Но рыцарь все равно поднимает копье! Импульс к книге – это защита в первую очередь имени Твардовского. Об образе самого Солженицина тут уже говорить не приходится. К чему ему входить в чужие обстоятельства, в благодарность, в чужие трудности, к чему понимать, что без публикации «Ивана Денисовича» его просто бы не было. Победитель судит армию, которую он толкнул в бой, ее обозы, начальников штабов, всех и каждого. Мне знакомо это кипение, которой наполнена книга Лакшина, я сам от этого страдал, я сам много раз кулаком пытался ударить в железную стену. О, наша интеллигенция. Начало книги В.Я.: «Когда летом 1975 года я прочитал впервые изданные в Париже мемуары Солженицына, не сразу мог поверить, что это им написано, подумал, что заболеваю. Слишком я любил и почитал этого человека и писателя, чтобы равнодушно выслушать его, мягко говоря, пристрастный суд о журнале «Новый мир», о Твардовском, о людях, которых близко знал. Невеликодушие его памяти меня ошеломило».
Все надо читать, понимать, что происходило. Мне в этом смысле легче, многое происходило на моих глазах. При всем восхищении А.И.Солжницине я тоже понимаю, что путь к славе не прост, здесь много издержек. Между прочим, еще одна цитата из Лакшина: «Я довольно давно и близко знаю писательское племя и какой-то частью сам к нему принадлежу. Потому могу подтвердить: за малыми исключениями все авторы, в особенности понюхавшие дыма славы, амбициозны, чувствительны к похвалам, как дети, и не переносят малейшей критики, уязвимы, пристрастны, эгоцентричны». Совершенно согласен, тоже знаю.
Потом прочел старую статью В.Я., которую я в свое время проглядел в «Независимой». Здесь много иронии по поводу умничаний Левы Аннинского и выступлений от имени русского народа в тоне гуру. «Что такое эта пресловутая «русская идея» в последнее время, неустанно разъясняет нам популярный критик Л.Аннинский. Во-первых, утверждает он, русский это и есть «совок»: «Советское – это русское двадцатого века», – пишет он в программной своей статье (МК, 16.02.1993). Сколько бы ни противопоставляли «совковое» хамство русскому радушию и «расейское» разгильдяйство советской целеустремленности – это «ОДНА реальность, ОДНА ментальность». Специалист по национальному менталитету, он изобличает «двойную жизнь русской души», находит «сквозной закон русской души» в том, что «правда на Руси всегда прикидывалась ложью…»
Но это еще не все. Во-вторых, русский, по Аннинскому, – это большевик. «Большевизм, – считает он, – не антипод русской духовности, а ее воплощение или, лучше сказать, восполнение».
В-третьих, утверждает Аннинский (в беседе с И.Глазуновым по ТВ), если мы, русские, приняли сатану в образе большевиков, значит, есть в нас нечто сатанинское!
В-четвертых, русские, само собой, исконно имперский народ, и вовсе наивно утешаться тем, что в России была какая-то особая интеллигенция: «Где империя – там интеллигенция… Русский синдром – разжигать революцию, которая ее же, интеллигенцию, задушит» («Дружба народов», 1992, N 10, с.246)»
И высказывания староваты, художник меняется с годами, и статья самого Владимира Яковлевича тоже не сегодняшнего дня, но подобные взгляды не оригинальны и обладают способностью время от времени всплывать. Лучше бы не всплывали.
Теперь центральный отрывок из знаменитой статьи Лакшина. Отчетливо понимаю, что иногда от больших книг оторваться трудно, они подавляют своей фундаментальностью, но так будет жаль, если этот острый – кто бы, кроме него подобное высказал, – отчаянный пассаж пропадет.
«Поделюсь безотрадным наблюдением: понятие «русский» мало-помалу приобрело в нашей демократической и либеральной печати сомнительный, если не прямо одиозный смысл. Исчезает само это слово. Его стараются избегать, заменяя в необходимых случаях словом «российский», как несколько ранее словом «советский». Это понятно для государственного употребления, когда подчеркивается многонациональный характер страны, где помимо русских живут и отстаивают свою культуру и язык татары, башкиры, якуты, калмыки и другие народности. Но огромный народ, искони говорящий на русском языке, имеющий свою историю и культуру, свой «этнос», сильно влиявший на всю культуру мира, – куда он исчез? Почему, скажем, даже в библиографических списках «Книжного обозрения» пропал раздел «Русская художественная литература», замененный странным словосочетанием: «Общенациональная художественная литература»? Что это значит? Чья «общенациональная»? Или почему в газетах для обозначения русского населения в странах Балтии или на Украине упрямо фигурирует шершавый термин «русскоязычные»? И кому в голову пришло для обозначения тех же русских, ставших беженцами вследствие ущемления их гражданских прав, называть их «этнические россияне»? Государственные соображения? Но никто из англичан не говорит о себе: «Мы – великобританцы». И не слыхать, чтобы американцы называли себя «соединенно-штатцы»… Банально повторять, что нация – это не «кровь», а прежде всего традиции, верования, образ мыслей. И пока мы стесняемся слова «русский», американцы спокойно употребляют его для обозначения поселенцев из России на Брайтон-бич».
