тридцати, а утром сегодня чуть больше десяти градусов. К вечеру я задышал плохо.
Вечером был у Толи Богомолова и Наташи, здесь же в Обнинске. Не видел их много лет Анатолию уже 76,он только что из больницы. Наташа оправилась после депрессии. Диагноз необычный: депрессия, вызванная перестройкой. Рассказывала, что когда читала «Возрождение» Брежнева, то плакала, когда там рассказывалось о восстановлении металлургических заводов, она по профессии инженер-металлург и знает этому цену. Депрессию вызвала разруха, которая царила в стране. С Анатолием вспомнили многих деятелей последнего времени, Горбачева, Ельцина, Егора Яковлева, с которым Анатолий был дружен. «Вначале я понимал, куда идем, сейчас нет». Анатолий и сейчас работает, в Союзе журналистов. Этот союз, как и Союз писателей, никому не нужен. Путин, по мнению Богомолова сейчас занят только тем, чтобы сохранить, чтобы не разрушалось дальше…Ушел в двенадцать. У Богомолова из всех их прекрасных левреток осталась только одна, ей 13 лет. Я опять вспомнил Долли.
Часа два работал над романом, Саня уже обошел храм и театр и поразмышлял возле домом с почтой. Кажется, получилась и сцена с мусором. Посмотрим, как пойдет дальше.
2 июля, воскресенье. Проснулся около шести утра бодрый и готовый к работе, но, проведя несложный подсчет, понял, что надо закрыть глаза и сразу же провалился до девяти. Великое счастье хотя бы раз в неделю высыпаться. В девять позвонила В.С.; она уже дома. Лучше ли ей, никто не знает, все мы сейчас балансируем по кромке стекла. Или мы обрежемся, или треснет хрупкое стекло.
Ходил гулять по обычному маршруту, проявив определенное усилие воли. Мы все начинаем беречь здоровье, когда оно уже истончилось. По дороге у реки встретил молодого человека. Он шел со спиннингом в одной руке и с топором в другой. Но, главное, – одетый в зеленый генеральский плащ, с генеральскими же погонами. Я спросил у него: «Ваша фамилия, случайно, не Раскольников?» Оба посмеялись и разошлись.
3 июля, понедельник. Уже в двенадцать дня отвезли вместе с Г.С. Костровой уже вычитанную рукопись дневников в издательство. Я до сих пор не верю, что книга может выйти. И, конечно, если бы не Г.С. она бы никогда не вышла. Здесь нужна власть и воля женщины. Эти соображения, как ни странно посетили меня утром, когда к девяти я пошел к Элле Ивановне, зубному врачу. Больше часа она медленно, как ювелир, ковырялась над моим коренным зубом. Ни у одного мужчины на это никогда не хватило бы терпения. Этой мыслью я с нею поделился и что же услышал в ответе? Мужчина на кропотливую, медленную, не дающую быстрого результата работу, действительно подходит мало, в частности, у них в стоматологии уже давно подмечено, что удаления нервов в корнях зубов мужчина делать практически не может. Но дело все же в ином, в быстром и безаппеляционном решении, во внутренней воле, с которой женщина врач берется за дело. Вот так же Г.С. взялась и за мою книгу, там, где я рефлектировал и сомневался, как же, собственные прижизненные дневники, она после «Нашего современника» прочла, взялась и с настойчивостью пробила все до завершения.
Почувствовал временно некоторое облегчение, но сразу же возникли в памяти «долги», которые я сам на себя и понавесил. Ну зачем, собственно, нужно было брать на себя предисловие к рассказам Лены Георгиевской? Зачем в свое время вызвался сделать «Вестник РАО»? Зачем за три дня до защиты нужно было брать на оппонирование работу самоуверенной Рейдль? Вот теперь и хлебаю. Любое благодеяние не проходит безнаказанно. Помню, когда я написал небольшое предисловие к рассказикам Вани Аксенова, он тоже был недоволен и сказал, что многое я перепутал.
После издательства мы с Г.С. традиционно пообедали в «Граблях» и потом я заехал в институт, чтобы взять тексты Георгиевской. Тут мимоходом у меня состоялся нехороший разговор с Тарасовым. Он, как и обещал, прошел Рейдль, но в его оценках моей ошибки был все та же формальная линия, не писательская, а архивная линия, за которой чувствовалось глухое раздражение. Я про общую оценку, мне – про допущенную мною описку. Я о ней и сам знаю, и как она образовалась, тоже знаю. У БНТ цепкая память на детали. Отношение ко мне даже не связано с теми аплодисментами, которыми меня, так некстати, как бы в оппозицию, встретили ребята при вручении диплома, а в необходимости оглядываться на меня и мое мнение. Но я то твердо и самоуверенно знаю, что такое недоброжелательство по отношению ко мне заканчивается неприятностями.
Вечером внимательно прочел статью Ильи Кириллова в «Завтра литературы». Как он разбазаривает свои мысли. Во-первых, о вторых ролях, на которых оказалась русская литература в двадцатом веке. Хотим мы этого или не хотим, нам с этим придется согласиться. А мы-то все по привычке полагаем себя, чуть ли не ближайшими наследниками Толстого и Достоевского. Отчасти эти мысль прозвучала на презентации в «Библио-Глобусе». Здесь она уточнена. «… сразу же после Чехова (не считаем Толстого, он принадлежит, разумеется, веку девятнадцатому) мы впали в литературный и гуманитарный провинциализм, сомнений нет. Теперь при трезвой оценке Серебряного века, соцреализма, литературы постсоветского периода, отрицать совершившийся факт было бы непростительным самообманом…».
