подают курицу, а пресса об этом с воодушевлением трубит. Но в принципе все прошло удачно, мэр, которого я в этом зале слушаю уже второй десяток раз, не повторился. На сей раз он говорил о социальных обязательствах перед пенсионерами. Неработающим пенсионерам к пенсии московский бюджет добавляет еще 150 %, но с нового года вроде бы собираются, несмотря на кризис, размер дотации довести до 200%. Это очень существенно. Надо отдать должное, эта социальная инициатива выросла в том числе и из обостренного чувства советского человека у Лужкова. Это я пишу на внутреннем фоне только что переданных по радио сообщений о доходах нашего мэра за прошедший год. Декларацию он подал в связи с выборами в Городскую думу. У Лужкова, коли я вообще интересуюсь собственностью и богатыми людьми, - 7 миллионов рублей дохода и в собственности одна четверть квартиры, четыре участка земли в Калужской, не Московской области, и, кажется, старая «Волга». В связи с выборами на церемонии присутствовал и Женя Бунимович, и спикер Платонов. В своем докладе Лужков немножко говорил о кризисе, в том числе рассказал, из каких двух понятий состоит китайский иероглиф «кризис»: опасность и возможность.
Главное и, может быть, для меня самое важное: поговорил с Людмилой Ивановной относительно издания моих книг. И, кажется, на время успокоился.
Весь этот день был без машины, ездил в метро, в том числе и на станцию «Кунцевская». Возвращался на автобусе до Киевского вокзала: как же мощно Москва разрослась, как много в ней красивых людей! Но как трудно в рамках одного города увязать все интересы и снабдить всех норой, подстилкой и миской с едой.
5 сентября, суббота.Уехали той же компанией на дачу в час дня. До этого выспался, нажарил кабачков с собственными, с огорода, помидорами. Аврал пришлось объявлять, потому что помидоры начали портиться. Утром довольно много читал. Еще позавчера начал смотреть главы из новой повести Саши Осинкиной, она потихоньку становится лидером семинара. О ней напишу попозже, когда все дочитаю и обмозгую. Пока наслаждаюсь своим чувством любознательности и любопытства. Несколько дней назад я поцитировал что-то в дневнике из художественной прозы по статье Станислава Куняева. Потом решил, что надо бы посмотреть первооснову этого цитирования, и взял в институтской библиотеке 10-й номер за 2003 год с повестью Маргариты Волиной «Бродячие артисты». Ну, чего можно ожидать от прозы артистки! Заинтересовало, конечно, что артистка - выпускница нашего института. Почти сразу, когда сел читать, обомлел.
Куняев писал, что в повести сильна компонента документальности. Одни герои - вокруг артистки крутятся все «наши», все родная московская богема - выступают под своими именами: Леонид Мартынов, Ярослав Смеляков, Илья Эренбург, Александр Фадеев, Борис Тенин. Другие - это знаменитый актер и режиссер Дикий под псевдонимом Лихой, прозрачным, как кисея. Под псевдонимами укрыты другие наши «светила» - звезда кино Марина Ладынина, в будущем народный артист СССР Георгий Менглет. Так вот, эта поразительная документальность и цепкость памяти делает сочинение Маргариты Волиной поразительным документом.
Пишу с полной ответственностью, потому что сам принадлежу к этому времени и многое помню. В отдельных мелочах могу сомневаться, но есть вещи, меня поразившие. Если говорить о быте и правде времени, то здесь и точный портрет Смелякова в пору окончания войны, и портрет Межирова, для меня очень неожиданный. Здесь Красная площадь 9 мая сорок пятого, в День Победы. Из всех «картинок», которые я читал об этом, у Волиной живее и патетичнее. Но здесь же и поразительные сцены военной и послевоенной жизни. Я выписываю лишь то, что более или менее для меня актуально, что поворачивает мое представление о времени.
В день окончания войны в одной из центральных московских гостиниц «Европа» идет пьянка. Здесь и иностранцы, и русские, и даже горничная с этажа. Ее фразочки становятся основой в «картинке»:
«- А я вам поновей скажу! - с неожиданной злобой выпалила коридорная. - Вы немцев, где не видели, там убивали! А наших сколько легло? Я со своим мужем месяца не прожила… И где зарыт он, ни одна собака не знает…
Глаза Уклейкова налились слезами.
- И бабушку, и всех моих в Киеве… тоже не найти…
- Еще анекдот! Почему у нас бутылки с горючей смесью на вооружении числились? А потому, что стеклотару на пункт сдать не успели!
- Мы победили высочайшим мужеством и высочайшей техникой! - крикнул капитан. - А если у тебя муж погиб, я не виноват!
- «Майн либер Гитлер»! - вот какие слова шестнадцатого октября заучивали командированные, что в «Европе» застряли. Все унитазы засорили партийными билетами! Рвали и спускали! А обложечки картонные застревали! А на улице Немировича-Данченко? Еще анекдот! Артисты, лауреаты сталинские, классиков марксизма-ленинизма из окон выкидывали! Во дворе так штабелями и легли!
- Заткни пасть! - крикнул капитан. - Заткни, Манька!»