Заканчивается это все замечательным наблюдением.
«Большая же часть демократической прессы – будем откровенны – к понятию «русский» прибегает лишь тогда, когда имеется в виду разоблачительный эффект».
В Ленинграде, встретил нас шофер Сергея Михайловича Дима и отвез на Мойку 12 – исторический, известный всей стране адрес. Вот только вошел я в ворота… но тут нужно особое описание.
С Сергеем Михайловичем встретились возле флигеля во дворе. (он сказал, что это не флигель, а бывшие конюшни, принадлежавшие сыну Бирона). В кабинет С.М. сразу заметил, как близки мы по манере жить и хозяйствовать. Кабинет сплошь завален бумагами – это мое, как и стремление все время приращивать пространство обитания культуры. Чуть ли не 200 семей в свое время отселено было из Державинского дворца на Мойке, 44, и тьма народа из этого дома. Когда я сюда в первый раз попал, здесь были открыты 5 или 6 комнат, а Пушкин-то занимал их 11. Еще подробность, которую сообщил С.М.; при семье жило два десятка слуг. Определенно, писателю в прошлое время жилось в бытовом смысле проще. И никаких тебе: Есин, открой лекарство. Есин, порежь копусту…
На ночлег нас с Максимом отправили в Державинский дворец. Ну наконец-то сподобился до жизни во дворце. И здесь опять я вижу хозяйскую руку моего тезки: дворец дворцом, а при нем – крошечная гостиница.
17 октября, вторник… Единственное неудобство для ночевки у дворца Гаврилы Романович – это некоторая сырость в совсем недавно реставрированных комнатах. В моей-то было еще потеплее, а вот в большей, которую занял Максим, батареи отопления были полуотключены. Несмотря на это перетащили в мою малую комнату и электронагреватель, а Максиму я вручил дополнительное одеяло.
На новом месте спал довольно плохо, все время ожидал явления классика. Около 12 ночи и впрямь что-то затрещало внизу, на первом этаже.
Утром отправились на большую экскурсию по Петербургу. Удивительный город, полный неистончающейся истории. В любом дворе что-нибудь способное разбудить нашу память. Для меня главным было наконец-то увидеть «Новую Голландию» и сходить в Русский музей, внимательно рассмотреть «Государственный совет» Репина..
До «Новой Голландии» я прежде все время не доходил. Величественные руины, позволяющие представить технологию старой торговой жизни: суда, подходили к причалам этого острова торговых складов и площадей. Нужна была дерзость Петра, чтобы решиться на подобное строительство, и, главное – представить его воплощенным в своем сознании. Воображение и смелость мысли ценю больше. Как врос этот кирпичный городок в островную землю, какие мощные деревья окружают его, склоняясь к воде. И как же полыхало это военное городище совсем недавно! Без малого три столетия, когда и техники такой противопожарной не было, – берегли и склады служили делу, а вот в наше оборотистое время спалили. Большая радость для строителей. Теперь будем в Европе заказывать проекты и силами инвесторов возводить культурно-развлекательный центр! Ура! Наконец-то освободили место для нового возрождения культуры!..
По дороге к Русскому музею столько прекрасных мемориальных досок! На здании, где в 1917 году помещался один из флотских экипажей, – даже матросу Кошке, тому самому, Севастопольскому герою. Сколько всего: и родился Набоков, и жил Гоголь, и писал музыку Чайковский. Возле Невского даже доску великой балерине Дудинской – огромная, выше человеческого роста. Прав был Товстоногов, сказавший, что любое новое училище или школу искусства надо открывать только в Ленинграде: сам город воспитывает! Я всегда хотел жить в этом городе – просто ходить по улицам и пялить глаза.
Члены Государственного Совета, увы, не собрались; во вторник у них выходной, по вторникам все музеи города закрыты. Так что погуляли по городу и поехали в Царское село.
В машине С.М. познакомил меня со своим замом по науке ….Иезуитовой. Она специалист по Пушкину и Жуковскому, всю жизнь проработала в Пушкинском доме. Сманил. Говорили о двух подходах к науке сегодня: с одной стороны – быстрое и хамское комментирование, с другой – толкование произведения социальными причинами, психологическими и семейными трудностями, случайностями. Вот и пригодился термин С.Н.Лакшиной «совпадение вибраций».
Оставляю почти без описаний с Максимом прогулка по Царскому вокруг озера, через дворцовый партер, через все поля русской литератур. Смуглый отрок… Говорили о Хлебникове, Введенском, Хармсе. Трепетные и сладостные разговоры под осенним небом. На озере возле берега плещутся утки, ветер гонит низкую воду.
В пять – в лицее, в том же амфитеатре, где лицеисты слушали Куницина, состоялся наш с Максимом литературный вечер, смешанный пополам с мастер-классом. Максим блистал, для меня слишком было темновато, приходилось все врем вглядываться в собственный текст. На первой парте, как отличник, сидел Сергей Михайлович, и также как и я в подобных случаях задавал вопросы. Замечательная порода русских администраторов. В Ленинграде, во дворе дома на Мойке, 12 и, в Лицее меня преследовали несколько мыслей. Во-первых, о проницательности царской власти: это же надо, в школе, н