Немецкие танки сильной, победоносной конструкции были рождены страстью - страстью социализма, замешанной, конечно, как и якобинская страсть, на национальной гордости. На ненависти к Англии и еврейст-ВУ. самым потрясающим воплощениям капитализма. Что до франции, то это всего лишь мелкобуржуазное ГосУДарство в духе Швейцарии или Голландии.
Пособничество Гитлеру во всех странах: правые ПаРализованы его авторитетом, патриотизмом, расизмом, левые - его социализмом иг в особенности его военной силой. Деятели II и III Интернационалов, потерпевшие столь позорное поражение, ублажают себя мыслью, что Гитлер нанесет смертельные удары по национализму и капитализму, а потом перейдет к Европе. Все это, конечно, откладывается в бессознательном и посему сказывается особенно сильно.
Я чувствую себя бесконечно слабым и бесконечно сильным, безоружным и во всеоружии, в стороне от всего и в центре всех событий, бесполезным и нужным. Я доверяю своему чувству, я был глубоко прав, что не стал участвовать в этой войне, не красовался в форме где-нибудь в тылу, не ел из общего котла и даже не делал вид, что служу.
Сожалею лишь о том, что не хранил полного молчания. Но в конце концов я ничуть не погрешил против истины моей судьбы и моего духа. О современной войне я высказал все в плане ощущения и рожденной ощущением идеи. Меня не волнует вопрос физического мужества; я наконец-то осознал собственное моральное мужество.
- Мальро, который всю зиму твердил о том, что пойдет в танковые части или разведывательные подразделения, возвратился, наконец, в строй и попал в танковые части. Он сейчас на призывном пункте.
Не хочу больше видеть Б. де Жувенеля, полуеврей стоит двух евреев, на арийской плоти эта печать приобретает необычайные оттенки. Его затянувшееся отправление на фронт, бесконечные извинения, жалкая моралистическая пачкотня окончательно открыли мне глаза на то, что я всегда знал: что он ничтожество, ноль, помесь журналиста и светского сноба. Впрочем, ясно, что у Жувенелей дела обстояли далеко не блестяще, если для создания жалкого потомства им потребовались Боасы.1 Рено, его сводный брат, еще хуже.
Анри де Жувенель, отец Бертрана был женат на Кларе Боас.
Ценился на некой Л. Л. Дрейфус и изображает из себя коммуниста-миллионера.
французскому народу хотелось только одного - чтобы ему дали спокойно стариться, как, например голландскому народу, среди музеев и сберегательных банков, в поездках на рыбалку и преступлениях на любовной почве, увлечениях кухней и чуть-чуть наркотиками.
Вспоминаю, как две сотни депутатов,1 стоя, приветствовали Даладье по его возвращении из Мюнхена, протестовали восемьдесят коммунистов, якобы партия войны.
Народ, который потерпел столько дипломатических поражений, был обречен на поражение военное. Как бы то ни было, на настоящий момент дело куда хуже, чем при Херонее.
- Я не создан и не созидал себя для общения с индивидами и группами. Я силен лишь в одиночестве. Столкнувшись нос к носу с каким-нибудь индивидом и его разглагольствованиями частного лица, я его в упор не вижу. Дойти до самой сути одиночества, но заручившись поддержкой женщины, чтобы не размениваться на мелочи одиночества. Но разве женщина - не мелочь Вселенной? Я знаю, что женщины мне подчиняются, и тем сильнее, чем меньше у них чувственной власти надо мной.
- В тот вечер речь Черчилля была восхитительной.2 Поразительной откровенности. Уже давно не читал ничего лучше в жанре политической прозы. Хотя речь Гитлера, после Чехословакии, тоже была захватывающей.
- Не теперь ли мы увидим, что лежит в основе нацизма? Способны ли они на установления, на зало-
1 На самом деле их было семьдесят три. Эта речь, произнесенная Черчиллем 13 мая перед Палатой бЩин действительно вошла в историю; в частности, в ней прозву-^Аа знаменитая фраза: "Мне нечего вам предложить кроме крови, Потаислез".
жение основ на тысячу лет? У них все козыри на руках: уничтожение границ и национализма, никакого доктринерства, что позволяет им смешать социализм и капитализм, разрушенная церковь, которую можно подвергнуть радикальной реформе, наконец, все возможности евгеники в Европе, очищенной от евреев, арабов и негров. Но не захотят ли они позорно расслабиться в Капуе. Это была бы странная, по меньшей мере, Византия.
Отделит ли он Северную Францию от Южной? Аннексирует ли Северную Францию, оставив Южную испанцам и итальянцам? Или же захочет сохранить нашу целостность, чтобы обеспечить себе вассала.
Оставят ли они за собой пустыню? Очень может быть, если они хотят с корнем вырвать французский дух последних столетий, дух рационализма? Тогда они уничтожат современную живопись, современную литературу.
- В сущности, французы остались равнодушны к социализму. Изобретенный ими социализм был и не социализмом вовсе, это было нечто среднее между кооперацией и анархией. Они так и не разобрались в марксизме. СФИО. Они отличались лишь пацифизмом, неясной устремленностью к полузабытому, сонному якобинству. Коммунисты живописали романтическими красками то, что происходит в России. А в основе всего этого лежало пораженчество, которое было тайной страстью всех французских рабочих и многих мелких буржуа со времен Седана и Фашодско-го кризиса. Французский народ так и не простил себе этих поражений и уже тогда вынес себе приговор (ср.: "Разгром"1).
