В.С. безусловно лучше. Она уже сама ходит по коридорам, я ее застал в другом крыле, где она слушала радио. За время моего хождения в больницу выработался стереотип, и я не так теряюсь перед вопросом: что покупать. Я теперь не оставляю несъеденное в палате, а, как правило, везу обратно домой, в холодильник, и завтра все это поедет к В.С. опять. Сегодня покупал кусок ветчины, которую она любит, две коробочки «данона», банку икры, коробку паштета, воду, банку готового киселя, сметану. От сметаны В.С. отказалась наотрез, хотя дома иногда сметану ест.
Вернулся домой, сготовил солянку из квашеной капусты, старого сала и остатка вареного мяса. Час, наверное, сидел над дневником. Я его запустил, слишком многое навалилось. А уже к семи часам был во МХАТе им. Горького.
На этот случай я вызвонил Юру Авдеева, наказав ему одеться в тройку. Он так и сделал, прицепив еще и галстук от Армани. Я долго раздумывал и надел старый немецкий костюмчик с френчем, под который пошла белая рубашка и черная бабочка – красота получилась немыслимая, несмотря на седые патлы и старую кожу. Юра по дороге прихватил охапку алых роз, о судьбе которых мы согласно решили: это не Распутину – ему достанется моя очень неплохая статья с полуукраденным у него же заголовком, – а Татьяне Васильевне. Она же опять нас удивила, но об этом чуть позже.
В вестибюле, как и ожидал, встретил своего ректора с Ужанковым. Представил им Юру, что получилось занятно. «Это мой друг, меценат и миллионер». – «Есин, как всегда врет, не миллионер, а миллиардер». У вечера было две составляющие – это сам Распутин и замечательное художественное действие, которое устроила по этому поводу Доронина. На сцене декорация самая незатейливая, один дощатый стол и две скамейки. Здесь будет разворачиваться действие трех небольших драматических сцен из «Прощания с Матерой», «Женских разговоров» и, видимо специально подготовленой к событию, инсценировки «Иван, сын Ивана». Здесь ничего особенно неожиданного не было, как всегда хороша была Стриженова и прекрасна Мартасова. Вокруг этого еще были отрывки из публицистики и прозы Распутина, стихи Николая Зиновьева, Кузнецова, Рубцова… Вот об этом стоит поговорить.
Хотя, еще входя в театр, я уже сказал кому-то из организаторов, что все изложил в своей статье и мне не хотелось бы на сцене повторяться, я знал, как иногда случается, и тезисы для собственного выступления у меня были. Я бы начал с того, как лет тридцать назад я стоял на этой сцене у самого закрытого занавеса спиной к зрительному залу, а передо мною находилось практически все политбюро. Я заговорил, и немедленно все стали рассаживаться, потому что через две с половиной минуты начиналась трансляция по радио торжественного заседания, связанного с какой-то годовщиной Горького. Тогда знали, зачем транслировали на всю страну подобные мероприятия. На этот раз никто ничего транслировать не собирался, а жаль, потому что давно я не видел церемонии подобной широты и благородства. Слева выходило четверо мужчин во фраках и с папками, подобными тем, с какими выходят певцы в консерватории. Справа вышли трое мужчин и с ними, первой, в бальном платье-мантии Татьяна Васильевна Доронина. Как бы хотелось, чтобы страна услышала эти стихи и это исполнение. Ничего не прятали и не хитрили: конечно, готовились, но читали с листа, заглядывая в текст.
Я все-таки опытный зритель и многое видел, но есть особые театральные переживания, когда душа твоя собирается в единый комок. У меня их немного, и первое – это несколько реплик Капиталины Васильевны Ламочкиной в спектакле «Оптимистическая трагедия» Ташкентского театра ТуркВО, а вот самое последнее и внушительное – это финальное чтение Дорониной знаменитого стихотворения Николая Тряпкина о Богоматери. Я твердо знаю, что во время вечера-приношения Валентину Распутину случилось крупнейшее театральное событие. Мужики тоже были хороши. Особенно Клементьев, ,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,.
Валентин Григорьевич много и замечательно говорил о языке, о крестьянском поле, где в работе вызревает этот язык. Новым здесь была мысль, что язык немедленно начинает мельчать, когда «земля не работает».
В конце вечера вышел, держа свою папочку, все тот же народный артист России Клементьев и под аплодисменты объявил, что в зале присутствуют… Список был небольшой и открывался госпожой Слиской и господином Бабуриным, потом шел главный редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков, с которым я сидел рядом во втором ряду, потом –«профессор Литературного института, писатель Сергей Есин»… К сожалению, не назвали моего ректора, полагаю, что он не сочтет это для себя обидным, потому что, наверное, понимает, что дело не только в должности, но и в специфике творчества, которая автоматически не распространяется не только на всех членов Союза писателей, но даже и на членов правлении этого Союза.
Самое поразительное: полный до последнего местечка зал и аплодисменты стоя, которыми был встречен Валентин Григорьевич.
