Сейчас же вслед — Оберы, притащившие к нам восковую группу свиней, очевидно, в надежде, что я их продам каким-либо меценатам, и опять пришлось слушать разъяснение политической конъюнктуры нашего Меттерниха-Обнорского. Наконец явился Изюмов на поводу Алешки. Этот курносый телепень вначале держал себя так по-хамски, но, видимо, сам что-то понял и вдруг стал любезен и внимателен. При таких обстоятельствах нельзя было и думать о том, чтобы ему предложить взглянуть на мои вещи (а я только рассчитывал на Алешку, обнадеживая, что он заинтересуется Мольером), и все два часа, что этот оболтус прождал у меня, я должен был снова поддерживать разговор, рассказывая всякую всячину о М.П.Боткине, о пощечине, полученной им от Врангеля, о последовавшем суде, о всяких проделках М.П.Боткина, все вещи для него как для «наследника» Боткина. И снова Алеша интересно изумил меня своей осведомленностью. Ох, лукавый мальчишка, и, пожалуй, не даром Акица недолюбливает его. Вообще же не умею я продавать!
Вечером дома. Первая гроза. Чуть не погорел Мариинский театр. Я ходил на площадь, но кроме пылающих пожарных факелов ничего не видел. Повстречавшийся П.Петров рассказал, как Быков после первой картины 3-го акта «Лоэнгрина» вышел и предупредил, что по техническим причинам приходится прекратить спектакль. Все мирно разошлись, а между тем вся сцена так наполнилась дымом, что по ней нельзя уже было пройти. Последний застрял в уборной Собинов. Наши прошли к Крюкову каналу и оттуда зрелище было более эффектно: при свете факелов (внутри ничего не пылало) видно было, как пожарные бегают по приставленным лестницам, выбивают стекла, тянут всякую всячину: колонки, фигуры человека и фантастические раковины. Загорелись склады с тяжелой бутафорией и «поддельными» частями декорации. Причина, вероятно, недосмотр.
Сыро, прохладно. Зашел в Мариинский. Много истлевшего, но серьезный изъян получили лишь «Конек-Горбунок» и «Армида», у которой погорели задние стенки с окнами. Их не станут для одного раза восстанавливать.
Захожу за Тройницким и с ним, Шмидтом и Жарновским — к Штиглицу, чтобы: 1) проверить, насколько прав Стип в своем скепсисе в отношении Тьеполо, 2) чтобы убедиться воочию, поскольку здание пострадало. Ведь у Тройницкого за последнее время слышалось почти полное отрицание возможности оставлять коллекции в Музее и тенденция их забрать для Эрмитажа: «Потолки лежат на полу», «по стенам — грибы» и т. д… Это находило подтверждение и в донесениях Кверфельдта, этим должны значительно растрогать власти и получить кредит. На самом же деле оказалось: 1) что Тьеполо, безусловно, оригинал, но до того неприятные, тяжелые, густые мазки (при колоссальном мастерстве), что я бы предпочел не перевозить в Эрмитаж, как о том хлопочут Липгардт и Жарновский, и 2) что касается состояния музея, то оно ничуть не уступает минорному состоянию Зимнего и даже Эрмитажа, в которых опять — в просветленных залах — потекли дожди и т. д… Часть коллекций все еще лежит в ящиках, часть военного хлама (тюки с противогазам и т. д.) все еще занимает некоторую часть Большого зала, но, в общем, мы были потрясены всем тем, что увидели, что за эти восемь лет мы основательно забыли (или, как большинство моих коллег, вовсе и раньше не знали), и особенно серией шпалер начала XVI в. «Романа о Розе», другими шпалерами того же времени и более ранними, образцами готической скульптуры, мраморами Ломбардии, финифтью; что безвкусная роспись Местмахера пострадала, служит нашим только на пользу. Много и совсем нового, например, вывезенные Хозвестом из половцевских «Раптей» экспонаты — среди них «Семейная группа Чернышевых» во вкусе Пукирева, портрет С.Дюлена, мебель, бронза. Шпалеры с сюжетом из истории Язона, большая картина «Сон Ринальдо» во вкусе Ванлоо, многое другое. Два часа прошли как одна минута.
Тройницкий пошел на попятную и заговорил лишь о некоторых перегруппировках с точки зрения «Мирового музея». Нет, я должен отстоять музей Штиглица. К 3 часам я в Эрмитаж, чтобы принять супругов Гартунгов. Но, к счастью, она побывала у нас и об этом протелефонировала в Эрмитаж. Идя по набережной, я встретил всю компанию академиков Аккульта, тянувшихся на актовое собрание, и каждому порознь пришлось объяснять, почему я не иду. Несчастный Сергей Николаевич пошел представлять, как на эшафот.
