Когда вернулся в Москву, сначала смотрел передачу о Беслане. Сейчас об этом говорят много. Неловко писать, но скучно и неинтересно это, так как нет главного: как, каким образом мы это допустили, кто в этом виноват, почему так поздно отреагировали. Сначала всё пустили на самотек, потом превратили в героизм. Собственно говоря, это почти всё.
Был еще звонок Константина Яковлевича Ваншенкина. Он на прошлой неделе заходил ко мне, я подарил ему оба тома "Власти слова". Теперь он отзванивал. Не комплиментарно, это чувствуется, а по сути говорил о тексте, рассказал обо мне, рассказал то, что я сам хорошо знаю и всегда ждал: когда же кто-нибудь это заметит. Говорил о моей терпимости, о чувстве искусства, о стремлении читать, даже об эрудиции. Было очень приятно. Хотя комплименты – вещь для слушающего их достаточно тяжелая. Говорили еще о критике, о Трифонове, которому исполняется 80 лет. У К.Я. удивительная память, которой можно позавидовать, он рассказал мне, что говорила обо мне Марина Левитанская, когда я пришел в литдрамвещание.
Сварил две литровые банки сливового варенья –это наш урожай. В этом году, кажется, ничего из ягод не покупали.
29 августа, понедельник.Встал в половине шестого. Минут тридцать занимался языком, потом продолжил чтение "Хора на выбывание". Это, конечно, очень раскованный и очень острый материал, но мне и всем, кто занимается литературой, надо иметь в виду, что иногда слишком свободное пользование формой (а современный язык и большое количество нажитых литературных ассоциаций это позволяет) приводит к ее разрушению. Литература перестает быть литературой, дом рассыпается на сарайчики и маленькие квартирки. Это тоже может быть опасным.
На работе, как всегда – приказы, студенты. Перечитал статью о Татьяне Александровне Бек, снял с компьютера Дневники с 1 июня до сегодняшнего дня. Всё как обычно, всё как всегда.
БАСКЕТБОЛИСТКА!
Дистанция еще очень мала. Писать о Тане Бек трудно. Она еще в наших литинститутских коридорах, её голос, облик, её высказывания еще очень свежи. Еще не перейдена граница меж тем, что было, и тем, что "о мертвых или хорошо или ничего".
Ценил ли я Татьяну Бек как поэта? Я понимал её, признавал, любил; как человек пишущий, отчетливо представлял трудности воплощения мысли в слово. Но литература приучила меня к уважению любого движения мысли, а в русской поэзии есть такие глыбы с маститыми вершинами, и масштаб этих вершин так значителен!.. Её стихи были хороши, когда, перебивая друг друга, мы читали: я чужое, она – свое, когда она с эстрады читала свои коронки. А познакомились мы с ней в самом начале перестройки, я – тогда автор нашумевшего романа "Имитатор", она – молодая поэтесса, дочь известного писателя. Роман "Волоколамское шоссе" Александра Бека, ее отца, был замечательным романом, но набирало раскрутку "Новое назначение". Отчетливо помню знаменитую сцену из этого романа – известные советские управляющие вышли после окончания какого-то важного совещания, чуть ли не в Кремле, подошли к метро – и обнаружили, что ехать им не на что, денег никто при себе не носил.
Мы с Татьяной Бек познакомились в какой-то писательской поездке между Оренбургом и Ладожским озером. Подумать только, эта молодая женщина – дочь своего великого отца! Разговорились. Вечером в приволжской гостинице какого-то маленького городка пили чай. Тогда в первый раз и возникло обменивание, жонглирование общими понятиями, когда форму не надо было договаривать, когда имена одних ознаменовывались определенным периодом, а восклицания отражали длинные отношения. Переполненные залы, надежда на новую жизнь, – вот тогда я узнал, что Татьяна еще в университете увлекалась игрой в баскетбол (а университет был тот же, что окончил и я, только разные факультеты: Татьяна – журналистский, я – филологический). Про себя я называл ее "баскетболистка". Выходила прекрасная, полная сил, с пленительным голосом сильной забойщицы, девушка из интеллигентной семьи, читала свои стихи… Эти прекрасные незабываемые дни, может быть, провисли бы в памяти, но уже в 1992 году мы встретились с Татьяной в Литературном институте.
Единение счастливых тех дней не забывается, хотя мы иногда (даже не иногда, а чаще всего) были по разные стороны идеологических баррикад того времени, но каждый из своего "далека" мог подать друг другу сигнал. При всем том люди одного искусства и одного понимания его силы всегда согласны с тем, где это искусство есть, а где его нет: в приёмной ли комиссии института, в оценке ли дипломных работ студентов мы всегда выстраивались в одну шеренгу, каждый из нас поддерживал друг друга – и не потому, что связаны чем-то, что больше искусства, а потому, что связаны самим искусством и честностью в нем.
У Татьяны были замечательные ученики, она вела семинар вместе с Чуприниным, мы все знаем его, важного, торжественного, неглупого человека, с интересными замечаниями. Искусство всегда передается только из полы в полу, от учителя к ученику – Татьяна же передавала своим ученикам нечто другое, что иногда важнее точности просодии и энциклопедического охвата поэтического строя. Вот это другое меня в ее учениках и привлекало. И недаром сегодня, этой осенью, ее ученик Сережа Арутюнов, в качестве преподавателя института, набирает семинар. Я считаю, что после ее трагической нелепой смерти мой долг – позвать в институт ее учеников, ведь так важно для художника иметь их, преданных соратников, важнее даже, чем иметь собственных детей.
