картонки в раны подсовывали, я про технику изготовления не стал читать. Еще Клейст оказался очень красивый благородный, намного лучше, чем на портретах. Я в него минут десять всматривался. А Шиллер — истощенный, с вытянутым лицом, на борзую похож.
Швейцарцы не любят немцев, а я, кажется, не люблю только самого себя.
Распогодилось. Солнце. Тепло. Бабье лето. А по ночам очень холодно. Сейчас пойду покупать варежки.
В «Мигро» тестируют коляску для продуктов: она автоматически считывает баркоды продуктов, которые в нее кладут, и потом сама передает сумму на кассу.
21 октября
В магазине напротив моего окна продают мотоциклы. У магазина все крутится смазливый продавец в черной футболке. Я смотрю на него, на покупателей.
23 октября
Вчера днем, когда была хорошая погода (к вечеру она испортилась — пошел дождь), я сидел в парке, пил кофе, смотрел как на зеленых лужайках играют маленькие дети. У них странные швейцарские отцы, которые целуются и обнимаются, когда прощаются. Впрочем, здесь так принято, чувствительная культура. (Совершенно невозможно представить себе, как в Москве какие-нибудь два отца — здоровый и субтильный, с шарфом, обмотанным вокруг шеи, усадив своих детей в велосипедные прицепы, устремятся друг к другу с распростертыми объятиями (в руках — велосипедные шлемы) и начнут расцеловываться на прощание.) На скамейке напротив моей сидел, закинув ногу на ногу, мужчина с бледными руками, рассматривал гуляющие семьи и читал книжку.
Вечером смотрел фильм, который сняли мои бывшие соседи. У них было задание на курсах немецкого языка — в конце курса интервьюировать стариков и снимать интервью на видео. Это, кажется, должно было быть забавно или человечно (иностранцы и старики, как известно, самые подходящие объекты для упражнений в гуманности). Вышло ужасно. Старики, впавшие в маразм, иностранцы, которые после года обучения не могут связать двух слов по-немецки. Вот студентка–ветеринар из Италии водит дедушку-маразматика по своей ветеринарной клинике в альпийских предгорьях. В глазах дедушки пустота, лицом он похож на ребенка-дебила, гладит лошадку, что-то бормочет; вот итальянка подводит дедушку к вольеру с больными черепашками, черепашки ебутся — нам показывают крупным планом, — итальянка смеется, дедушка не понимает, в чем дело, стоит как вкопанный с растерянным лицом. Мимо проводят ламу с забинтованной ногой.
Вот показывают старческий вечер песни. Показывают, как обитатели дома престарелых наряжаются, накладывают тени. Потом показывают — за пианино сидит старуха с накрашенными красным губами, рядом стоит другая, певица, в руке у нее ноты шлягеров Зары Леандр. Зара Леандр, объясняет певица, наше все, наша молодость, наша любовь. Но я не буду петь много ее песен, а то вы перевозбудитесь. Старики старчески смеются. Пианистка красит губы и отхлебывает коньяк из рюмки. Певица поет, не попадая в ноты. Пианистка снова прикладывается к рюмке, довольна. Потом певица и студентка из Румынии сидят у дверей какого-то дома. В этом доме я прожила 55 лет, говорит старушка. Вы сичас тасклива наверна сидеть здесь, да, у ваша дом? — спрашивает студентка из Румынии. Нет, нет, что вы, говорит старушка, по ее лицу катятся слезы. И т. д. и т. и.
А вечером начался дождь, который и сейчас все не кончится. Свежий воздух, заполнивший комнату, открытое окно, тяжелые капли, бьющие по подоконнику, мокрый асфальт, мокрые деревья, мокрые листья на асфальте, запах дождя — все отчего-то напомнило мне один день — я тогда был в пионерском лагере, шел дождь, я сидел на своей кровати у окна, в моей палате почему-то никого не было, а может быть, кто-то и был, но я этого не запомнил, я смотрел на темный лес за окном и грустил — и я на всю жизнь схватил это удивительное ощущение тоски в дождливую погоду.
Еще вчера был на местном блошином рынке в районе Лангштрассе. Думал о природе бисексуальности или бисексуальности природы или наоборот. Сижу на университетском крыльце с ноутбуком на коленях и зонтом в левой руке.
Мой дневник: жизнь с опечатками.
Говорят, Мария Каллас умерла от китайских глистов, которых запустила в себя, чтобы похудеть: сожгите меня, я не хочу превратиться после смерти в червяка, написала она в своем завещании.
Одержим подглядыванием и подслушиванием. Надеюсь, это не болезнь, а просто состояние современной культуры.
