лучше читать, чем слушать.
К ночи приехал Дима. Пили вино. Дима рассказывал про свою жизнь. Я слушал. Ему очень трудно с женщинами, а (гетеросексуальную) девственность он терял целых два раза, один раз даже с проституткой, но, кажется, так и не потерял.
Уложил его спать на диване. Он долго ворочался и тяжело вздыхал.
17 марта
Любой текст видится мне, как сеть референциальных (?) кодов.
18 марта
Бессонница.
Выгляжу так плохо, что в метро мне уступили место.
20 марта
Пишу комментарии к Дёблину. Взял почитать автореферат одной новейшей диссертации про Берлин, Александрплац, думал позаимствовать оттуда каких-нибудь мыслей. Раскрыл. Анизохронии атипичны для нарративной стратегии автора, время повествования удлиняется лишь за счет метадиегитических вставок <…> профанический нарратор репрезентирует план ординарного сознания (т. е. фрагменты вторжения гомодиегитеческого нарратора). Ах!
22 марта
В каком-то письме Гёте говорит об умершем Шиллере, что тот словно бы жив и каждый раз предстает перед его внутренним взором, как лучи заходящего солнца, которые постепенно исчезают по мере того, как солнце скрывается за горизонт.
Беньямин пишет: «Многосторонние связи между людьми в большом городе проявляются в активности глаз… До появления в XIX веке омнибусов, железных дорог, трамваев, люди были не в состоянии простаивать долгие минуты или даже часы, вынужденные разглядывать друг друга и не произнося при этом ни слова».
Читал, стоя на платформе в метро.
«Тупость часто бывает убранством красоты. Благодаря ей глаза становятся грустными и прозрачными, как чернота болота или как маслянистая гладь тропических морей». (Бодлер)
23 марта
Сегодня я много размышлял о поверхностности и поверхностях. Мне отчего-то кажется, что быть поверхностным честнее, чем быть глубоким. Не только потому, что через поверхность, если стараться, можно проникнуть в глубину. Просто поверхности — все, что у нас есть. Поверхности связывают нас. Взгляд, отношения всегда скользят по поверхностям. Между людьми не может быть никаких глубинных связей. Потом: глубина разрушает все единства. Глубина разлагает. (Трупы опускают в могилы, в землю, в глубину, и они быстрей распадаются.)
О людях надо судить по внешности.
Наблюдая за людьми в отражениях — например, на стекле в вагоне метро, — я получаю большое удовольствие.
24 марта
В метро. Ехал от родителей. В метро, прямо напротив меня сел крайне симпатичный парень. И я не знал, куда мне спрятать свой похотливый взгляд.
Порой получасовая поездка становится изощреннейшей пыткой, потому что хочется с кем-нибудь познакомиться, а не знаешь, какова будет реакция другого человека, не знаешь, как это сделать и проч. Банально и печально: ежедневно имеешь тысячи возможностей изменить что-нибудь в своей жизни или ничего не менять, но надо сделать тот или иной выбор, и выбирать чрезвычайно сложно.
25 марта
Пожалуй, Вейнингер прав: «Женщина есть ничто. Мужчина не может и не должен любить ничто. Только ничто способно полюбить ничто».
26 марта
Бодлер утешает: «Чем больше человек просвещается в искусстве, тем меньше в нем похоти». Значит, книги вполне могут стать эрзацом секса.
Nocturna versate manu, versate diuma.
В Москве сегодня была гроза.
27 марта
«Ученый вел уединенный образ жизни. Совершать многочисленные путешествия, походы в горы, ежедневные долгие прогулки его толкала тревога, которая охватывает домоседа, недовольного собой, пытающегося убежать от себя. У него было много знакомых, друзей, но не было семьи. Он любил общество женщин и страшно боялся их. Он льстил себе ролью всеобщего наперсника, «платонического Дон-Жуана» и мучился от комплекса сексуальной неполноценности. Основным занятием Амьеля было чтение — торопливое, жадное, бессистемное. Каждый день он просматривал полтора десятка газет и журналов, пять-шесть научных сочинений, стихи, романы. Уже после тридцати лет он стал сетовать на память, жаловаться, что от массы прочитанных второпях книг ничего не остается. Амьель был прекрасным собеседником. Статьи он писал с огромным напряжением, жаловался, что ему трудно организовывать материал. Желая быть всем: писателем, моралистом, психологом, эстетиком, философом, богословом, он был никем: читателем, интеллигентом, сверхквалифицированным потребителем культуры, тем, кто своим существом обеспечивает ее высокий уровень — и страдает от ощущения собственной ненужности. Жанр дневника — ловушка для автора. Многие авторы дневников жалуются на нехватку любви, ощущение неприкаянности, ненужности. Они сироты — в физическом и духовном смысле. Уход в себя — это уход от мира. Автор дневника управляется словами, а не вещами. Окружающие его физические объекты — лишь символы, знаки. И это становится причиной духовного кризиса: всякое понятие при логическом анализе переходит в свою противоположность. Личный дневник стремится уничтожить все другие произведения, вобрать их в себя. Амьель описывает свой дневник как наркотик, иссушающий душу, превращающий в сомнамбулу, переносящий из мира людей в мир грез. Дневник — это овеществленная память, он позволяет автору увидеть прежнего себя, сохраняет его образ для читателя. И он же разрушает естественные механизмы памяти, навязывает автору присутствие человека, которым он давно уже перестал быть. Дневник препятствует ретроспективному самоосмыслению, ибо, чтобы вспомнить, надо забывать. Дневник мешает нормальной эволюции характера. Нерешительность приводит к духовной всеядности, открытости к чужим влияниям, рождает созерцательное отношение к культуре, миру. Наблюдающий за собой делается эгоистом, ему не нужен другой; человеческие чувства гибнут. Дневник, отнимающий большую часть времени, заменяет жену, исповедника. Чем сильней очеловечивается дневник, тем больше деперсонализируется автор. Личный дневник рождается из комплекса неполноценности».
