еумолкаемым и транслируемым хохотом. Потом, уже поздно вечером, принялись смотреть какой-то фильм о том, как четверо молодых людей - две девушки и двое парней - потерпев кораблекрушение, попытались вплавь добраться до земли и трое из них были растерзаны акулой. Только жертвы и усилия всех позволили остаться в живых одному. Фильм снабжен аннотацией, что сделан он по следам реальных событий. Я не люблю жестоких фильмов, где заведомо просчитывается гибель героя. Это особенность западного менталитета - западный человек готов сражаться за победу и за жизнь, а русский в первую очередь готов умереть.
21 ноября, воскресенье. Наконец-то выпал снег. «Зимы ждала, ждала природа…» Утром выглянул в окно - на крыше снега пальца на два. На земле его пока нет, видимо, к утру растаял. Погреб листья, срезал последний урожай петрушки, в земле все же оставил корешки, чтобы весной была хоть какая-нибудь зелень. Ощущение, что я все-таки немножко от своей хвори избавился, хотя вечером кашлял, как сумасшедший. Вероятно, от сигаретного дыма - Маша с Володей курят. С.П. их, правда, гоняет, а в связи с наконец-то легко открывающимся новым окном стали чаще в большой комнате, где телевизор, проветривать.
22 ноября, понедельник. Провел спокойное лечебное утро: сок из морковки, яблока и имбиря. Творог и кофе на молоке, чуть-чуть почитал «Журнал теоретика» Владимира Гусева. Опять крепко подзарядился, Гусев очень умный и наблюдательный человек. Эрудиция его почти безгранична. Но это очень русский талант, без всякой лирической и беллетристической показухи, без «оживляжа», предельно экономен, мысль и только мысль. Совершенно неоцененный теоретик и мыслитель, и оцененным никогда не станет. Не потворствует, не заигрывает.
К двум часам поехал на открытие мемориальной доски Евгению Ароновичу Долматовскому. Еще на той неделе позвонил Н.Н. Добронравов, поэт тоже со знаменитыми стихами и песнями, муж Александры Николаевны Пахмутовой, и предупредил об открытии. Вспомнил и о моем надгробном слове на похоронах. Я будто бы тогда сказал, что в любой другой стране похороны поэта такого масштаба превратились бы в национальные… Я уже ничего этого не помню, но все еще ясно осознаю и значение Долматовского в нашей советской культуре, и вспоминаю о моей с ним в последние его годы дружбе. Удивительно, что Долматовский погиб почти так же, как и мой отец, - попал под автомобиль на тихой 3-й Фрунзенской улице, где и жил. Отец - на Ленинском проспекте, возле собственного дома.
На всякий случай продумал, что скажу, если попросят.
Вся церемония заняла тридцать пять минут и оставила во мне своеобразное впечатление. Не попросили. Доску вроде бы ставили с разрешения городского начальства, во всяком случае, был Женя Герасимов, глава думской комиссии. Он и выступал, как и положено, первым. Потом А.Н. Пахмутова и Н.Н. Добронравов - по очереди. А дальше все пошло по какому-то особому, семейному плану.
Оказалось, что доску поставил за свой счет пасынок Евгения Ароновича Максим Безруков. Это сын Мирославы Ивановны Безруковой, последней жены Е.А., которая, кажется, была еще и его студенткой. Я хорошо ее помню, помню, с какой настойчивостью она занималась делами покойного мужа. Правда, забыл, присутствовала ли она, когда мы открывали в институте памятную, имени Долматовского, аудиторию. Она рано умерла.
Мемориальная доска хорошая, красивая, большая, видимо, влетела наследнику в копеечку. Но стоящая рядом со мною Галя Долматовская, тоже дочь, сразу мне объяснила: Максиму принадлежит 50 процентов авторских, а ей только одна шестая. Я, правда, тут же шепотом у нее выпытал, много ли это денег. В каждый год по-разному, но деньги большие… В Дневник эти цифры не вношу.
Сдернули покрывающее гранит и бронзу полотно.
Вел церемонию какой-то энергичный и несколько развязный хлопец. Называя очередного выступающего, он заканчивал призывом массовика: ваши аплодисменты! И опять, когда все завершилось, я спросил у пасынка покойного поэта: «Максим, а кто вел всю церемонию?» Огромный, рослый и, видимо, простодушный Максим сказал: «А мы наняли фирму, которая занимается…». Слово «корпоратив» произнесено не было.
После Пахмутовой и Добронравова речь произнесла жена Максима Безрукова Марина. Потом выступил сосед по подъезду, пожилой пенсионер, рассказавший, что в годы перестройки где-нибудь в метро Долматовский мог услышать и брань по своему адресу. Потом от композитора Фельцмана передали его композиторский привет, передал зубной врач, который еще и пишет стихи. Последним выступил внук поэта. Внук, по его словам, никогда дедушку не видел, и прочел приличные случаю стихи, но написанные не дедом. Потом - это было очень своеобразное и по-своему знаменательное место в церемонии - этот мальчик, Володя Безруков, который или актер, или учится на актера, начал петь. Он пропел от начала до конца, безо всякого аккомпанемента, знаменитую песню «Комсомольцы-добровольцы» на слова Долматовского. На респектабельной и вполне буржуазной 3-й Фрунзенской, аукаясь о стены домов, слова прозвучали величественно и провидчески.
