Отправлено много писем — Худяковым, Молодовым, Анат[олию] Губину, Верочке, Татьяне. Я написал Гершфельду открытку в Коканд; уведомляю его, что работа над монтажом негодет, т[ак] к[ак] он не шлет денег, а я принужден работать для радио.
В послеобеденной дремоте пришел сюжет «юбилейного рассказа» — «Это было год назад...». Напишу к годовщине.
Был в РадиоКом[итете], сделал заявку Поповой и кстати получил гонорар за «Коперника» — 262 р[убля].
После обеда сильно болела голова до 11 ночи, лежал, знобило. Потом встал.
Решил написать еще рассказ (или даже серию) «Аслан Темиров — парашютист».
31. Ничего существенного.
Июнь.
1. Вечером начал писать радиопьесу «Здравствуй, лагерь!» Сначала не было никакого сюжета, но в процессе письма он явился и довольно интересный. Написал страниц 6.
2. Утром радиопьесу «Здравствуй, лагерь» кончил, а вечером перепечатал половину.
3. Кончил перепечатку. Вечером правил. Забыл записать, что накануне (2-го) опять был у Плотникова по поводу Вивы. 1-го вечером был Лапшонков и наболтал, что из Ташкента вернулся уполномоченный МАИ, что из его хлопот ничего не вышло, и что их скоро будут забирать. Мы очень расстроились, потому я и пошел к Плотникову. Оказалось, что уполномоч[енный] еще не вернулся, ничего не известно. Плотников обещал (хотя и туманно) устроить Виве отсрочку до окончания сессии, чтобы он мог перейти на II курс.
4. Был в Радиокомитете. Сдал «Здравствуй, лагерь!» Попова мне сообщила, что я назначен членом Худож[ественного] Совета при Радиокомитете. Она дала мне «Парашютизм» с просьбой немножко его подработать. С Денисламовым договорился о двух передачах для казах[ского] сектора: «Славные страницы из истории русской артиллерии» и «Воздушная навигация».
Вечером выправил «Парашютизм» и начал писать рассказ: «Это было год назад...». Написал страниц семь.
5. Утром закончил рассказ «Это было год назад...»
Заходил в Каз[ахстанский] Огиз, познакомился с глав[ным] редакт[ором] Кенжибаевым. Узнав, что я автор «Чуд[есного] шара», он заулыбался:
— А, знаю, знаю! Читал. Очень интересная книга. Моим ребятам тоже сильно понравилась...
Я ему предложил «Бойцы-Невидимки». Но у них очень плохо с бумагой. Если будет возможность, они напечатают, даже на двух языках, но я думаю, что это только разговоры. В общем, Кенжибаев мне предложил наведаться через месяц.
Вечером был Лапшонков, принес новые вести о призыве. Говорят, что первокурсников не тронут до конца сессии, а на второкурсников наложена броня. Но ведь после сессии первокурсники станут второкурсниками... И кроме того, будто бы Ин[ститу]т в августе едет в Москву.
Qui vivra — verra!
Занимаюсь с Адиком фр[анцузским] языком. За три дня повторили 18 параграфов ранее пройденных. Память у него удивительная — все прекрасно помнит, читает и переводит. Сегодня принялись за новый материал, прочли два параграфа.
6–7. Перепечатал рассказ «Это было год назад...»
8. Ходили с Адиком и его товарищем Олегом на рыбалку. Намеревались пойти на большую Алма-Атинку, но даже не нашли ее. Попали на речку Весновку. Омутки есть хорошие, но, вероятно, хайрузов нет. Ни разу не клюнуло. Люди, которых я встречал около речки, на вопрос: «Есть ли здесь рыба?» — отвечали: «Не знаю!»
Домой вернулись часа в 2, по жаре и усталые.
Вечером начал писать очерк «Славные страницы из истории русской артиллерии».
9. Утром докончил очерк. День был, как все дни, но принес с собой грозу, хотя нельзя сказать, что нежданную. Часа в 4 Виве вручили повестку — явиться в крепость. Мы обеспокоились, но не слишком, была мысль, что это опять какой-нибудь переучет. Повестка была на 9-ое число, 12 часов дня, но т[ак] к[ак] она запоздала, Вива не пошел. Вечером я был на лекции знаменитого адвоката Брауде, который рассказывал о нескольких интересных судебных процессах, в которых он участвовал, как защитник. Лекция была очень интересна. По окончании ее, Фаина Соломоновна (Гуз) познакомила меня с Брауде, который когда-то, в молодости, был ее поклонником.
Во вступлении к своей лекции Брауде упрекал советских писателей за то, что они не берут материала для своих произведений из судебной практики.
10. Тяжелый день!
В семь утра пошел к Плотникову и сидел на улице полтора часа, дожидаясь, пока он встанет. Он посмотрел на повестку и сказал, что это ничего, что, м[ожет] б[ыть], это по вопросам учета и что Виву, раз он слаб здоровьем, не призовут. Немного успокоенный, поспешил домой и отправил Виву в крепость.
К нам пришла Ф[аина] С[оломоновна] и сказала, что у Юлия Моисеевича есть знакомый военный врач Лебедев, который может помочь при переосвидетельствовании Вивы. Она предложила мне ехать к Ю[лию] М[оисеевичу] и попросить его побывать у Лебедева. Я немедленно поехал в муз[ыкальную] школу и переговорил с Ю[лием] М[оисеевичем], а он обещал побывать у Лебедева.
Но вернувшись домой, я уже застал плачущую Галюську и Виву с повесткой в руках — явиться в крепость с вещами 11-го июня к 6 часам вечера!
