонина, спешащего в эстонскую миссию. Вот человек не боится, но вид у него — наверное, хорошая заручка Чеки.
В 3 ч. у Комаровской. Проходим роль королевы («Рюи Блаз»). Она совсем не выходит у нее: ни то ни се, а более всего какая-то скучная и смешная старая дева, выспренно и бестолково мечтающая вслух стихами. Бедная милая Надежда Ивановна. Она меня угощает котлетами… Шувалов совсем деморализован. Кончил читать пьесу Мейлака и Галеви — дрянь.
Заходит Костя Бенуа с женой. О Мите ничего нового. Все расчеты на амнистию. Дело, кажется, в каких-то растратах. Слух о состоявшемся приговоре, оказывается, основан на словах мальчугана из канцелярии. Наверное это так, ибо Миша был бы переведен в другую тюрьму.
Начал третье действие «Лекаря поневоле», набрал массу материалов, а дальше по сюжету… И вспомнился Париж
(почему-то больше всего думаю об ул. 5-й Клоде, какой она могла быть в XVIII в.).
Чувствую себя скверно. Это, очевидно, последствия вчерашнего дождя и того, что вечер вчера и сегодня весь день прогулял в «бабушках» (обувь?) и в них даже ходил к Зине Серебряковой.
Днем Любовь Павловна Гриценко предложила отправить за границу письмо через знакомого англичанина. Однако я не решаюсь. Шуре хуже, несмотря на усиленное его питание Акицей. Но и не мудрено, и бабушка из глупой жалости, как бы ему не было скучно, позволяет детям в его комнате возиться, и я насилу выставил сегодня бушующих вокруг его постели комнатных мальчиков с молодым Бразом во главе.
К чаю Стип и Браз. Последний в панике из-за того, что от музейного отдела к нему явилась дама-ревизор — проверить, все ли вещи по охранной грамоте в порядке, причем она не скрыла от него, что в будущем рано или поздно вещи, оставленные на учете, будут взяты в казну. Что же это еще за отрыжка? Позже Добужинский. Сочиняли (я больше дурил) название для «нашей новой выставочной группы». Стип изобразил ни с того ни с сего обелиск, Добужинский всерьез отставил «Руины». Нас будет девятнадцать, от Москвы совершенно отдельные. Машкову я не в силах отвечать. Все они до тошноты надоели своей грубостью.
Я под впечатлением сна: точно иду по Шпалерной, попадаю в подобие холла, там сидящие хватают меня, приняв за вора, ведут к Летнему саду и говорят: комендант там… Я проснулся. Начал второй вариант улицы… Лежу, читаю, дремлю. К обеду Марфа Андреевна Яремич и Хохлов. Он уже разочаровался в БДТ и в характере его работы, думал после Художественного театра сразу напасть на Колю Платера.
Читаю Лабиша… В 6 ч. с Акицей к Платеру. Он живет с двумя молодыми людьми… Коллекция Платера обогатилась: среди новых — Фрагонар (девушка, стоящая у окна) и еще более пленительный и радостный рисунок Патера к галантным празднествам.
Кока в обиде на Щуко за беспорядок в работе: материал дает фрагментарно, придирается и самодурен до последней степени. Утром Бабенчиков. Жена его получила наследство отца — дом со всей обстановкой в Петергофе — и в то же время ей удалось получить должность народной судьи. Он просит походатайствовать за них перед Ерыкаловым, чтобы ему дали заведование дворцом-музеем в Ораниенбауме. Я с охотой дал ему к Ерыкалову письмо. Последнее время он был очень деятелен, занят в Москве и почти уже составил словарь русской скульптурной иконографии. В восторге от старого ярославского тончайшего художника Белоногова.
Вслед за ним несчастная Ольга Федоровна Серова: она уезжает в Москву, но хотела бы выяснить вопрос об издании басен (Крылова с иллюстрациями В.Серова). Теперь она склоняется их (иллюстрации) отдать Общине св. Евгении, то есть Степанову. Я поддерживаю. Бедняжка «всего Валентина Александровича проела» и теперь не знает, на что жить, ну вот ее и зовет в Москву сын Юрий, да вообще у них там больше связей. Лишь бы Румянцевский музей выдал ей ящики, отданные перед отъездом сюда на хранение. Решаем написать коллективное письмо Луначарскому. Перед обедом появляется Эрик с новой партией лакомств, присланных Оргом. У меня было приготовлено письмо с доставкой в собственные руки. Отобранные у брата Орга вещи не вернули. Эрик изумлен, что расстрел Таганцева не произвел никакого впечатления за границей.