Со своей стороны, дворянство и буржуазия не могли поверить в демократическую судьбу Франций.
1 Речь идет о романе Золя (1892), в котором писатель отразил смятение французского народа в 1870-1871 гг.
После обеда встречаю Бернштейна в Тюильри. Он был с Альфаном.1 Сын посла, глава администрации министерства торговли, гордость наших политиков, он прославился своими пародиями в салонах и любовными похождениями. Посмотрели друг на друга. Бернштейн кричит мне: "Мужайтесь". В устах этого старого фигляра это звучит оскорблением. Я оборачиваюсь и спрашиваю, что он имеет в виду. Почувствовав угрозу, он бледнеет и повторяет, что это значит всего лишь: "мужайтесь", затем вспоминает историю с рукопожатием в ресторане. Начинает запинаться, призывая в свидетели и обращаясь за поддержкой к одному почтенному господину, который даже ухом не ведет. Я бросаюсь на него с кулаками. Потеряв голову, он пинает меня ногой в живот, как заправский хулиган. Потрепав его еще немного, я убираюсь восвояси, испытывая ужасное отвращение.
А в это время сообщают о взятии Амьена и Арраса.
"Как вы смеете нападать на шестидесятичетырехлетнего старика, - кричал Бернштейн. У меня есть свидетель. Во всяком случае, вам тоже досталось...".
"Что может быть подлее, чем удар ногой, Бернштейн". Его лицо исказила гримаса.
Тем временем появился г-н Фроссар, министр информации, который всегда прогуливается здесь около семи.
Должно быть, я сам выглядел не лучшим образом. Мне это напомнило стычку между Жилем и Галаном на Елисейских Полях.
Только этого мне не хватало в такое время. Они, наверное, сейчас уже на море?
Эрве Альфам, служащий финансовой инспекции, сын Шарля '^ьфана, посла Франции в Берне, заведовал в то время отделом °Рговых соглашений в министерстве торговли.
Чудесная Франция Реймса и Шартра, "Песни о Р0. ланде" и Вийона, и т. п. ...Страшная опухоль, которую она породила в своем лоне, неизбежная опухоль загнивания и смерти. Ох, как она хотела умереть.
- Сведущие люди начинают всерьез рассуждать о "возможностях" ситуации. По невообразимой трусости они грезят, что Гитлер так и пройдет мимо Парижа и, отодвинув французскую армию, займется исключительно Англией. Но когда будет окружена и уничтожена Северная армия, он повернет назад и пойдет на Париж. Тогда, чтобы сломить всякое сопротивление, Париж будет подвергнут бомбардировкам, как это было, по слухам, в Роттердаме.
Все время говорят о контратаке, о контрнаступлении. Но с какими силами? Если даже предположить, что у солдат сохранилось мужество, это не обеспечит их ни танками, ни самолетами, ни стратегией их использования. К тому же, мы потеряли промышленность Севера и Востока, сталь и уголь.
Уже то, что контратакой и не пахнет, свидетельствует о многом, этим все сказано.
И сегодня Рузвельт ничем не лучше Муссолини и Сталина, такое же бездействие, такое же оцепенение. А ведь это посерьезнее столь стремительного разгрома Франции - две трети мира сведены на нет. Но разве не то же самое было во времена Конвента и Наполеона? Психологический террор - это страшно, внутренняя слепота.
- Вчера в течение нескольких часов я думал больше о Белукии, чем о войне.
- Вечером Белукия сообщает мне сухим голосом, что ее сын отправляется добровольцем в 75-й противотанковый полк.
Франция умирает от 89-го года. Уже в 14-м я считал, что наши методы как нельзя более глупы, самое большее, на что я был способен - это подохнуть из-за глупости нашего официального мира. Но это лишь повод покрасоваться. Все это наводит на меня скукУ" мне недостает покорности, для того чтобы вернуться в строй каким-нибудь адъютантом... Но уже год я мог бы подыскать себе "тепленькое" местечко... Понятно, но в тылу" в каком-нибудь управлении, или в Генеральном щтабе. Хотя бы уехал, наверное, из Парижа. Но мне так хочется посмотреть на последние дни Парижа. Того Парижа, который я на протяжении двадцати лет изучал, лелеял, ласкал. Кажется, мне следует остаться в Париже. Если я уберусь отсюда, точно вляпаюсь в какую-нибудь передрягу на южной Луаре.
Поехать в Англию, где борьба будет продолжаться. Сделает ли Америка свой выбор? Нет, хочу остаться на континенте, в Европе.
Но не превращаю ли я себя в заложника? Может быть, я мог бы защитить, спасти несколько картин, несколько зданий? Но что это за прихоти археолога? Не я ли говорил, что красота смертна и не должна жить дольше тех, кто ее создал?
23 мая
Сегодня утром опять какая-то передышка. С чем это связано? Явно ничего хорошего. Просто тревога чередуется со спокойствием.
Утром же я задаюсь вопросом, не является ли все это какой-то немыслимой трагикомедией, спрашиваю себя, действительно ли Франция участвует в войне, не увиливает ли она от нее даже в самых жестоких боях?