Общее место в разговорах невежественных людей: кухня, про которую считается, что она хорошая, не может быть очень хорошей, домашняя еда — лучше. Еще в Москве — ехал однажды в автобусе и подслушал разговор одной девушки со знакомым. Она рассказывала, как ужасна французская кухня, как она однажды пошла в Европе в какой-то дорогой ресторан, и там подавали что-то якобы исключительно изысканное, цыпленка в соусе, но мало того, что порция была маленькая, так еще и невкусно, такие разговоры, конечно, ведут многие, даже те, кто никогда в жизни не бывал в ресторане и понятия не имеет о еде. Говорят: ждал одно, а оказалось — другое, читал, что вот это вкусно, а оказалось — никакое, и проч., и проч. Не знаю, не знаю. Здесь сезон охоты; в супермаркетах повсюду продают дичь; я купил себе оленины, тушеной в соусе из красного вина; я помню, как она вкусна, по Веймару — нежное пьянящее мясо, и по-простому съел с тушеной в вине квашеной краснокочанной капустой и каштанами в карамели — и я даже не могу себе представить как вкусно это было бы в исполнении какого-нибудь виртуозного повара; воистину, счастливы счастливы счастливы аристократы и нувориши, которые могут позволить себе хорошо питаться!
24 октября
Но вот что меня поразило — здесь все как в Москве — технари в техническом институте — как наши бауманцы — выглядят намного здоровее и румяней гуманитариев из университета.
Два стола у огромных окон в библиотеке философского факультета: если вовремя придти и занять место, потом целый день можно наслаждаться видом на город и горы; ах, прекрасный вид, чтобы думать о возвышенном!
Сегодня проспал. Иногда думаю, что правы те, кто говорит, что однажды я просплю свою жизнь; с другой стороны, когда много спишь — мало ешь; это хорошо и для фигуры, и для бюджета.
25 октября
Начался семестр. Весь день натыкаюсь на каких-то знакомых. Сегодня три раза расцеловывался на улицах: со своей бывшей студенткой, с женой бывшего соседа, с одной архитекторшей. Все сентиментальные, лезут обниматься. Виделся с Каролиной. Разговаривали на всякие дурацкие темы, одно и то же помногу раз.
Встречи и объятия продолжаются; сегодня повстречал еще одну знакомую — шел после мучительного обеда с Каролиной в студенческой столовой (кукурузная каша, фасоль, мясной хлеб, соус, листья салата (сорта Айсберг), кофе с молоком) в библиотеку немецкого семинара — знакомая увидела меня, стала кричать «Александр, Александр!». Я думал, она зовет не меня, не обращал внимания, шел с серьезным видом, тогда она подбежала ко мне сзади и стукнула по спине. Из библиотеки немецкого семинара пошел в библиотеку английского семинара; иду, поднял глаза от асфальта, вижу: на велосипеде мне навстречу едет Цумштег — тот молодой специалист по Кассиреру, к которому я ходил в позапрошлом семестре слушать про Вагнера; улыбается, машет мне рукой. Пришел домой, почитал, еще кое-что поделал, лежу и вдруг вспоминаю, что забыл откопировать статьи к завтрашнему занятию; натянул штаны, поспешил обратно в библиотеку; по дороге вижу: студент-философ, которого видел на семинаре про деньги, — коренастый блондин с гнусавым голосом и короткой стрижкой в безразмерных джинсах — идет за руку со своей подружкой с того же семинара; этого я уже не выдержал; быстро перешел на другую сторону улицы, чтобы не здороваться. Пришел — а библиотека закрыта.
И на улице уже темно.
Все как у Фрейда в его статье про Unheimliche; ходишь туда-сюда, а получается, что кружишься у одних и тех же мест и видишь только одних и тех же людей; и кажется, будто время остановилось; а швейцарцы (мужчины), я понял, красивы рафинированной демократической красотой (а в женщинах слишком много крестьянского), почти все — одинаковы. Но все такие красивые, что постоянно ощущение, что находишься в раю, и ощущение безвременья. И каждый час подолгу звонят колокола, тревожат.
Гулял по городу, и в голову лезли такие тяжкие мысли. В основном, про то, что хочется, чтобы пожалели (кому же не хочется?), а, кажется, некому.
Такое ужасное одиночество, что можно писать стихи. (И ужасная незрелость — очень тяготит.) У отца почти все родственники умерли от диабета; я с недавнего времени боюсь есть сладкое; покупаю горький шоколад, в нем мало сахара.
Потом думал: я почти ничего не делаю, мало работаю; но ведь все равно все напрасно; зачем писать — кому нужно? Когда приходишь в библиотеку, букинистический магазин, видишь: все будет впустую; на бесконечных стеллажах — четыре метра вверх — книги, которые никто никогда не берет в руки и не раскрывает, а ведь это могут быть твои книги; это можешь быть ты: книга с неразрезанными пожелтевшими страницами. В букинистическом магазине ненужные книги стоят годами. Потом их выкидывают.
Ein primäres funkisches Thema ist der Tod.
Вспомнил прекрасную фотографию, где Л. Н. Толстой сидит за письменным столом, не помню — кажется, за печатной машинкой, а за его спиной Софья Андреевна, полунагнувшись, вся в черном то ли муза, то ли ангел смерти.
Сижу сейчас у студенческого бара; смотрю в монитор, смотрю на молодежь, пьющую пиво в баре, разговаривающую; жизнь за стеклом; слушающую живую музыку; через стекло. Ко мне подходит подвыпивший швейцарец, предлагает идти внутрь; там, говорит, лучше видно клавиатуру, ну и музыку лучше слышно.
У бара, вниз по лестнице, к спортзалу, обнаружился туалет в духе семидесятых, с плотнозакрывающимися кабинками, просторными, в каждой кабинке свой выключатель — при желании можно выключить свет и справлять нужду в полной темноте.