На банкет я не пошел, потому что это писательский банкет, я люблю Распутина, но далеко не всех писателей. Уже позже я узнал, что рядом отмечали праздник и артисты, вот туда бы, пожалуй, я отправился вместе с Юрой, который уже порядочно выпил и начал бы, безусловно, учить всех, как играть на сцене. Но вместо этого мы пошли с ним пешком и забрели в ресторан «Венеция» на Пушкинской площади. Он находится в том дворе, через который я в юности ежедневно бегал в театр Станиславского… Неужели это было не вчера?
19 марта, понедельник. Отдал Леве Скворцову роман, в девять часов вечера мы с ним созвонились, и он сказал, что, наверное, я написал лучший свой роман. Почему мы знаем, что лучше, а что хуже? Главный здесь вопрос, какой роман следующий.
В институт приезжала Соня Рома, и мы с ней очень тепло поговорили. Она изменилась, лицо приобрело особую значительность, какую дает только искусство. В Москве ее впрягли в работу – переводить на английский стихи Цветаевой. Очень занятно Соня рассказывала о режиссере Иоффе, с которым она сотрудничает по театру им. Маяковского. Я ей дал два совета: сделать сборничек переводов на английский Цветаевой и написать жесткий рассказ под названием «Московская премьера».
Уже в первом часу поехал в больницу. Моя должность теперь муж-кормилец. Писал ли я, что нянечки подошли ко мне и сказали, что теперь надо платить не по 500 рублей в день, а по 200? Я сказал: ладно, буду вам платить по 250. Это показатель, что дело идет на поправку. Вчера, по словам нянечки, В.С. занималась газетами, а меня она попросила привезти очки. На тумбочке я увидел крем для лица, видимо, извлеченный из недр ее сумок.
Три новости по телевидению: разговоры о недавней аварии самолета; судят милиционеров, которые устроили торговлю правительственными номерами и спецсигналами; и опять трагедия – взрыв на шахте в Кемерово. Ни дня без происшествий.
Поздно вечером, уже в постели, прочел великолепную статью Личутина о языке. Личутин, младший деревенщик, щеголяет даром, которым его наградила судьба – знанием северного, поморского наречия, целый ряд его примеров поражают. Восхащает сам строй, сама манера так серьезно думать о русском и по-русски.
20 марта, вторник. День рождения В.С., она тоже пошла на следующий десяток. Но поехать к ней я смог только к вечеру. Днем у нее диализ, куда ее отправляют без меня, катетер еще не снят, работает ли у нее фистула, я не знаю.
А днем у меня семинар, обсуждали Сашу Осинкину. Семинар прошел как обычно, хотя я предполагал, что будет скучно. Всегда скучно бывает, когда работа хороша и полна, хвалить трудно и совестливо, а вот когда ругать, то тут мы все расходимся донельзя. Я начал с вопроса: кто за, кто против. Есть и статистика: что «это хорошо», сказали только четверо, семеро, что «плохо», остальные – боязливое болото. Лена Которова, ученица Приставкина, которая уже целый год каждый вторник ходит на мой семинар, сказала, что этот рассказ для нее «как глоток воздуха». Но, возможно, это восприятие более старших, уже потолкавшихся в жизни. Теперь буду думать, как этот рассказик напечатать в «Колоколе». И опять все лучшее – не у москвичей, Саша Осинкина откуда-то из Мурманской области.
Еще до семинара продиктовал Екатерине Яковлевне две рецензии – на Катю Литвинову (Фролову) и Женю Ильина.
Две проблемы возникают при чтении дипломной работы Евгения Ильина. Первая – заголовок работы, претенциозный и вместе с тем небрежный, «Я чувствую». Но кто не чувствует? Кто не читал литературы, полной заголовков, намертво впечатывающихся в сознание? О второй проблеме – чуть позже, пока о главном.
Евгений Ильин обладает редчайшим даром слова. Он пишет легко, свободно. Если бы не было занято Окуджавой выражение – «пишет как дышит», – я бы так и определил его письмо. В его несложном синтаксисе и в невычурном словарном запасе заложена какая-то удивительная и естественная правда, благодаря которой веришь всему, о чем пишет этот талантливый парень. Сразу оговорюсь, что писать он мог бы и больше, чуть активнее заставлять себя садиться за письменный стол. Зато он работает, исходя из собственного ритма, и, по сути дела, всё, что он написал, – это то, что он прочувствовал. Думаю, что лучшее его сочинение – «Лето», пронизанное не только солнечным сваетом, атмосферой чуть отсыревших дач, шепотом молодежных встреч, запахом шашлыка и вкусом пива, но и ощущением быстрого взросления, диалектикой развития души, формированием характера – открытого, неозлобленного и московского.
Иногда Ильин, как бы вспоминая о том, что литература это не столько сладкие мгновения «дольче вита», обращается к более сложным сторонам существования, к тому, чемиспокон века занимается литература: описанием любви и смерти. И вот здесь, сквозь эти спокойно и ясно поставленные слова, проглядывает нечто иное, такое космическое равнодушие в осмыслении любви и такая удивительная цепкость и зоркость в осмыслении смерти. Я имею в виду два рассказика – «Как умирал дедушка» и «Чай и солнце». Обе эти вещи незаурядны.