(Строев А. Ф. Романская литература второй половины XIX в. Творчество Анри Фридерика Амьеля // История швейцарской литературы. Том II. М., 2002. Стр. 245)
«Этот взрыв в кабинете твоей любовницы-врача устроила я и мои новые сёстры-феминистки! Они тоже знают, что психоанализ — это антифеминистическая, фаллокоратическая теория. Психоаналитики хотели уничтожить женщин. Женщины для них — ничто! С психоанализом надо бороться самыми радикальными способами… А теперь прощай…»
«Ты уходишь?»
«Конечно, а что мне еще делать? А от тебя я вообще ухожу навсегда!»
«И неужели ты оставишь меня здесь? Прикованного наручниками к батарее?»
«Конечно, — услышал в ответ Артем, — более того, — возбужденно продолжала Настя, — ты не будешь долго мучаться. Я открою газ на кухне. Так что когда твоя манда-психоаналитик вернется домой и включит свет в прихожей — квартира взлетит на воздух! Впрочем, надеюсь, ты задохнешься и сдохнешь до того, как это произойдет… Прощай, дорогой».
«Постой!», — в ужасе закричал Артем.
Но Настя никак не прореагировала. Она решительно пошла на кухню и открыла газ на всех четырех конфорках. А вскоре Артем услышал, как хлопнула за Настей входная дверь.
Газ с тихим шипением начал заполнять квартиру.
[© Татьяна П***а. «Танец окровавленных лебедят». М., 2002 г. Стр. 176. (Серия «Королевы иронического детектива»)]
30 марта
Разбирал шкаф с одеждой и обнаружил сиреневые шорты, сиреневую толстовку, много голубой одежды и голубые замшевые ботинки. Не переношу сиреневый и голубой цвета, однако как истинный гомосексуалист испытываю к ним подсознательное пристрастие.
Апрель
1 апреля
Накануне заходил к Даниле. У него в квартире делают ремонт. На вопрос о том, неужели это он сам передвигает всю тяжелую мебель из комнаты в комнату, он ответил: конечно, я же не могу тебя попросить мне помочь, ты же гнушаешься подобной работы. Когда я спросил его, откуда он знает, чего я гнушаюсь, а чего — нет, от ответил, если бы ты не гнушался, то не спрашивал бы, кто тут мебель таскает. Феноменальная логика.
В нашем доме поселились веселые молодые люди. Кажется, они обкурились и вот уже третью ночь не дают никому в доме спокойно спать. Сегодня они выломали домофон, потом разломали оба лифта, теперь пилят лавочку у входа. Пилят и хохочут.
2 апреля
Ходил в местную поликлинику. Выписывал бабушке бесплатные рецепты. Просидел под дверями невропатолога четыре часа. Врач отказывалась выписывать бесплатные рецепты до тех пор, пока не увидела пятисотрублевую купюру, спрятанную в карте. Увидела и произнесла строгим голосом: сядь вон на тот стул у шкафа, мальчик, подальше от меня, сейчас я все, что нужно выпишу. Положила деньги в карман. Выписала рецепты.
3 апреля
Студентки в пединституте подошли к Кьеркегору как-то очень по-житейски. На семинаре по Дневнику обольстителя стали выведывать у меня, почему все мужчины сначала соблазняют девушек, а потом сразу же бросают. От таких вопросов у меня на лице появилась необычная улыбка, и меня, кажется приняли за нового Иоханнеса.
4 апреля
Один мой школьный товарищ, который теперь зарабатывает на жизнь репетиторством, влюбился в свою ученицу. Он поведал мне сегодня, что потерял покой и аппетит, и, даже закрывая глаза перед сном, видит только ее. Спрашивал меня, что делать, будто бы я специалист по соблазнению учениц. Я рассказал ему о том, что учитель, который влюбляется в свою ученицу, — сюжет, достаточно распространенный в мировой литературе, и заканчиваться он может двояким образом: либо влюбленные преодолевают все препятствия на пути к своему счастью и связывают себя узами брака, либо они сначала тайно связывают себя узами брака, но потом об этом узнают их враги (обычно родственники ученицы), разоблачают и наказывают влюбленных, часто — убивают, иногда вместе с успевшими народиться к тому времени детьми. Последний вариант развязки поверг репетитора в уныние, и он рассказал мне самое