« Я не люблю Чехова с детства, с ранней юности, не умея объяснить себе причину этого». У меня с юности же возникло точно такое же ощущение. Далее Илья приводит цитату из Аннинского, доправляя ее интересным соображением, скорее точно найденным словом об оскудении русской жизни. Вот теперь Аннинский: «Любите ли вы Чехова?.. О, конечно, любите…Но что сказать о времени, которое готово называть Чехова чуть ли не великим? Я перечитал опять Чехова… И неужто же, точно, надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника… Выморочная, бедная душа, общипанная маргаритка вместо души».
Опять у Кириллова нечто оглушительное, хотя, казалось бы, и давно знакомое по мысли. К мыслям надо уметь подбирать слова.
«Возражение Иннокентия Аннинского можно было бы признать безоговорочным в том случае, если общее оскудение жизни обернулось бы у Чехова художественным обольщением либо моральной неразборчивостью. (История русской литературы знает творческий пример этому. Гоголь)»
Весь смысл этого пассажа в имени в самом конце. Вот тебе и тихий римский страдалец.
Статью, конечно, надо читать, она вся в маленьких открытиях и формулировках. Особенно интересен Кирилловский анализ отношений Толстого и Чехова. Вот чеховская «Моя жизнь». «Толстой, тем не менее, отозвался о повести снисходительно, даже радушно. На первый взгляд такая оценка объясняется благородством Толстого, готовностью следовать собственной тории и простить довольно-таки язвительную полемику в свой адрес». Это в начале большой «раскатки» посвященной этому произведению. А вот заканчивается все по-другому. «Снисходительная оценка Толстого… могла быть вызвана удовлетворением проигранного Чеховым сражения на территории заведомо ему малознакомой». Дальше идет короткий, но безукоризненный анализ содержания «Мужиков» и «Новой дачи». И опять критик проявляет себя как безукоризненный психолог. «И, опять же, едва ли в силу того, что идея «опрощения» и сближения с народом изображена здесь несостоятельной. Скорее всего, Толстой был уязвлен в чеховских произведениях изображением народа, того «простого народа»…в Толстом заговорило оскорбленное чувство принадлежности к сословию, веками державшему этот народ в рабстве и после освобождения бросившему его на полпути без всякой ответственности». Дальше замечательные слова о «Воскресенье» во многом новые и значительные, но уже устал делать выписки.
4 июля, вторник. Спал очень плохо, в памяти пережевывая ту ловушку, в которую я попал с дипломной работой. Как легко, оказывается, меня выбить из седла. Проснулся уже в три часа и почти до пяти сначала смотрел «Лоуренса аравийского», а потом читал дневники Кузмина, в основном комментарии и словник. О таких комментариях можно только мечтать. Возникла тут же мысль, взять одного из безвестных персонажей из этих дневников и разогнать его до повести. Само по себе знаменательно, что совершенно не претендующий не только на бессмертие, но даже и на упоминание в истории человек, какой-нибудь мальчишка, гимназист или банщик вдруг становится персонажем литературы.
Утром до работы заезжал Максим, чтобы взять текст моей заметки для Литучебы о Лене Георгиевской.
В четыре часа поехал встречать Татьяну, которая приезжает на три или четыре дня. Кстати, ее полет типичный поступок западного человека. Я разве мало летаю? Но разве я когда-нибудь собирал бонусы за поездки? Каждый раз я забывал о том, где я был. А авиационный билет, не задумываясь о каком-то собирательстве, выбрасывал в мусорную корзину, а вот порядочные люди, оказывается, эти билетики собирают и, когда накапливается определенное количество поездок и полетов, авиакомпания представляет бесплатный билет. Вот именно таким образом Татьяна второй уже раз прилетает в Москву, поболтать и повидаться с подружками, сходить на кладбище к отцу.
В Шереметьево, как всегда, бардак, впрочем, как призналась Татьяна, и в Эйр Франс тоже, поэтому они прилетели на час позже. Я посмотрел на табло прилетов и поплелся в сторону выхода «В». А там с табличкой наперевес Нина Александровна встречает китайскую делегацию, из университета, в котором мы с Л.М. и С.П. были два года назад. Нина Александровна сказала , что завтра будет обед, чтобы я пришел. Но я сказал, что меня и не предупредили, и не позвали. Если не позвонят, то не пойду. Естественно, не позвонят, естественно завтра я никуда не пойду, кроме как на день рождения Наташи, жены моего племянника Валеры, который уже тоже не работает в охране института. Так, значит, я сказал, так, значит, я подумал, в этот момент Татьяна потянула меня за плечо: «Сереня, я уже прилетела». Мы потом специально пошли смотреть табло, а какое «крыло» должны были выходить французы. Я, оказалось, если судить по объявлению, ждал совершенно правильно. Но, как говорил в «Фанафан – Тюльпане» Герт, «наш противник нам изменил».