Вечером была коротенькая тревога — с 815 до 10. Сидели в щели.
26. Институт до 5 часов, а вечером немного поработал.
27. Весь день — с 8 утра до 10 вечера почти не отходил от письм[енного] стола — работал над «Бойцами», хочу к понедельнику закончить. В перерывы от работы занимался с Вивой по в[ысшей]/математике.
Ночь прошла без тревоги, но стрельбы было достаточно. Зенитки палили всю ночь, стреляла даже близкая к нам батарея на Яузе. Но в общем ничего — спал спокойно, просыпался только при близкой стрельбе.
28 (воскр[есенье].) Весь день провел за оформлением второго экземпляра рукописи «Бойцов-Невидимок». Все-таки успел закончить.
29. С 9 до 5 институт. Завез рукопись «Бойцов» в ДИ. Абрамов обещает прочитать к концу недели. Вива поехал в Институт после болезни, вернувшись — торжественно вручил 140 р[ублей] — первая его стипендия, первый заработок в жизни. Знаменательный день!
Я начал читать «Историю Семилетней войны» Коробкова — материалы к повести. В поведении Фридриха очень много общего с поведением Гитлера — параллелизм большой и многообещающий. Подчеркивать его не нужно — сам бросается в глаза.
Ночью — стрельба из зениток — но без тревоги.
30. Утром пришлось ехать в Ин[ститу]т, читал лекцию за Воробьева.
Читал «Семил[етнюю] войну».
Ночью была сильная стрельба из зениток — но тревогу не об'являли. Я спал, Галюська дежурила с двух до пяти. Уж и она привыкла к стрельбе и не боится.
Октябрь.
1 (среда). Октябрь уж наступил... Близится зима — скорей бы! Может быть на фронте наступит перелом...
Для нашей семьи сентябрь прошел благополучно. Я поправился, пополнел, стал чувствовать себя хорошо. Мы сколотили на всякий случай некую сумму денег — если б такая была раньше, м[ожет] б[ыть] и уехали бы — хотя вряд ли... От'езд решается не денежными соображениями — главное, судьба Вивы.
Утром занимался уборкой, с 1 до 4 — Ин[ститу]т. Ночью дежурил с 1 ч[асу] до 4. Перед выходом на улицу стреляли, но в мои часы дежурства было спокойно.
2. С 10 до 3 дня чертил Виве алфавит для его первого листа — у него буквы не выходят. А когда пришел Вива, оказалось, что я чертеж испортил — неверно расположил строки и занял места больше, чем полагается. Стали стирать и перечерчивать. Половину (даже больше) алфавита пришлось сделать заново.
А в 830 об'явили тревогу и пришлось сидеть в щели до 1 часу ночи. Самолеты в Москву не прорвались.
3. Ин[ститу]т с 9 до 5. Вернувшись, доделывал алфавит. Потом пришел Вива с Лапшонковым и оказалось, что наша кустарная переработка не пойдет.
Пришлось стирать все — и писать заново (в третий раз!) Чертили в две руки, но чертеж все же закончили к часу ночи, т.к. 4-го надо показывать преподавателю.
Ночь прошла спокойно, хотя немного постреляли.
4. Целый день читал «Виргинцы» Теккерея (начал два-три дня назад). Вещь далеко уступает «Ярмарке тщеславия» и даже «Пенденнису». Ездил в Ин[ститу]т заниматься за Воробьева, но занятия не состоялись, т.к. студенты разошлись.
Вечером — помогал Виве делать чертеж.
Злосчастный алфавит извел меня — нужно было убавить толщину букв — я это сделал но недостаточно, а обвел тушью три строки! Пришлось много скоблить — огромная затрата лишнего времени.
5 (воскр[есенье].) Целый день провел с Вивой над чертежом, кончили только в 10 часов вечера.
6. С 11 до 4 Ин[ститу]т. В Ин[ститу]те слушал доклад Трояновского: «Мощная коалиция трех великих держав». Но ничего нового он не сказал — все известно из газет. Вечером ничего не делал.
7. Анатолий опять прислал 350 р[ублей]. Просит кой-какие теплые вещи, Галюська поехала по магазинам искать.
Я читал «Семилетнюю войну»; отрывался от работы, чтобы сходить за капустой (ходили всей семьей — купили 25 кило!)
8–12. Дела на фронте идут скверно, падает город за городом, немцы все ближе подвигаются к Москве... Литературой совсем не занимался — много занятий в Институте, по вечерам читаю Диккенса, Теккерея. В среду опять в Ин[ститу]те кампания по эвакуации детей; составляются списки.
Мы с Галюськой твердо решили, что она с Адиком никуда не поедет — будем все вместе до тех пор, пока это возможно... Из провинции приходят такие известия, которые отбивают всякую охоту к эвакуации.
До субботы меня никто не беспокоил вопросом об Адикé; работники Ин[ститу]та (проф[ессора] и преподаватели, с которыми я беседовал) также не хотят отправлять своих детей.
Немцы уже около Вязьмы; говорят о больших воздушных десантах (но они, по слухам, уничтожены).
Где-то будет организовано крепкое, настоящее сопротивление? Мы верим, что фашистам Москву не взять.
Ночи проходят спокойно. Правда, в ночь с 10 на 11 была очень сильная стрельба — но без тревоги. Мы не выходили, я спал почти все время, просыпаясь только при близких выстрелах.