Этот маленький эпизод очень корреспондируется с поразившим меня когда-то рассказом моего покойного отца. Он вспоминал, как в конце октября на шоссе Энтузиастов он вместе с работниками военной прокуратуры с револьверами в руках стоял, чтобы как-то сдерживать и контролировать поток машин, на которых драпала из Москвы наша сиятельная номенклатура. Эти господа, по рассказам отца, забивая служебные машины не детьми и людьми, которых необходимо было вывезти из города, а своим мелким вонючим барахлом. По рассказам отца среди таких машин была и машина с барахлом и прислугой Берии.
Вторая картина посвящена войскам генерала и предателя Власова. Здесь я невольно вспоминаю ту борьбу, которая наша либеральная интеллигенция предпринимала, чтобы обелить это имя. Но, видимо, обелить его трудно, ибо есть другая, народная оценка, которая лежит у нас в инстинкте и памяти.
«Держась в районе вокзала, я увидела на путях два бесконечных состава. В одном везли раненых в госпитали, в другом власовцев в лагеря. В Курске эти составы встретились и задержались - линии в обоих направлениях были повреждены.
Раненых строем начали водить на привокзальную площадь в уборную. Загаженный вокруг и около, чудом не разбомбленный «объект» был невелик, раненых - тьма-тьмущая. Шествие их продолжалось долго, и запертые в вагонах власовцы начали колотить в двери, прилипать к решеткам окон, вопить, умолять, требовать, чтобы им тоже дали возможность оправится по-человечески, а не валить под себя.
Конвой сжалился. Двери теплушек раздраили, власовцы и прочий сброд высыпал из вагонов. И сейчас же на пути их следования возникли стены из увечных тел. Ненависть цементировала этот живой коридор.
«Власовцы - хуже немцев зверье!» - «Дать бы по ним очередь, чтобы не встали!» - «Мы без рук, без ног, а они морду нажрали на гитлеровских харчах!» - «По нужде сволочей ведут? А их бы в дерьме топить!» - «Щира Украина! За сколько карбованцев советскую власть продал?»
Словно не слыша издевок и проклятий, власовцы - чубатые, мордатые, все в немецкой «зелени» - шагали молча, их здоровенные кулаки были заведены за спину».
Внезапно героиня видит среди строя власовцев знакомого человека.
«- Золотая артистка! - раздалось вслед за «сестрицей». Отодвинув гипсовые руки, вылезла из «увечной стены» в коридор и побежала за тяжелой спиной в стеганке.
- Макарыч!… Макарыч!… - кричала я. Макарыч оглянулся.
- Не виноват! Светлым образом матушки твоей клянусь - не виноват!
- Вы видели мою мать? Где? У партизан?
- Не виноват я!
- Все они, гады, не виноваты! - Солдат, прыгая на одной ноге, ткнул Макарыча костылем в спину. Макарыч пошатнулся, толкнул в плечо беззубого, тот упал.
- Бей их, гадов! - завопили раненные. - Бей, чтоб не встали!
Стены коридора сомкнулись, и все смешалось. Костыли молотили по коленкам, гипсовые руки растрескивались на затылках. Власовцев сбивали с ног, топтали. Поверженные матерились, огрызались, вопили…
Конвойные начали стрелять в воздух. Хрипы, стоны, яростный мат - не утихали».
Теперь, собственно, еще один эпизод, уже относящийся к «творческой деятельности». Актриса и будущая студентка Литинститута мастерит драматическую композицию из «Молодой гвардии» Фадеева. Это материал для драматического коллажа, который будет разыгран на сцене. Какая жалость, что эти строчки не попали мне в руки, когда я весною писал предисловие к роману. Если будет возможность, обязательно вставлю этот фрагмент в материал, который Максим Лаврентьев обещает напечатать в «Литературной учебе».
«… Я взяла ножницы и не клей, а иголку и белые нитки. Листы своих сочинений и монтажи из чужих я не склеиваю, а сшиваю белыми нитками.
Что можно выкроить и сшить из «Молодой гвардии»? То Гоголем пахнет, то Львом Толстым, то… Лидией Чарской, а то… газетой. «Разгром» и «Последний из удэге» (начатый и неоконченный) по своим литературным достоинствам несравненно выше «Молодой гвардии».
Это все, несомненно, однако прочитав роман в первый раз, я была потрясена. Я злилась на Фадеева за «руки матери», о которых слагает стихотворение в прозе Олег Кошевой. Меня возмущал предсмертный монолог Олега. Мальчика автор поставил в позу оратора. И где? В фашистском застенке!
Но, дойдя до перечисления имен замученных и растерзанных, я плакала. Олегу было шестнадцать лет. Как он руководил подпольной организацией, я не представляла. И по роману этого представить нельзя. Я думала, что убили не отважного руководителя, несгибаемого подпольщика, а ребенка-заику. И это было страшно. Но, вообще-то, конечно, Фадеев с ужасами перехватил.
«… Опасаясь, что не все погибнут в шурфе, куда одновременно сбросили несколько десятков тел, немцы спустили на них две вагонетки. Но стон из шахты слышен был на протяжении нескольких суток…» Но смерть нескольких десятков ребят, школьников седьмых-десятых классов, - это не вымысел.
…Напыщенный слог. Чрезвычайно длинные периоды. Пока Уля Громова лилию сорвет, она полчаса декламирует. Обойдемся без лилий! А сразу! С разгона! «Девушка бежала по выжженной степи…»