спецификевопроса, которому она посвящена. Я считалсвоимдолгом представить точки зренияобеихсторон без цензуры и комментариев. Я это называю PRO и CONTRA. Мне представляется крайне полезным дать возможность непредубеждённому читателю (для предубеждённого этокнига вряд ли представит интерес) на обеих сторонах баррикад выглянуть поверх её высот, послушать иуслышатьдоводы другой стороны, ведь каждая из них имеет свои выстраданные резоны, и постараться, где возможно, извлечь уроки на будущее.
Кроме того, «Вокруг евреев» – книга для вольного, свободного чтения. Это – не роман, где, пропустив какие-то страницы, потеряешь нить сюжета. Чтение можно начинать и обрывать практически в любом месте.
Наконец, смею думать, что ряд представленных в ней материалов носит характер раритетов, буквально возрожденных из пепла и тем не менее носящих в себе все признаки настоящих художественных открытий… (конец интервью).
Своё же личное мироощущение в вопросе русско-еврейских отношений я, за неимением лучшего термина, назвал бы дуалистическим. С одной стороны, я всеми потрохами принадлежу своему народу, почитаю за честь быть его частицей, не питаю никакой симпатии к его недругам. С другой же – леденящий ужас охватывает душу от осознания, что руководителем расстрельной команды в Ипатьевском доме, совершившей без следствия и суда убийство отца, матери, трёх прекрасных, не поживших ещё молодых девушек и немощного юноши, был мой единоплемен-ник.
Или я чувствую себя связанным одной цепью с доцентом Астафьевым (из романа М.А. Осоргина «Сивцев Вражек», отрывок из которого помещён в книге), сидящим в застенках ЧК в ожидании смерти, куда его приводят после допросов у тщедушного, больного туберкулёзом после каторжных отсидок следователя Брикмана. Написанный в 1928 г. по свежим следам событий, роман – суровый свидетель подлинной истории кошмара тех времён.
Лучше всего моё самоощущение описано великим Твардовским: «я знаю, никакой моей вины… и не о том же речь, что я их мог, но не сумел сберечь…речь не о том, но всё же, всё же, всё же…»
Достаточно на эту тему, Вы, небось, устали читать. Книжку вышлю в ближайшее время. Ваше согласие её «прочесть и отреферировать» стоит дорогого.
Касаясь другой части Вашего письма, «я весь горю,но позналотчего»: страшно тронут, что воспользовались советом относительно «повествования места». СПАСИБО!..
Когда выйдет второй том Дневников, и какие годы он включает? Я уже заждался его.
Также жду обещанную в последнем письме часть дневника о нынешнем трудно-сложном периоде Вашего бытия. Двинулся ли вперёд новый замысел? Сердечный привет В.С., С.П. и Максиму Лаврентьеву, он вроде обещал прислать сборник своих стихов, но его пока нет.
Не нужна ли помощь любого свойства?
На этом разрешите откланяться. Обнимаю,
Ваш Марк.
7 мая, понедельник.Впервые за многие годы я и не пишу ничего, и даже не могу регулярно вести дневник. Дело не только в ситуации, в которой оказалась В.С., но и в том, что я и сам интеллектуально распался. Может быть, это от невероятной усталости. Но и думаю, и говорю, и рассказываю скорее по инерции. Не ясное и понятное эмоциональное чувство, а привычка выполнять интеллектуальные действия. Ощущение перегрузки сознания и чувств. Но, видимо, в физически задавленном человеке исчезают чувства и разум. Если формально, то так: около восьми сварил кисель, на метро поехал в больницу.
Меня поражает мой собственный параллелизм: с одной стороны, надо собрать все силы, чтобы сохранить человека, с другой – я не забываю думать и о своих главных, писательских, делах. Что и кому доказываю? Тем не менее оставался крошечный шанс дозвониться до А.Ф. Киселева и днем заехать в редакцию. Именно поэтому, собираясь в больницу, положил в рюкзак плотную и очень увесистую рукопись новой книги. Позже вместе с Игорем Львовичем мы на компьютере померили объем: роман – около 500 тыс. знаков с пробелами, дневник – 1,5 мил. знаков.
В больнице застал обход, молодого врача зовут Евгений Дмитриевич. При мне он посадил В.С. и очень удивился, когда она сумела сама встать. Получил новую рекомендацию по кормлению: бульон и протертое мясо. Я сразу же позвонил Альберту Дмитриевичу в институтскую столовую. К трем часам он обещал сварить немного бульона и протереть мясо.
Тяжелое это дело – в качестве просителя дозваниваться до большого начальника, но я до А.Ф. все же дозвонился, и уже около двух вывалил ему на стол килограмма три своих рукописей. Тут же Александр Федотович переключил меня на заведующего одной из редакций. Я предполагал, что Дневники придется резко сократить, чтобы привести в равновесие с не очень большим романом. Но здесь, хотя бы на первых порах, повезло: Игорь Львович по образованию историк. «Я не люблю сокращать дневники, – сказал он. – Так бывает интересно следить за тем, как у человека меняется точка зрения».