13. С утра спокойно занимался в Ин[ститу]те, а в 4 часа без 10 минут по ин[ститу]ту разнеслась необычайная и радостная весть: Ин[ститу]т эвакуируется 15 октября в Алма-Ата! Ин[ститу]т сразу стал похож на растревоженный улей — всюду шум, суета, для одних радость, для других — слезы...
Я задержался, составляя списки кафедр математики и механики, приехал домой — эффект огромный. Я разрядил тревожное настроение, которое создалось дома из-за того, что двух товарищей Вивы по классу — Лапшонкова и Колодочкина — взяли в добровольцы. Разнесся слух у них о том, что Авиац[ионный] Ин[ститу]т тоже эвакуируется, но только старшие курсы. Вива, конечно, поедет с нами, в Ав[иационный] Ин[ститу]т уже не пойдет. Я договорился с Величко о том, что его примут в наш Ин[ститу]т.
Вечер укладывались, а потом не спали — разговаривали, не веря своему счастью. Я спал всего 2 часа — с 4 до 6. Тревоги, к счастью, не было.
14. Утром поехал в Ин[ститу]т, получил справки. Об'явлено, что весь проф[ессорско]-преп[одавательский] персонал едет в обязат[ельном] порядке (с семьями), студенты тоже. Посадка 15-го, в 5 часов, с какого вокзала еще неизвестно.
День прошел в хлопотах и укладке. После обеда ездил в Ин[ститу]т, но ничего нового, место посадки не выяснено.
Звонил в ДИ — Наумовой — прощался.
Сейчас запаковываю эту тетрадь — пока буду писать черновые записи в записной книжке.
Переписано из записной книжки.
Запаковал тетрадь. Настроение эвакуационное. Место посадки обещали об'явить с утра, утром отложили до вечера. В Институте вылетели все стекла, т.к. в ЦПКиО упала фугасная бомба. Картина разрушения отчаянная. Я сгребал стекла с лестницы и до сих пор слышу их высокий, пронзительный, режущий ухо свист.
В общем, вечером посадку не об'явили. Директор Суханов исчез, оставив за себя Величко, а тот растерялся.
15. Приехал в Ин[ститу]т — мертвая пустыня, народу мало, все бродят растерянные. Величко сообщил мне по секрету, что эвакуация нашего Ин[ститу]та намечена в 20-м эшелоне, а в сутки отправляется только один эшелон. Итак, дело безнадежное — мы не уедем, пропали надежды избавиться от этой удручающей обстановки. Хотели распаковываться, но решили пока оставить — по случаю бомбежек.
16. В ночь на 16 октября произошли поразительные события, которые, быть может, только через десятки лет будут описаны беспристрастными историками. В Москве произошла дикая паника, беспримерная в истории СССР Сбежали тысячи руководителей советских учреждений, директора фабрик, заводов, парткомы и райкомы. Многие захватывали казенные машины, взрламывали гаражи, похищали огромные суммы денег, делили их между собой. Они распустили стихию рабочих, дикую необузданную массу недавних пришельцев из деревни, которые еще не успели проникнуться пролетарским самосознанием. Был брошен лозунг:
«Бери, хватай все, что можешь! Все равно немцы не сегодня-завтра будут в Москве!»
И потащили... Разграбили Мясокомбинат, тащили окорока, огромные круги колбасы. Разбили обувную ф[абри]ку «Пар[ижской] коммуны» студию Мосфильма, где люди надевали на себя по несколько костюмов. Разграбили Серпуховской универмаг... Словом, всего невозможно перечислить! Почти все фабрики и заводы закрылись, рабочих рассчитали и выдали им рюкзаки: «Идите пешком, немец близко!» Картина ужасающего развала, анархии и полной моральной безответственности. Вот так руководители!
Но многих из них поймали на дорогах и расстреляли, а потом уже и власти начали наводить порядок.
Говорят, что ночь на 16 окт[ября] в Москве была ужасна. Мы, правда, ничего не знали в своем изолированном домике, в глухом переулке. Утром я пришел в Ин[ститу]т, узнал об этих событиях. Публика бродила, совершенно потрясенная, кое-кто был такого мнения: «Советская власть доживает последние дни... Москва, наверно, будет сдана... Ее объявят открытым городом, чтобы не подвергать напрасным разрушениям...»
Говорят, между Сталиным с одной стороны и Молотовым и Ворошиловым с другой идут разногласия. Молотов и Ворошилов за то, чтобы оставить Москву без боя, а Сталин за то, чтобы взорвать мосты, водопровод, электростанции и т.п.
Словом, картина потрясающая, паника всеобщая.
В этот тревожный день В.И. Шумилов и его близкие убежали из Москвы с котомками за плечами. В Ин[ститу]те еще в 10–11 утра я узнал, что собирается уходить пешком группа работников и студентов во главе с секретарем парткома Гавриловым.
Я решил, что мы с семьей не можем к ним примкнуть, это физически невозможно. Перед уходом из Ин[ститу]та я позвонил Шумилову и услышал:
— Мы уходим из Москвы! Оля, я и Вальтер пойдем пешком до «Отдыха», переночуем и оттуда на Муром (с Куровской ветки). [Надо сказать, что в этот злосчастный день ни метро, ни ж[елезные] дороги не работали] Вас они не тронут, а я ведь партийный работник, меня весь район знает... Я пожелал ему счастья и удачи, а сам поехал в Детиздат, там встретил Воробьеву (в Детиздате была картина хаоса и всеобщего бегства, везде все открыто, брошено, как и у нас в Ин[ститу]те) и она отдала мне «Пионеры в Норландии», а «Бойцов» я сам нашел на столе у Абрамова и забрал.