Садясь в машину, я внутренне произнес свою невостребованную речь: «В Москве часто последнее время устанавливают мемориальные доски, даже памятники. Но не так часто складывается, что доски и памятники обеспечены народной памятью. Здесь как раз обратный случай. Стихи Долматовского, разбитые на двустишья, выхваченные из контекста фразы, остались цельными смыслами в глубинах народной памяти и превратились в формулы нашей любви, дружбы, верности и патриотизма. Долматовский почти всю жизнь проработал в Литинституте и остался живым в сознании десятков своих учеников».
Довольно быстро вернулся домой. По радио много говорят об убийстве в станице Кущевская и о действиях нового мэра Сергея Собянина.
Как в анекдоте: два события, хорошее и плохое. Позвонила Марина Лобанова: вышел «Маркиз». В «Роман-газету» «Маркиза» сдавали в усеченном на одну треть виде. По словам Марины, в редакции какие-то сложности с деньгами, возвращают рукописи, вот, дескать, и сократили, никого не спрашиваясь. Я полагаю, что прочли и выбросили или кусок, связанный с Басковым переулком, где в детстве проживал Путин, или кусок, связанный с кражами в «Эрмитаже». В среду тираж будет в редакции. Мне самому интересно, почему сократили. В свое время, в самом начале, точнее в первой книге, до боли как у меня срубили пол-листа в повести. Тогда причина была иной - экономия бумаги. Я ведь также помню, что Наталья Евгеньевна отредактировала лишь две главы. Что скажет она, когда дойдет до соответствующих глав?
Написал письмо Марку.
«Дорогой Марк! Получил от Вас дружескую трепку, с которой совершенно согласен. Но здесь Ваш менталитет, Ваша аккуратность и Ваша последовательность. Я живу совсем по-другому. Иногда и письмо-то могу прочесть лишь мельком и в лучшем случае заложить его в стопочку - письма. Я где-то прочел, что у Блока была отлично отлаженная бухгалтерия: чуть ли не реестр «входящего» и «исходящего». Его объяснения - иначе все превратится в хаос. Это у Блока, при наличии толики терпеливой немецкой крови. Меня, как я, наверное, Вам писал, извиняет только то, что, во-первых, только одного Дневника я в год пишу 400 или 500 страниц, кроме всего прочего, читаю верстки и «набиваю» впечатления, а во-вторых, дорогой Марк, и это относится лишь к Вам, я ведь, когда пишу Дневник, все время думаю о том, что Вы - первый мой читатель, в известной мере Дневник и адресован Вам, Вы еще и самый верный мой читатель.
Теперь, Керзон, по порядку. Ваше предыдущее письмо замечательное, я его перечел и много взял для параллельного собеседования. Я ведь не очень верю в диалог, который все воспринимают как вопросы и ответы. Я всегда и повсюду думаю только о своем и на свое же отвечаю. Но «думанье о своем» не означает отсутствие переживания за других, мучительных воспоминаний, даже страданий.
Как я завидую Вам, Марк, что Вы не имеете такого гнусного, как у меня, честолюбия, чтобы не уметь остановиться. Как я завидую людям, которые читают, размышляют, вспоминают. Я всегда гнусно функционален. Вчера ночью протянул руку, достал том «Лисы в винограднике», такое получил удовольствие, но дочитать после тридцати лет паузы нет времени. Только мельком, прочитав несколько сцен с Туанеттой и Франклином, подумал: во вторник использую на семинаре.
Я не могу бросить институт и творчество своих студентов, иначе я развинчусь, по русской привычке разленюсь, опущусь. Моэм предупреждал: не бросайте работу, это лучший наблюдательный пункт. Меня очень еще волнует и вопрос денег - на нашу пенсию прожить невозможно, а даже свое имущество, чтобы жить, я продать не сумею. В моей стране на все надо потратить такие неимоверные усилия, что лучше сдаться сразу. Мы, русские, живем не для того, чтобы победить, а чтобы сдаться, но с Богом и с ладом в
своей душе.
Чтобы покончить со вторым письмом, сразу скажу, что Вы невероятно помогли мне с Дневником-2009. После Вас здесь уже можно что-то делать. Я перечел Вашу правку уже наполовину, убираю, по возможности, многословие, эпитеты, местоимение «я». Для меня будет невероятное подспорье, если Вы возьмете на себя также и Дневник-2010. После Вас мои записки читает еще Л.И. Скворцов. Если Вы позволите, то на одном из титулов я бы хотел поблагодарить Вас за помощь, а? Вот Достоевский, когда его приперло, взял и нанял стенографистку. У нас в Москве с усложненной жизнью, с огромными концами, с неверными представлениями о труде это невозможно. С какой радостью я бы за десять минут просто отдиктовал это письмо!
Ваше предыдущее письмо, скорее литературное послание, было невероятно интересным. Здесь много для меня поучительного, и Вы очень удачно подбрасываете мне некоторые пассажи. С самого начала пойти, с конца или выхватить что-нибудь из самой середины? Я пометил маркером, и Вы очень верно употребили слово «реминисценции». Что касается «жидов», то о них писать и думать надоело. В моем Дневнике за 2010 год есть несколько цитат из Куняева. В частности, он размышляет о завещании В.И. Ленина. Если бы моя книжка о Вожде (вожде - как на сердце ляжет) выходила бы вот сейчас, а не летом, когда я отдал книгу в печать, не перечитывая, я бы дополнил ее двумя пассажами. Первый - почему в своем «Политическом завещании» Ленин захотел расширить ЦК, и второй - об угнетении православной церкви. В первом случае ему осточертели его вечно спорящие соратники, вышедшие, как правило, все же из низов еврейства, а не из культурных, - извините за бр