го года. Из театра ушел из-за каких-то склок и интриг и теперь очень кается.
Зашел в Театр — никого, все разошлись. Но хотя [бы] узнал № телефона.
Трудовая мобилизация меня встревожила — пошел домой, узнать нет ли вызова Виве. Виву спрашивали две девочки, но узнав, что он на даче, ушли. Зато я нашел на столе вызов: немедленно явиться в Обор[онную] Комиссию ССП.
Я поехал; мне предложили записаться в народное ополчение. Я решил сделать {это} в Институте — по месту штатной работы. Так меня и отметили.
3. Поехал в Москву в 3 часа — заклеивать окна.
Был у Вивиных товарищей. Осипов поступает на военный завод, Колодочкин с матерью и с братом уехал в Кандалакшу к отцу и там застрял, Лапшонков в пионер-лагере на Западной ж[елезной] дороге.
Окна, оказыв[ается], заклеили Илюхины, мне пришлось поработать только в спальне.
Они ищут места за городом, в Москве очень тревожно. В эту ночь опять была воздушная тревога; кстати мы с Галюськой и Вивой дежурили до 2-х часов, а она началась в 1 ч[ас] 45 м[инут] ночи. Я заснул около полов[ины] третьего и конца не слышал.
Илюхиным я предложил переехать к нам на дачу и они с радостью ухватились за это предложение.
Домой вернулся поздно.
4. Иван Лукич уезжает со школой — первая брешь в нашем дачном населении. В 3 часа поехал в Институт, записался в народное ополчение.
Приехал на квартиру, там сидел Розов. «Тыл СССР» Воениздат забраковал; конечно, этого следовало и ожидать.
Я об'явил Розову, что наше сотрудничество временно прекращается, мне к нему ездить в город невозможно. Совместные работы м[ожет] б[ыть] как нибудь закончим, а там видно будет.
Он тоже решил записаться в ополчение.
5. Целое утро (до 1 часу) работал над статьей «Математика и авиация» для журнала «Наука и жизнь». Потом поехал в Москву, получил жалованье и пенсию — 750 р[ублей]. Все-таки поддержка на это трудное время. В парткоме узнал, что по ополчению меня пока оставляют.
— Пишите, это ценнее, — сказала секретарь парткома Гуляева.
Вернувшись, узнал, что Нюсю тоже эвакуируют со школой. Итак, Молодовы уезжают. 4-го приехала Кат[ерина] Ив[ановна] со внучкой, заняли пока флигель.
Днем была воздушная тревога, очень волновались за Адика, который был неизвестно где. Ночью опять была тревога, но как потом выяснилось, ложная, вызванная тем, что кто-то провокационно дал сигнал сирены.
6. Перепечатал 21 стр[аницу] — две статьи «Математика и авиация» и «Противовоздушная оборона».
Часов в 6 прибежал Адик с тревожным известием о том, что всем матерям с детьми приказано в 5-дневный срок выселяться с дач. После проверки оказалось, что он перепутал и что это относится к Москве; про дачи ничего не слышно. Но это известие на Галюську произвело сильнейшее действие; у нее случилось нервное расстройство, какой-то подсознательный бред наяву.
Вечером была страшная гроза, сильнейший ливень, удары грома. Мы все сидели на темной террасе — Худяковы, Галюська, Ант[онина] Ал[ександровна] и обсуждали создавшееся положение. Конечно, ничего вырешить и придумать не могли.
Легли спать, но почти не спали.
7. Встали еще до 4 утра. Разговоры, предположения, надежды, сомнения и тревога, тревога... Как быть, что делать? Адика хотят взять с собой Худяковы, которые, повидимому, едут в Астрахань, но еще неизвестно когда. Новый источник горя для Галюськи. Не отпустить нельзя и отпустить жалко.
В 5½ утра проводили Молодовых, им удалось уехать на машине с соседней дачи. Уехали все, кроме Паши. Они так или иначе устроены, а мы не знаем, что с нами будет, что будет с Вивой...
В 1206 выехал в Москву. Выходя, из вагона, обнаружил, что в кармане нет паспорта!
Я тотчас сел в обратный поезд. Полтора часа до тех пор, пока не вернулся домой и не обнаружил, что паспорт забыт на столе, были временем непередаваемого ужаса. Я думал, что паспорт украден у меня при посадке...
В Москву уже не поехал.
8. Утром начал антифашистскую кукольную пьесу «Мясник Фома — большая крома». Расчитываю написать 6 картин (стр[аниц] 15–20). Первую картину написал и перепечатал.
Потом поехал в Москву. Прежде всего направился в ДИ. Там эвакуационные настроения, все рукописи увязаны в огромные пачки, в том числе и мойи «Бойцы-невидимки». Разговор о них т[аким] о[бразом] откладывается на неопред[еленное] время.
Свез статьи по математ[ике] в воен[ном] деле в «Науку и жизнь». Богдановой они понравились, не знаю почему — она только их перелистала.
Был у Немченко. Моя установка на большую кук[ольную] пьесу не годится, надо миниатюры на 1–2 исполнителя и на 10–15 мин[ут] времени.
Около К[омите]та встретился с Розовым, он ничего не делает в смысле писательства. Немченко показала нам образцы того, что написано и уже отдано: халтура страшная! Был в Обл[астном] Театре Кукол, оставил им первую картину «Фомы».
9. Написана и перепечатана кукольная миниатюра (8 стр[аниц]) — «Мясник Фома — большая крома». В Москву не ездил.
