частности ваша «История лошади»? По неизменной вашей инсценировке? Где на афише уже не мелким, а крупным шрифтом написано — постановка Розовского?» Аргумент почти убийственный. Крупная личность она всегда личность — во всем, что касается дела его жизни. Фурман обвиняет Розовского главным образом в том, что тот поднял компанию исключительно, чтобы возбудить толпу и привлечь внимание к своей персоне. «Не будь вашей встречи с Товстоноговым — у вас была бы другая биография. Точнее, у вас вообще могло не быть творческой биографии. И «Бедной Лизе» пришлось бы утонуть на самодеятельной сцене, и не было бы ни «Трех мушкетеров», ни театра у Никитских ворот».
Вот так весь день я развлекался газетами, лежа на диване. А на вечер Саша Колесников пригласил меня на Турандот в Большой театр. Вперед!
Еще когда я поднимался по лестнице от метро на платформу, где расположена Новая сцена, то подумал: что-то ты, Есин, зачастил на мероприятия «не по рангу», и припомнил, что впервые пришла мне в голову эта тревожная мысль, кажется, во время обеда с издателями в Ленинграде. Я выгляжу как вполне обеспеченный человек, но никогда таковым не был, а лишь делаю вид, что одного с ними социального ранга. Теперь та же мысль снова пришла в голову. Большой стал весьма дорогим для моего возраста удовольствием. Это в молодости мы могли сидеть на пятом ярусе, а нынче оттуда ничего не увидим, не услышим, да сможем ли без одышки туда подняться?
Новая сцена — я не был здесь три года — как-то быстро постарела. Сравнительно небольшой зал с лепниной вдруг потерял новизну и через украшения, через хрусталь люстр полез мещанский вкус, какая-то немецкая мелкость, будто это не сестра расположенной рядом сцены Большого, а копия оперного театра какого-то немецкого княжества, изо всех сил старающегося выглядеть столицей. Тем не менее, кое в чем я ошибся. В публике. Все же парадная, очень дорогая публика так просто в Большой на оперу не ходит. Было много старых людей с привычными лицами меломанов, студенты. В этом смысле Россия удивительная страна, которая своих культурных привычек и преданности к искусству не сдает. Старухи, которые, отказывая себе во многом, покупают билет.
Много размышлений возникло у меня, пока слушал оперу. Саша оказался хорошим знатоком, как и положено ученику Вишневской, и хорошо меня зарядил своими знаниями. Это, конечно, очень неожиданный и очень непохожий на другие, оперный сюжет. В опере все посвящено смерти и о ней все говорят. И какое понимание серьезности искусства, которое может понять и эгоистичную глупость толпы, и ее доброту. Подумать только, опера
не только о любви, но и о тирании. И все, конечно, не задело бы, если бы не эта невероятная музыка. По большому счету, музыку я понимаю плохо, только изредка она приоткрывает мне свой тайный смысл. Я так жалел, что со мною нет В.С., которая получила бы несравненное со мною удовольствие от этой обнаженной эмоции. Поставила все с несравненным размахом, с прекрасными народными сценами Франческа Замбелло — оперная режиссер с мировым уровнем. Но американцы не были бы американцами, если бы не хотели показать нам то, что мы и без них знаем. Что у нас был Сталин, а в Китае произошла культурная революция. В финале вдруг, когда в душе уже
были накоплены силы и определенные эмоции, стилистика вдруг поменялась, зареяли красные флаги, народ немедленно переоделся в белую униформу — сегодняшний счастливый день без тирана. О певцах говорить не приходится. Миквала Касрошвили излишне монументальна, немножко упустила момент. Голос с возрастом становится менее гибкий и теряет обертона. Калафа пел покрикивая, народный артист Украины Владимир Кузменко, ныне солист Штутгардсской оперы.
8 декабря, пятница. Перечел третью, после правки Бори Тихоненко, главу. Боюсь, что это все же очень неплохо, хотя вижу и недостаток: я опять пишу свою жизнь, вернее жизнь литературы. Меня ведь ничего больше не интересует. Но уже витают мысли, где все это печатать, целиком или частями? Не воспользоваться ли мне предложением Юры Полякова дать кусок в Литгазете? Если уж вспомнил Тихоненко, то — в связи с близким соседством и тем, что «Дневники» Игоря Дедкова сейчас на моем столе — порадую и его, постоянного первого читателя моих дневников.
«На премьеру спектакля «Гибкая пластинка» по повести С.Есина (постановщик В.А.Симакин) приезжали Ю.Апенченко, В.Клименко, Б.Тихоненко. И, конечно, С.Есин. После премьеры сидели у нас часов до четырех Юра Апенченко, Володя Клименко, которого не видел с 57-го, и наш актер Эмиль Очаговия с женой. Днем следующего дня, т. е. в воскресеье, заехали к нам уже втроем: Юра, Володя и Сергей. Борис Тихоненко так и не появился: уже в театре был пьян. Не столь разговоры были интересны, сколь любопытно было взглянуть друг на друга. Отяжелели мы все и огрубели, вероятно, тоже — в сравнении со студенческой нашей молодостью, но превращение Юриного лица разительно: исчезли следы тонкости, «трепетности»…»
В четыре, как всегда, провел семинар: иркутянин В.Рудаков — две главы из его повести «Институт». Но не тот институт, о котором пишу я. Это перестройка и оборонное НИИ, которое закрывают. Без малейшей претензии, точно, глубоко, душевно. Но пока только две главы. Как я и предполагал, семинар оказался короткий, все было ясно; посидели с ребятами, отметили ошибки и хорошие места, и я быстро на метро отправился на Лубянку в «Библио-Глобус» на презентацию книжной серии «Новая библиотека русской классики — обязательный экземпляр». Поехал-то я туда, потому что вроде надо было как председателю книголюбов, скорее из чувства долга и обязательств перед Людой Шустровой, но оказалось, что это и интересно, и, по сути, что-то новое.
