Серг[ей] Ив[анович] Губкин сказал мне, что я могу устроиться на кафедре прикладной механики у проф[ессора] Вас[илия] Степ[ановича] Макарова (профессор нашего Ин[ститу]та, убежал из Москвы раньше прочих и потому устроился здесь очень хорошо). Макарова я как раз встретил и он обещал содействие, но выразил сомнение, справлюсь ли я с его предметами. По его словам, у него четыре вакансии, а кандидатов три — Максимов, Матвеев и я, все «москвичи». Распределение назначено на завтра. Я ушел несколько обнадеженный.
Звонил Маршаку, он еще не ходил к Абдыкалыкову.
22. С утра пошел в Ин[ститу]т, говорил с директором Коктовым. Он сказал, что вряд-ли меня можно устроить — начерт[ательная] геометрия, которую я расчитывал взять, уже вся дана, а по спец[иальным] предметам у меня нет подготовки. Мне стало дурно при директоре, Лысенко и С[ергее] И[вановиче] Губкине (который как раз пришел туда и хлопотал за меня). Лысенко поил меня водой, с полчаса я лежал в кабинете директора, потом в профессорской и затем ушел домой. Когда я вышел из кабинета директора, меня встретил Макаров. Я хотел с ним говорить, но он просил меня успокоиться и посидеть в профессорской. Лежа там, я слышал, как Губкин уговаривал его дать мне нагрузку. Дома лег, заболела голова.
В 4 часа меня навестил Губкин, он говорил с Коктовым и тот обещал содействовать моему устройству. Макарову он (Губкин) говорил о моих исключительных способностях. Губкин меня очень обнадежил, сказал, что все уладится. Был Шумилов; Макаров тоже расспрашивал его обо мне и тот сказал, что я, конечно, справлюсь. Вечером у меня температура была 38,2º, ночью беспрерывные кошмары и понос (очевидно, на нервной почве).
23 (воскр[есенье].) Послал Виву и Адика с письмами к Курочкину и Маршаку, но неудачно: они ни того, ни другого не застали дома и оставили письма. Днем приходил Губкин и снова меня успокоил. Уговорились завтра в 10 ч[асов] утра пойти в Ин[ститу]т к Макарову.
Утром и днем температура 36,9º, самочувствие почти нормальное.
24. К 10 ч[асам] пошел к проф[ессору] Макарову, спокойный и обнадеженный его обещаниями. Живет он далеко, я как раз встретил его при выходе из дома. Он с места в карьер огорошил меня заявлением, что нагрузки мне дать не может, кроме 25 часов по теории механизмов, которые меня никак не устроят.
— Начерт[ательная] геометрия у нас занята, а с графикой вы не справитесь, будет скандал.
— Я через две недели от вас уйду, дайте мне сейчас нагрузку, чтобы меня прописали.
— Нет, я этого сделать не могу. Обратитесь на кафедру сопротивления материалов, или на физику.
Швыряют меня, как футбольный мяч, от одного к другому.
Расставшись с ним, пошел на квартиру Маршака. От С[офьи] М[ихайловны] узнал, что в 3 часа будет заседание в ССП, где будет решаться вопрос об устройстве писателей. Решил пойти. Явился в Институт, разговаривал с проф[ессором] Иловайским (каф[едра] сопромата), с Медведевской (ассистент по каф[едре] матем[атики] и механики), просил ее перейти сейчас на механику, а мне уступить часы по математике. Она как будто отнеслась к моей просьбе сочувственно, а потом это оказалось лицемерием.
Встретил проф[ессора] Воронкова, зав[едующего] каф[едрой] механики, познакомился с ним. У него есть 150 лишних часов, которые он мог бы предоставить мне, если согласится Лысенко. В общем (считая часы, данные мною в Москве) набирается полставки, все дело за дирекцией.
Пошли к Лысенко. Он не возражает, если Комиссия из КВШ даст им эту полставку (т.е. включит ее в бюджет ин[ститу]та), сам же он по этому вопросу об'ясняться не пойдет. За меня будут хлопотать Губкин и Ванюков, они отправляются к Плоткину (из КВШ).
В Ин[ститу]те я проболтался до 3 часов, обтирая стены коридоров, а потом пошел на заседание ССП.
Маршак по обыкновению запоздал и явился в 4 часа. На заседании выяснилось, что Правление Каз[ахского] ССП подавало в ЦК КПК [Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков) Казахстана] ходатайство о прописке восьми писателей (в том числе был мой знакомец по эшелону Медынский, украин[ский] писатель Бурлака, литературовед Черняк, живущий в Алма-Ата уже 53 дня и другие). И ЦК им отказал! Их прекрасный город, видите-ли, перегружен и 8 писателей доведут его до гибели...
После заседания стали всех спрашивать, кто может ехать в область, а кто нет. Я был настолько нервно настроен мыслями о Виве (перед этим я еще разговаривал с Зощенко: его семья осталась в Ленинграде, а его самого вывезли на самолете, 19-летний сын мобилизован — в таких разговорах мало утешительного!), что со мной приключилась истерика. Я заявил, что никуда в другой город не поеду, в крайнем случае устроюсь под городом, в колхоз и буду носить сыну продукты в котомке за плечами.
Большинцов, у которого семья тоже в Ленинграде, резко меня оборвал и попросил обойтись «без дамских истерик», но Маршак его тоже оборвал и просил меня успокоиться.
— Идите, мы сделаем для вас все возможное, — сказал С[амуил] Я[ковлевич] и я пошел (они решили снова разговаривать с ЦК о нескольких писателях).
Из ССП я шел несколько успокоенный, у меня вновь появилась надежда.