10. Поехал в город, прежде всего отправился в Детиздат. Оттуда позвонил Аристовой и узнал от нее новость: К[омите]т по Дел[ам] Иск[усств] эвакуировался! С ним уехала и Немченко и «Проф[ессор] Витаминов» и деньги, которые следовало за него получить. Аристова сказала мне, что теперь кукольные пьесы надо сдавать во Всесоюзное Театральное О[бщест]во (ВТО) — Бархашу.
Поехал в Обл[астной] Кук[ольный] Театр, отдал экземпляр пьесы Андриевичу, зашел к Швембергеру. Он очень не любит Бархаша, называет его бухгалтером, который, неизвестно почему, занялся кукольным театром и ничего не понимает в искусстве.
Мы с Швембергером заключили пари.
— Война кончится в ноябре, — сказал он.
— Твоими бы устами мед пить, — отвечал я. — Ставишь бутылку шампанского?
— Дюжину поставлю!
— Идет!! — хлопнули по рукам.
Действительно, если война кончится в ноябре, за это ничего не жалко.
Швембергер уверяет, что наши войска через 5–10 дней нанесут фашистам сокрушительный удар.
Пока на фронтах установилось затишье.
Отправился в ВТО, Бархаша не застал, оставил пьесу для прочтения.
11. Вспомнил старину и начал писать стихи. Написал «Балладу о советском летчике». Мне она определенно нравится.
Евгений считает, что она не хуже тех стихов, что печатаются сейчас. Я это знаю. Она лучше даже многих «стихоплетений», написанных людьми с именами.
Вот образчик такого «стиховарения», написанного Мих[аилом] Светловым, и напечатанного в «Известиях» 9-VII.
«Я хочу, товарищ Харитонов,
Товарищ Здоровцев, товарищ Жуков, я
Хочу сказать, что в гуще миллионов
Героев увеличилась семья» (!!!)
Ну что за бездарное, халтурное стихокропательство. Чем это лучше «знаменитых» стихов Тредьяковского:
«Екатерина Великая, о!
Поехала в Царское село».
12. Был в Москве. Поехал прежде всего к Бархашу. «Фому» он забраковал. Будто-бы неверна политическая установка, вернее преждевременна. Нельзя, видите-ли, предсказывать гибель Гитлера? Чепуха, не верю я этому. Наши плакаты, лозунги, окна Тасс говорят совсем другое. Но раз он — не пропускает, ничего не сделаешь.
Бархаш — это сладкоголосый прилизанный человек, который в разговоре со мной, усиленно и несколько раз подчеркивал, что он много лет работает в кукольном театре, что у него большие знания, что он может очень много помочь, что он не рецензирует, не ущемляет, а консультирует и т.д. По-моему он напрашивается на соавторство. Что-ж? В этом есть прок, т.к. у него, очевидно, большие связи. Чем работать на Розова, который и писать не умеет и вещь провести не может, лучше работать на Бархаша.
— Работать мы с вами будем, — сказал он. — Приходите со своими замыслами, проектами и т.д. Я буду вам помогать.
Посмотрим.
Занес в «Известия» свою балладу. Думаю, не напечатают. Я ведь не Мих[аил] Светлов.
По дороге на вокзал я встретил профессора Прокопьева и он рассказал мне, что в Ин[ститу]те ведется запись преподавателей, желающих отправиться в Алма-Ата или в Миас.
Эта весть меня встревожила, я поехал в Авиационный Ин[ститу]т, узнать, как там дело обстоит насчет эвакуации.
Доцент Цетлин, зам[еститель] пред[седателя] приемн[ой] Комиссии, сказал мне, что еще ничего пока неизвестно и просил позвонить дня через три.
Домой я ехал в очень паршивом настроении, но дома узнал радостную весть: эвакуация наркоматов отменяется! Настроение сразу резко поднялось. Значит, на фронте дела идут хорошо, и в Москве будет нормальная жизнь.
Позднее известие об отмене эвакуации наркоматов подтвердилось и из других источников. Хорошо!
13. В этот же день звонил в «Науку и Жизнь». Мои матем[атические] статьи очень всем понравились, пойдут. Богданова просила писать следующую статью: «Матем[атика] и артиллерия».
Заходил к Маршаку, но никого не было дома.
А дни стоят чудесные — солнечные, тихие, жаркие — с утра и до позднего вечера можно ходить в одних трусах. Вступил в действие наш душ.
На дачах спокойствие, стаи ребят из детских садов кричат в лесу, как стаи галок в Сибири, в былые дни...
13. Воскресенье. Ничего существенного.
14. Неважно себя чувствовал (желудок, отрыжка), в Москву не поехал.
15. Был в Москве. Свез пьесу «Довоевались». Бархаш заявил, что ее надо переработать, дать больше действия роботу, меньше разговоров людям.
Дал мне для доработки миниатюрку (1 страничка) А. Таланова под заголовком «Партизан».
16. Написал стихотворение «Россия». Далось оно мне с большим трудом и не удовлетворяет меня. Конец скомкан и вообще «не вышло». Переработал талановскую вещичку. Получилась пьеса в 4 стр[аницы] вместо одной, назвал ее «Глухонемой».
17. Был в городе. Сдал «Глухонемого», «Довоевались» еще лежит в ВТО. (Кстати, 15-го Бархаш отказался со мной сотрудничать, т.к. это ему неудобно). Заезжал в Институт и не утерпел, купил в книжном киоске однотомник «Тихий Дон». Долго я стоял у прилавка, вертел книгу в руках и, наконец, желание иметь книгу перевесило. Удачно сел в поезд и начал читать с большим наслаждением.