Прав я был, когда писал в дневнике 5 июня скептическое замечание по поводу сообщений Лапшонкова: «Qui vivra — verra!» К сожалению, увидеть пришлось слишком скоро...
Я снова побежал к Плотникову, чтобы просить его сделать все, что можно. Он мне заявил, что сделать ничего не может, т[ак] к[ак] это не по его части, т. к. у него комсостав, и на переосвидетельствование Виву отправить не в его власти. Одним словом, выяснилось, что все его предыдущие обещания были пустой болтовней. Пл[отников] дал мне записку в крепость к Солнцеву, ведающему призывниками с просьбой сообщить мне, куда зачислен Вива. Впрочем, он на его приписном свидетельстве прочел то, чего я впопыхах не заметил: направляется в военное училище...Я пришел домой в очень тяжелом настроении и захватив с собой Виву (который, впрочем, долго не соглашался итти) отправился в крепость.
Там я разыскал Солнцева. Он мне заявил, что Виву направляют в авиац[ионную] школу и там, раз он слаб телосложением, то попадет на техническое отделение и будет техником по моторам; срок обучения около года. Ни о каком переосвидетельствовании не может быть и речи, он (Солнцев) не может отменить решение комиссии.
Пришли мы с этим домой и начали Виву собирать в дальний путь. Говорят, что их отправляют в Кзыл-Орду...
Я с трудом отправил Виву в санпропускник, а он вернулся оттуда часа через два ни с чем: там, где он был, пропускника нет, а искать он не стал. Кое-как уговорил я его пойти со мной вместе, разыскал пропускник, он там вымылся, а я его ждал. Ушли в 7 вечера, вернулись в 11.
Целый день давали Виве наставления, просили его чаще писать, поплакали порядочно (мы с Галюськой). Вива нас успокаивал.
Были Гузы; оказалось, что Лебедев — ветеринарный врач, да и то в командировке на китайской границе. Да и будь он дома — это ничего не изменило бы...
Узнав о том, что в школе срок обучения годовой, мы начали успокаиваться и примиряться с неизбежным.
Легли спать с грустным сознанием того, что Вива здесь у нас проводит последнюю ночь перед долгой разлукой... Ведь никогда еще он не покидал родного дома!
11. Вива родился 11 янв[аря] 1924 г[ода]. Сегодня ему 18 лет и 5 месяцев; в этот день он уезжает из дому.
Утром я готовил ему открытки и конверты — треугольнички с адресами. Галюська собирала белье, варила яички на дорогу и т. д.
Вива пошел в Ин[ститу]т сдавать черчение, вернулся около часу с сообщением, что уже в 4 ч[аса] надо итти в крепость.
Опять слезы...
Ф[аина] С[оломоновна] принесла ему письмо к своей тетке, которая эвакуировалась в Алма-Ата. Около 4-х она ушла и мы остались вчетвером.
Сели перед разлукой по старому обычаю и распрощались. Тут поплакал и Вива и чуть-чуть Адик. Галюська с горькими слезами проводила Виву до калитки и вскоре скрылась в ограде, а я пошел с Вивой в крепость.
В крепость я прошел контрабандой. От Солнцева я узнал, что их поведут на ст[анцию] Алма-Ата II часов в семь вечера и, вероятно, отправят в эту же ночь.
Вива получил на свой пропуск полкило черешни, мы с ним немного поели, а потом начали приходить ребята из МАИ, пришли его одногруппники и он часть времени проводил с ними.
Потом их начали группировать по взводам. Вива и его товарищи Дианов и Штурман попали в 1-ое отд[еление] 1-го взвода, как пришедшие раньше других. Стали отбирать пятерку, чтобы итти за продуктами на дорогу. Вива, неожиданно для меня оказался в числе этой пятерки; такая активность меня удивила и порадовала.
Вива получил буханку хлеба, пять мясных пирожков и пачку папирос (это на промен!).
Затем их выстроили и начали раздавать деньги на дорогу. Я стоял в сторонке под тополем и смотрел. Мое желание было: пусть бы мои глаза, как фотокамера, навсегда запечатлели ту картину, которая была перед ними, весь этот длинный неровный строй ребят и среди них бесконечно-милое, родное лицо Вивы и его стройную тонкую фигурку в серой куртке и серых брюках, с шапкой волнистых темных волос на непокрытой голове...
Но несовершенна человеческая память и даже самые сильные впечатления стирает с нее всесокрушающее время!
Думал ли я, читая много лет назад фурмановский «Мятеж», что в той самой верненской крепости, где разыгрались описанные писателем события, я буду провожать в Красную Армию моего милого, ненаглядного Виву?.. О жизнь, жизнь! Странные шутки играешь ты с людьми и неожиданные преподносишь им сюрпризы.
В общем, в крепости я почти успокоился. Команда их в 90 человек, все студенты МАИ, народ свой, так что и в дороге и в школе Виву будут окружать знакомые лица... А жизнь узнать ему необходимо, наше тепличное воспитание изнежило, избаловало и распустило его. Там его подтянут, дисциплинируют и вышколят и это будет очень ему полезно... Лекарство горько и принимаешь его нехотя, но оно приносит пользу.
После раздачи денег и выдачи справок их быстро перестроили и повели на вокзал. У ворот крепости дожидались родные студентов, в большинстве женщины. Колонна, смешавшись с провожатыми, нестройно тронулась на вокзал; шли очень быстро, т[ак] к[ак] до отправления оставалось очень немного времени. Я старался итти рядом с Вивой, не всегда это удавалось.