Здесь надо бы разместить большой комментарий о том, как постепенно мы возвращаемся к строму. Вернее, начинаем понимать, что это старое есть проверенный и выбранный, как единственный и оптимальный, путь к результату. И, несмотря на то, что в глазах власти он заклеймен «коммунистическим» происхождением по нему необходимо идти. Но идти так, как шла советская власть, заботясь обо всех и заставляя общество в известной мере жить в аскетизме, чем, может быть, и рождались взлеты духовности, — так идти мы не можем: средства уже давно отданы тем, кто пришел на смену власти. А пришли жадные, чванливые, не желающие делиться. Но, тем не менее, и они сами, и государство понимают: происходит что-то, что может сорвать все их планы. Чего и правительство, и бизнес взялись за книгу и чтение? Бизнес — потому что понял, лишившись читателя (а он его лишается, несмотря на малоформатные тиражи), он потеряет свои деньги. Для государства же — с потерей читающего и живущего хоть какой-то духовной жизнью общества возникли проблемы воспитания следующей генерации граждан, роста преступности, деградации социальной жизни. Любое государство, любые чиновники хотят управлять породистыми баранами, дающими высокосортную шерсть при стрижке. Нужны квалифицированные рабочие, нужны сильные и грамотные солдаты.
Здесь, конечно, надо бы сказать и о проблеме пьянства. Она не возникла просто так, она, как наркомания, началась с экономики, с «прикорма» наркотиками населения. Теперь схватились, потому что подпирают избиратели, потому что подпирает весь ход жизни. В Литературке я недавно прочел некоторые данные. От «пьяных денег» Екатерина II получала 29 процентов госдоходов. Николай II — 30 процентов. При Борисе Ельцине осталось только 2 процента. Значительно выгоднее было а) иметь пьяную страну, поэтому государство отдало свою монополию водочной торговли; б) нужно было, чтобы соратники по «революции завлабов» составили свой капитал.
Приблизительно то же самое случилось и с другими статьями доходов, и госмонополии ушли в частные руки. Так оскудевал бюджет. А уж чего стоят невероятные истории последних месяцев с отравлением некачественным алкоголем. В Белгородской области отравилось 912 человек, умерло 44, в Иркутской области — 559, умерло 15. Пресса публикует статистику и по другим регионам. Почему предприниматели решили травить людей дешевой водкой? С 1-го января государство ввело налог в 159 рублей на литр этилового спирта, вот бизнесмены и перешли на спирт технический, изопропиловый. И дешевле, и без налогов.
Но пора вернутся к книгам.
В «Библио-Глобусе» я встретил много знакомых. В нижнем зале, где обычно проходят презентации, сидели Н.Дементьева, В.Мирнев, наш самоназначенный президент Академии русской словесности Юра Беляев, издатель М.В.Дегтярев, президент фонда Бориса Ельцина А. А. Дроздов. Вот и Ельцин пригодился! Я порадовался за первые две книги, которые показывали публике. Два — для меня — самых знаковых писателя русской литературы. Петр Павлович Ершов «Конек-Горбунок. Избранные произведения и письма» и Николай Семенович Лесков «Человек на часах. Избранные повести и рассказы». Почему не с Ильфа и Петрова или, скажем, не с Василия Гроссмана? Здесь стоило бы посмотреть редколлегию. Точно — во главе ее Ник. Скатов. Среди членов — Ю.Л.Воротников и Ю.М.Поляков. Славный момент: на благотворительной основе книги будут распространяться через ведущие библиотечные коллекторы страны. Если бы и дальше так, если бы только серия была выпущена до конца!
Много говорили о падении интереса к чтению. Говорили — все: и Мирнев, и Дементьева, и Дегтярев — говорили небессодержательно и небезынтересно. Что-то сказал и я, увидев некоторое разочарование на лице Юры Беляева. Но наши призывы — это призывы гуманитариев, еще мыслящих по-советски. Все отчетливо понимали, что сделать что-то можно не при помощи компьютеров, а только через экономику, через, как и «при советской власти», планомерную и ежедневную работу — через учителей, которым нужно дать зарплату; через родителей, у которых должно оставаться время на детей; через библиотеки, которые не должны стоять необновляемыми фондами двадцать лет; через целенаправленную политику в книжном издании. Детские книги, приносящие самый крупный доход, — самая низкопробная отрасль книжного дела. Но здесь начинается рассказ, — где, друзья, бюджетные деньги? — с которого я и начал.