На работе всё более-менее благополучно. Завтра кафедра, Надежда Васильевна считает отработку на следующий год, Е.Я. учится набирать на компьютере. Ощущение, что все успокоились и угомонились.
С пяти до семи снова был в больнице. Второй день без диализа, В. С. осела и выглядит измученной. Читаю журнал «Русская жизнь». Возможно, это один из лучших наших новых журналов. Что интересно – без болтовни. Ряд коротких протокольных материалов-случаев, русский фон. Большой материал Галковского о брестлитовских военных переговорах. Детали невероятные: власть и земли переходили из рук в руки случайно и часто во время пьянок. Все интересно – всё щетинится против режима.
8 марта, вторник. Сегодня в больнице нес вахту Витя. Вчера вечером я купил курицу, и он повез туда бульон и фарш.
В половине первого состоялось заседание кафедры. Я говорил о нагрузке на следующий год. Судя по всему, мечта деканата осуществилась: в нагрузках кафедру уравняли со всем остальным педагогическим персоналом. Зато по министерским стандартам. Я думаю, это связано с глубинным, тотальным непониманием и природы писательского мастерства и процесса созревания писательского дара. Боюсь, что писателями наши студенты будут становиться вопреки общим учебным усилиям. Понял, что это такое, кажется, только один Сидоров. Говорили о внимательном чтении рукописей, а также давали рекомендации на голосование на ученом совете за Ростовцеву и Сегеня. Дьяченко заявление на конкурс не подавал, контракт у него закончился, значит будем делать его почасовиком.
На семинаре разбирали рассказы Александры Нелюбы. Один из них просто превосходный, о том, как некий Суслик потерял фонотель. Словечко Саша придумала гениально. Это нечто подобное тому, что у современного человека называется телефоном или телевизором. Но жить-то без этого можно. Второй рассказ – «Теплое солнце» – о любви-нелюбви к собственной бабушке послабее, сентиментальнее.
9 мая, среда.К завтраку уже был в больнице. Ехал на машине – Москва вся у телевизоров, самолеты разогнали утренние дождевые облака. У В.С.настроение тяжелое. К вечеру температура поднялась до 38-ми. Вполне осознанно она сказала: «С этим пора кончать». Эту фразу повторила несколько раз, и оба мы прекрасно понимали, что имеется в виду. Что-то в душе у меня оборвалось. Я вижу ее страдания, ощущаю ее затухающую волю к жизни. Прекрасно понимаю бесперспективность моего положения. Но пусть так, пусть боль и страдания, но не по-другому, я готов терпеть, только не один. Я все время ругаю себя за постоянную рефлексию, за расчетливость, за то, что не полностью ушел в ее болезнь, а думаю еще о своем, даже иногда по-обыватель-ски прикидываю: что лучше?
Всю жизнь В.С.звала меня по фамилии. Во время болезни стала звать по имени: «Сергей, скажи, пожалуйста…» Никогда не предполагал, что мне так дорог этот истлевший дух, этот серый воробышек, поселившийся в истерзанном теле. На груди у В.С.врощен зонд – небольшая прозрачная трубочка с запором, через нее регулярно, чтобы не искать истончившиеся вены, вливают лекарства.
Из больницы я сразу же, не заезжая домой, поехал к П.А. Николаеву, который, как обычно 9 мая, собирает друзей. Собрались все мне знакомые: Т.А. Архипова с сыном, Ира, Лена, его издатели. Ира – гениальный автор роскошного праздничного стола, который она готовит неделю: печеночный торт, голубцы, блинчики с капустой, салат из говяжьего сердца, селедка, картошка, овощи, сладкий торт. Как хотелось попировать, но я помнил – к шести мне снова в больницу. А перед тем придется забежать домой: надо взять на всякий случай рекормон для диализа, кисель и сменное белье.
Руководил застольем старый друг Николаева – Борев. Он очень точно назвал 9 мая главным праздником народа. Поздно вечером, когда снова ходил к Николаеву, я вспомнил эти слова – так много на улице было празднично ликующих людей. Редкое совпадение идеологических посылов государства и глубинного ощущения народа.
Петр Алексеевич сидел во главе стола в пиджаке, шуршащем металлически, как кольчуга, от многочисленных орденов и медалей. Он говорил о своей юности, о первой учительнице, об участии в освобождении Ясной Поляны – сюжеты для меня уже известные, – потом о своем неожиданном назначении Сталиным, который ткнул в него пальцем: «Этот будет заместителем министра». Стон: «Я хочу быть профессором МГУ» – остался гласом вопиющего в пустыне.
Замечательно говорил Леонид Макарыч, вспомнивший ряд знаковых событий своей жизни – женитьбу, рождение детей. защиту докторской диссертации… «И все же главным была война, – сказал он, – и мое в ней участие».
Настала очередь сказать мне. Я припомнил начало войны, увиденное глазами пятилетнего мальчика, и ее окончание, когда мальчику было уже девять. Но все тяготы страшного четырехлетия не дали нам с братом почувствовать старшие – учителя и, в первую очередь, наша мать.