Сплю как убитый. Обед у Альберта по поводу рождения его пропавшего (ходят слухи, что он в Америке) сына Альберта Альбертовича. На меня натравливает какую-то злосчастную вдову Сапожникову, муж которой был офицер, что-то мазал и дружил с Альбертом и Хорватом. Последнее время она учительствовала в Екатеринославской губернии, и ее оттуда отправили на родину, в Петербург, ввиду ее болезненного состояния (она страдает эпилепсией), и выходит, что здесь надо представить удостоверение в том, что она восемь лет служила на одном месте. Вот она на меня и обрушилась: «Ведь ты всемогущий! Вас все власти слушают (уж не Альберт ли ей этот вздор напел!). Ведь вы президент Академии!» Насилу от этой несчастной полуюродивой отмахнулся. Тогда как Альберт вызвал Руфа и натравил даму и на него. У того сразу нашелся исход. Он убедил Альберта, чтобы тот ей и выдал, что она у него безотлучно служила все восемь лет. Как бы Альберт не вляпался! Кроме того, у Альберта была еще молоденькая, дважды разведенная, довольно смазливая бабенка (Гаука не могла мне назвать фамилию) с длинными двумя косами за спиной. И откуда он их подбирает? Сам он сейчас занят двухсерийной акварелью для какой-то научной геологической диаграммы. С Гауками самый дружественный тон. А.В. даже поставил на обед бутылку вина, а Любочка ходила закупать всю провизию, ибо сам Альберт, пригласив гостей, вовсе до 2 часов не заботился, чем он будет их кормить. К чаю у нас Альберт, полный розовых надежд, разделяемых Акицей, и Стип, подобно мне, мрачно оценивающий положение. Поговорили с ним и об Эрмитаже. Убеждал его активно заняться оккупацией комнат Зимнего дворца рядом с библиотекой под выставку рисунков (единственное место, где можно поместить картоны Джулио и Снайдерса). Его это раздражает, как все то, что грозит его вывести из того оцепенения, в которое он впал в качестве хранителя отделения рисунков. Вообще он ужасно распустился. Заговорил я и о назревающей необходимости ликвидировать никчемный, на замок закрытый музей Общества поощрения художеств. Тут у него опасение, что-то будет тогда с Машуковой! Господи! Пристроим ее как-нибудь.
В газетах напоминание о карах за сделки на черном базаре и запрешение въезда безработных в Москву ввиду признания «массовой безработицы». У Альберта сведения, что Арсенал на Выборгской совершенно распускается из-за отсутствия заказов и сырья. Вообще отовсюду слух о ликвидациях, о тяжелом экономическом кризисе. Да разве мы из него выходили? Или это все дальнейшие фазы продолжающегося разложения?
У Татана род романа (рано начинает) с прелестной Катей Серебряковой, просиживающей с ним часами.
Сыро, прохладно, дождь. Газоны в садах зеленеют, но почек еще не видно.
Иду в АРА. Кини застрял на границе с Финляндией из-за своего начальства; у него виза была на Ригу. М-м Кини приходила одна, сообщила о случившемся и в Наркоминдел. Это скоро устранили. Теперь и Кини, и его начальство — престарелый, эффектный, бритый господин с бледным лицом и громадными зубами — оба сидят в кабинете и что-то спешно приводят в порядок. Сегодня же они уезжают в Москву, где решается участь представляемой им организации Союза христианской молодежи, кормящей колоссальное количество студентов (в ожидании беседы я читал диаграммы, развешенные по стенам, и поражался!). Возможно, что она остается (несмотря на недоброжелательство властей, больше чем сама АРА).
С Кином я поговорил насчет заказанного Реншау эссе. Авось это вообще минует меня. Реншау я передал список Большого драмтеатра. Но какая пытка с ним разговаривать (а как раз сегодня еще дали получить по извещению пайки).
Захожу в Общество поощрения. Масса соблазнов на аукционе Платера: маленькие саксонские тарелки (Акица давно просила), всякие чашки, «Танец в гондоле» во вкусе Маджоретто (оценены всего в 300 лимонов), альбом с рядом голландских рисунков XVII в., среди коих серия прелестных нервно набросанных городских видов, ряд декораций Роллера и Квалио (уже, увы, превосходящих мои средства), семейная группа Дезарно и его семейство.
В Эрмитаже захожу к Автономову. У него был на днях Ятманов и решительно потребовал удаления портрета Александра I (дабы не получился его «апофеоз»), Я настаиваю, чтобы хотя бы монументальная рама осталась на месте. В передней можно устроить паноптию. В общем, действительно получился «Гром победы, раздавайся!». Тройницкий очень возбужден вчерашним заседанием, подготовительным к конференции комиссий, и Ерыкалов и сам Ятманов прямо и откровенно потребовали, чтобы вместо всяких теоретических докладов Эрмитаж высказал свои пожелания и планы, и это и ляжет в основу дальнейших работ. Все остальное просто игнорируется. Что это, действительно-таки доверие (и мое непрерывающееся, впрочем, вполне убежденное рекламирование всюду Тройницкого), или же желание убить окончательно конкурента Зубова, интригующего через группу хранителей дворцов и музеев? Решено вечером у меня собраться с Нерадовским для наметки основных положений эрмитажного доклада. Ох, зазнается Тройницкий!
Наконец, попал к Добычиной и сижу у нее 3 часа. Шармирую ее тем, что устраиваю им места сегодня на «Турандот», а завтра к Рубену — на «Мещанина». Очень энергично разубеждаю ее в своевременности возобновления деятельности ее бюро! Она все еще мучается аттестацией Сорабиса: будто бы в былое время она эксплуатировала молодых художников (тогда, наоборот, она многих из этих негодяев-жидков спасла), собиралась ехать в Москву, подавать ка-кую-то бумагу во ВЦИК, дабы «пересмотрели ее дело» с полной готовностью ответить, если понадобится, хоть бы головой, и с надеждой на то, что если она выйдет очищенной, ей удастся осуществить ее сумасшедший проект: сделать из бюро род официозного магазина, в котором она сама была бы на службе — то самое, что она затеяла в Обществе поощрения, но из чего при ее фантастическом способе ведения дела ничего не вышло. Но я ей и это отсоветовал, впрочем, без надежды на случай, что она вообще станет на путь благоразумия и здравого смысла. Всем своим подсознательным, еврейским существом она настоящая торговка. Природное призвание борется с несуразно воспринятой моралью толстовско-коммунистического стиля. Под всем этим — бессмысленное тщеславие. Кончилась наша беседа и на сей раз, как полагается, рассказом о Чеке, о мессианс