Сильным ли человеком была Татьяна. Боюсь, что "баскетболистка" имела ранимую, более чем мы предполагали, душу. Уж кто-кто, а она была хорошей жертвой запугивания или травли. Хорошо помню такой эпизод. Когда под нажимом моих "левых" товарищей я баллотировался в Московскую городскую думу, делалось всё, чтобы мне не поменять свою судьбу, не попасть туда. Но тем не менее без денег, без связей, вторгшись в эту кампанию за 15 дней до выборов, я взял второе место, хотя претендовало на него 25 человек. Для этих выборов был сделан плакат с хорошим и точным слоганом: "Думай, а то опять проиграешь". И мой портрет, и подписи моих друзей и старших товарищей, которые за меня как бы ручались: Вячеслав Тихонов, Татьяна Доронина, Виталий Вульф, Олег Табаков, Валентин Распутин, Сергей Михалков, Владимир Орлов, Виктор Розов. Татьяна тоже стояла в этом списке. Но кто-то что-то ей сказал. Кто осмыслил наше противостояние по разным лагерям? Когда плакат был уже готов, она стала звонить и передавать разным людям свою просьбу снять с плаката её имя. Сняли. "Мне с этими людьми жить!" И мне очень жаль, что на этом плакате, который висит у нас в деканате, нет ее имени.
Думаю, что она втайне долго мучилась, когда подписала одно письмо, не делавшее чести русской интеллигенции. Но что поделать? Слишком большие люди подписали этот документ. Это случилось как раз сразу после путча, письмо вошло в историю как знаменитое письмо 42-х. Писатели требовали в нем от правительства решительных действий. Среди сорока двух подписавших было пять преподавателей нашего института. Двоих – Юрия Левитанского и Татьяны Бек – уже нет. Другим я желаю долгих лет жизни.
Недаром говорят, пока живы люди – жива и память об ушедших. Там, за небосводом (я точно это знаю), меня ждет моя мать, рядом с ней моя собака, там же несколько замечательных друзей, моих родственников. И абсолютно уверен, что там мы снова сядем с Татьяной за один стол и перебросимся несколькими фразами о том, как оставшиеся на земле справляются без нас… И мы будем знать, что наши тени бродят по излюбленным местам и по коридорам Литературного института.
30 августа, вторник.Приехали ребята из Нальчика, которых нам навязало министерство сверх контрольных цифр. Говорили, что об этой "нагрузке" кабардино-балкарское начальство договорилось непосредственно с Путиным. Мы ожидали, как обычно, великовозрастных бойцов, которые будут здесь заниматься своими делами, торговать, ухаживать за девочками, а заодно немножко учиться. Но оказалось, что приехали два прелестных, лет по шестнадцать, робких и тихих паренька, а привезла их мать одного из них. Мать сейчас домохозяйка, а раньше работала продавщицей в магазине. По-русски они говорят сносно, экзамены сдавали у себя в госуниверситете в Нальчике, аттестаты средние, даже собеседование проходили там. Мальчиков обезопасили. К их делам были приложены протоколы о прохождении этого собеседования с очень наивными вопросами. Я в приемной комиссии просмотрел их дела. Вытянув шеи, ребята внимательно наблюдали за тем, как я листаю их бумаги, и пытались угадать мое от их троек и четверок в аттестатах впечатление. Когда я блицем задал им по несколько вопросов, то оказалось, что в пределах специфики их образования, а один заканчивал школу в селе, они многое знают. Один, кажется Магомед, так тот шпарит наизусть всего "Евгения Онегина". Я дал им тут же задание: мой первый день в Москве. Их отвели писать в отдельную аудиторию, про себя я решил в тексты, чтобы не портить впечатление, не заглядывать. Тут же позвонил в общежитие СИ. Лыгареву и попросил ребят устроить как следует и подальше от наших заочников, от веселой жизни и пьянки.
Днем виделся с В.А. Луковым, и потом Саша Волоховский меня снимал для книги. Саша приехал на желтом низком форде.
К четырем поехал на проспект Мира в фонд С.А. Филатова на совещание по Липкам. Ситуация с молодежью сильно поменялась и отмахиваться от нее дальше было нельзя. Главное, чтобы что-то в литературе появлялось. На столе лежали списки участников творческих семинаров с кучей молодых писателей, расписание мероприятий. В фонде довольно хорошо разработанная система привлечения молодежи. Списки предстояло утвердить. Были Кирилл Ковальджи, Чупринин, Шайтанов, Галя Седых, Роман Сенчин, Марина Вишнивецкая и другие.
Филатов очень хорошо объяснил все про деньги. Министерство культуры в этом году дало вместо 800 тысяч рублей только 400, кто-то не дал вовсе, хотя обещал. Только за пансионат надо было заплатить 1 миллион 300 тысяч. На этот раз была отдельная графа: Литинститут. Все, кто из учившихся в Лите когда-нибудь был участником форума, в новый список, конечно, не попали, их много. Но, например, в нем оказалась Лена Нестерина, моя ученица, которая уже лет пять или шесть, как окончила институт. В обсуждении я говорил о том, что театр Розовского приглашается уже в пятый раз. У Фила