С 11 ч. на генеральной репетиции «Рюи Блаза». Коля Петров совсем не вмешивается в постановку. Лаврентьев заставил Щуко придерживаться ремарок автора — тяжелейший грех во мнении Мейерхольда. Часть Щуко исправил, ошибок нет, но нет и пикантной прелести того, что я хотел дать в «Рюи Блазе», того, что я хотел и что меня особенно пленило, — выявить «черное с серым»; Испании нет и в помине. Максимов — не Рюи Блаз, а просто Максимов, слащавый миньон, но если отстраниться от воспоминаний о Гуритане, от идеи Гюго, то и он не так уж противен; глуповат и Хохлов, давший какого-то опереточного и буйного
Саллюстия, но все же роль у него сделана. Совсем плохи Монахов — дон Сезар (это скорее резонер, городовой, слегка подвыпивший и по-пьяному чванливый) и Комаровская — королева, играющая определенно комическую старую деву и возвращающуюся неприятным образом в последнем акте. Монахов в антракте рассказывал мне с большими подробностями, как в театр вошел Кузьмин и как он теперь его обхаживает. Уже его превосходительство изволил быть раза четыре, и, видимо, все ему здесь теперь нравится, особенно больше всего то, что угощают настоящим чаем с пирожками и не говорят о театре, ничего у него не просят. Окончательно растаял, когда лукавый Н.Ф. его назвал героем за его заслуги перед Родиной, и Кузьмин до поздней ночи рассказывал Монахову, как он воевал на Южном фронте. Теперь К.М. думает, что он уже достаточно задарен, чтобы всерьез повести дела о переходе с тарифных ставок на оклады, что, по мнению Монахова, выгодно, и о субсидии, без которой театру крышка. Экскузович со своей стороны «работает» в том же направлении.
К обеду — Хохлов. Я ему прочел лекцию о непоследовательности в его понимании роли. Я вижу Саллюстия старым, более усталым от жизни, глубоко пессимистичным «государственным человеком». Сбегал на «Пиковую даму», чтобы исправить освещение в спальне. Благодаря поддержке Гаука добился желаемого таинственного эффекта: ныне хор сливается с завываниями ветра во время «панихиды». И сегодня значительный недобор билетов. Словив Лопухова в коридоре, в присутствии Гаука отчитал его за то, что «Ночь» он выпускает из суфлерской будки и позже, чем этот выход имитируется музыкой, в «Жар-птице» у него — не птица, а аллегорическая галиматья. Он сдался и обещал афишу переделать.
Сделал еще один вариант третьей декорации «Лекаря поневоле». Утром приходит сотрудник «Красной газеты» Борисов с фальшивым Рембрандтом (несомненно, Вечтомовым). Снова на репетиции «Рюи Блаза», чтобы видеть в Саллюстии Музалевского. Это больше по-русски и грубо, но по содержанию внушительно. Щуко принужден изменить декорации.
Нина рассказала, что Коке ночью от переутомления сделалось дурно и были галлюцинации…
Внезапно в театре оказывается Добычина. Подумал — нечто катастрофическое (это хроническое состояние театра), оказывается, она получила запрос от Жени из Тулы, не хочу ли я легально ехать за границу, и просит мои вещи ей на премьеру «Рюи…». Рубена (ее мужа) переводят, признали ненормальным — выпускают…
В 3 ч. у Гржебиных я увидел знаменитую Л.И.Самойлову — друга всех чекистов. Мне рекомендовали обратиться для братьев, но, узнав фамилию, она в довольно наглой форме не выразила желания со мной познакомиться, и я, разумеется, не стал настаивать. Вот где мои акции упали! Гржебин обещает навести справки…
Переписываю еще раз «Лекаря поневоле», решил первый акт сделать — осенний пейзаж вместо снега.
С Рене Нотгафт на выставке Липгардта, встречаю там Веру Ильиничну Репину; очень мало изменилась, стремится к отцу, который бодр и пишет «евангельский сюжет». Едва ли это вплетет ему новые лавры в венец. Но жалуется, что Куоккала превратилась в захолустье и приходится страдать от холода. Там же живет Юрий (брат) и кое-кто из знакомых.