Вечером был у Губкина и просил его завтра хлопотать.
Видно, что и ему это уже надоело.
— Что я такое? Я просто преподаватель, не директор. Величко на меня сердит за то, что я вмешиваюсь не в свои дела и т.д.
В общем, он дал слово пойти, если пойдет В.А. Ванюков. Таково отношение товарищей — а С[ергей] И[ванович] Губкин лучший из них!
Интересный штрих:
В.С. Макаров, отказав мне и выяснив, что и на других кафедрах для меня нет нагрузки, заявил мне:
— Ал[ександр] Мел[ентьевич]! Я теперь перед вами чист!
— Вы-то чисты, да мне от этого нелегче, — был мой ответ.
Пилат Понтийский тоже когда-то умывал руки.
25. С утра в Ин[ститу]те. Ловлю Губкина и Ванюкова, чтобы свести их вместе и направить к Плоткину. Трудная задача: то тот, то другой уходят то из Ин[ститу]та, то в столовую и т.д. Наконец, они стали у двери Плоткина, чтобы пройти к нему без очереди, но это им долго не удавалось. Губкину надоело ждать и он ушел, а в это время вышел Плоткин, с которым Ванюков незнаком. Пришлось об'ясняться в коридоре. Плоткин сначала не хотел и слушать, но наконец разрешил нам передать Лысенко, чтобы тот сделал ему доклад по этому вопросу. Пришлось удовольствоваться этим. Пошли к Лысенко и тот обещал это сделать.
Но прошло часа полтора, в течение которых я слонялся по коридорам, вероятно, вызывая своей унылой фигурой раздражение у Лысенко. Наконец, я обратился к нему и он мне резко ответил:
— Я не буду Плоткину докладывать, я говорил с директором (Коктовым) и он мне запретил!
Из этого видно, как настроен против меня Коктов!
Утром Величко мне сказал, что предс[едатель] комиссии КВШ Синецкий в 2 часа вызывает к себе всех тех, кто еще не устроен, и просил меня их оповестить. Это сделала за меня Галюська, т.к. я боялся упустить Губкина и Ванюкова.
Вместо 2-х нас собрали в 4 и говорил с нами не Синецкий, а Плоткин, который ограничился заявлением, что всех устроят – если не здесь, то пошлют в другие города, откуда у них будто-бы есть заявки. В общем, безответственный и пустой разговор. Люди не понимают, что они играют чужой судьбой!
Величко, присутствовавший при наших разговорах, вел себя исключительно подло. Когда Коктов кричал, что у него нет для меня нагрузки и что он не желает платить мне из своего кармана, а я ему доказывал, что у него нагрузка есть, Величко ни звука не проронил в мою защиту, хотя и обещал не раз. Форменный негодяй!
В 4 часа звонил Софье Михайловне, от нее узнал, что писательская делегация еще в ЦК и след[овательно] результаты переговоров неизвестны.
Вечером узнал от Вивы о том, что родителей студентов прописывает МАИ. Решил наутро пойти туда и попытать счастья.
26. С утра поехали с Галюськой в МАИ. Там я говорил с замдиректора по адм[инистративно]-хоз[яйственной] части Градовым. Он военный, батальонный комиссар, очень симпатичный человек. Он мне сказал, что прописать нас можно, надо только написать заявление по опред[еленной] форме и представить справку от домовладельца, тоже по форме.
Не теряя времени, поехали к Курочкину и, к счастью, встретили его на пути, близко от трамвая, он собирался в город
— Я уж беспокоился, придете вы или нет... — начал он свой обычный припев.
Пришлось ему с нами вернуться, оформить заявление и припечатать печатью одного из соседних домов. С этим документом мы поспешили в МАИ. Градова опять удалось застать.
— Зачем вы написали, что один человек живет на жилплощади в 16 метров! — воскликнул он. — У него же ее отберут. Пишите, что живет человек пять, вас пропишут.
Я при нем же поправил 1 на 4.
— Вот так будет хорошо! Чернила-то у вас такого же цвета?
Заодно я написал заявление от имени Вивы и оба подал. Обещали ответ через пару дней. Настроение улучшилось.
Вечером бездельничал.
27. Утром ходил к Коктову просить должность завхоза (я узнал, что такая должность предлагалась Шубину). Он мне, конечно, отказал.
— Почему это вы никуда не хотите ехать? Зачем вам надо обязательно оставаться здесь?! Работать везде можно.
Мои резоны насчет Вивы он отверг.
— Вас против меня настроили, — сказал я.
— Что ж, пожалуйста, думайте и так, если хотите.
Я ушел без дальних разговоров.
К 10 часам приехал в МАИ. Получил за Виву продкарточки, они давно там лежали, а он не соизволил получить.
К 11 приехал Градов. Разнесся слух, что разрешили прописку всем подавшим заявления, кроме шести человек, список которых вывесили на двери. Я себя в числе этих шести не нашел. Все же я поймал Градова в зале и спросил его, прошел ли я; он ответил: «Да!»
Радость была большая, но ее уменьшали опасения, что в дальнейшем дело может лопнуть — мало ли какие еще могут быть препятствия? Пока решил Галюське ничего не говорить. Градов сказал, чтобы к нему приходили в 2 часа с паспортами. Я вернулся домой, взял Гал[юськин] паспорт «на всякий случай» и отправился в МАИ, Градова пришлось прождать до 6 часов, лишь тогда он начал принимать (я был в очереди вторым). Он меня слегка «поисповедывал», спросил, почему я приехал сюда, где работаю, потребовал эвакуац[ионное] свидетельство, поинтересовался, нет ли связей с заграницей. В общем, мои ответы его удовлетворили и он поставил против наших фамилий крыжики.