После своего семинара я все же пошел на встречу семинаристов Геннадия Красникова с Юнной Петровной Мориц. Есть в судьбе мгновенья, которые нельзя упускать. Встреча состоялась в 32-й аудитории заочного отделения. Сидело в зале человек сорок, в том числе и все наши библиотекари. По своему обыкновению постарался параллельно что-то записать. Итак, цитирую записную книжку:
«Замечательно выглядит, подтянутая, облагороженная временем, седая. Красивая, почти мужская рубашка, на ногах кеды. Речь очень четкая, хорошо артикулированная, ясная до прозрачности. Как девиз, зачитывает цитату из Вс. Иванова: «Пережить выдуманные страдания гораздо труднее, чем подлинные». Не скрывает и не стесняется своего возраста. «На восьмом десятке лет…» Атмосфера в аудитории - осязаемая, сгущенная тишина.
Рассказывает о своей жизни после исключения из Литературного института. Я задаю вопрос: «За что?» Она в ответ читает свое старое, тех лет, стихотворение: «Полдень, полночь и восход, человек идет в расход…» Говорит о так называемой литературной среде. «Литературный проституит». Еще, видимо, старые стихи: «Кто это право дал кретину совать звезду под гильотину?». Бывшие либералы - это коммунисты. Говорит о дружбе: это тяжелая работа, ходить встречаться…
Рассказывает о своей знаменитой поэме, написанной в защиту Сербии.
Позвонила в «Знамя» Сергею Чупринину:
- Я написала очень короткую поэму, всего 540 строк.
- Немедленно пришлю курьера.
- Муж поедет в аптеку и заодно привезет.
Через сутки перезванивает.
Чупринин: «Мы это не можем напечатать. Что-нибудь надо объяснять?»
- Не надо.
Хорошо отзывается об Анатолии Ананьеве, прежнем главном редакторе «Октября». Однако и он не смог напечатать поэму у себя в журнале. Потом рассказывал о том, как эту вещь все-таки опубликовали, по-моему, в издательстве «Русская книга».
Мне иногда казалось, что отдельные суждения Юнны Петровны - это мои суждения, с позиции моего понимания справедливости.
Говорит о передачах Швыдкого на фоне горящего камина - «пожар в мусоропроводе». Пример темы одной из передач: «Правда ли, что русская литература могла писаться только аристократами?»
«Те, которые раньше запрещали, теперь сидят и разрешают».
Зло и точно говорит о поколении шестидесятников. «Весь проект «шестидесятники» был какой-то фанеркой, прикрывавшей дыру, в которой пропали: Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Гумилев…» Имен было больше, записал не все. «Шестидесятники - выдуманное определение».
О Платонове. «У Платонова есть еще и «Епифанские шлюзы». Это произведение объясняет все, что происходит у нас сейчас».
Говорит как уже небожитель, очень многое здесь в интонации, в манере.
«Все мне дала русская литература».
«Русская книга - это всегда философия».
«Пушкин не переводим, потому что он не модернистский поэт».
«Образованный человек это человек, в котором что-то образовалось».
«В поэзии в советское время было воздвигнуто некоторое количество пирамид…» Сейчас - пыль разрушенных традиций…
«Я член СП с 24 лет и двадцать лет в Союзе не была. Не была никаким делегатом, никаким членом жюри…»
У Мориц удивительно русский и справедливый взгляд.
О Германии. «Мы никому ничего не должны, а нас скоро заставят полюбить Гитлера…»
Вопрос из аудитории: «Что надо сделать, чтобы на поэтическом фронте что-то появилось?» Ответ Мориц: «Надо сбросить жир авангарда. В свое время автор получил свое - свои страдания. Сейчас имеем авангард прикормленный».
Говорит об огромной бедности современного поэтического языка. «Лучшее, что сейчас есть в поэзии, - это переводы с русского. В поэзию вводят экспортный элемент, иностранные слова, дескать, берите нас, мы уже интегрированы».
«Я человек верующий и суеверный. Если я выдумываю несчастье, оно случается…»
«Наша демократия отличается от американской, как простой стул от электрического».
«Важнее всего для детского писателя не быть детским писателем, а если в вас живет ребенок, то вы садитесь и пишите для себя… Во «взрослой» поэзии ты не мог сказать многое из того, что можно было сказать в то время в детской. Особенно из политической палитры…»
«Что питает мое творчество? Любовь к Творцу».
«Я поэт сопротивления. Мое сопротивление - любовь к Творцу».
«После окончания института я пыталась устроиться на работу и разослала письма в разные газеты и журналы. У меня хранятся 28 письменных отказов. Не было возможности где-либо работать».
Во время этой беседы я все время думал о личной свободе, в том числе и от работы…
Читала стихи, это было замечательно. Я так страдал, что несколько лет назад, когда я уговаривал Ю.П. взять в институте семинар, она так на это и не решилась…
26 мая, среда. Вчера вечером и сегодня все утро читал дипломные работы. На этот раз это ученицы А.Е. Рекемчука. Поутру забегал на две минуты С.П. Принес мне «Новую газету», я же его к ней и приучил. Любопытно, что у меня пропал интерес к чтению «Литературки», как-то она стала уходить из поля моего зрения.
Вечером стало известно о взрыве в Ставрополе. Удивительно, но вчера звонила Соня, она в Москве, приехала на какой-то театральный фестиваль.
27 мая, четверг. Вечером накануне твердо решил на ученый совет не ездить. Смирнов, например, никогда на совет не ходит, а чем я хуже? Но Надежда Васильевна, которой я об этом заранее объявил, сказала: «Я вас знаю, вы все равно придете». Она оказалась права. Однако я заодно решил кое-что сделать и для себя. До совета хватало времени заехать в «Дрофу», получить уже надписанную мне А.Ф. Киселевым его книжку. Книжкой можно будет похвастаться в институте, всех раздражая, но надо еще было выяснить, станет ли «Дрофа» снова печатать роман и дневники.
Игорь Львович встретил меня приветливо, но сказал, что, скорее всего, печатать станут только роман. Согласен ли я? Я сказал, что подумаю. Но в думах моих еще и ужасное распространение «Дрофой» художественной литературы. Они привыкли загонять учебники вагонами. А «Твербуль» продается лишь в нашей книжной лавке. «Дрофа», видите ли, по магазинам не развозит!
Ученый совет прошел довольно уныло. Елена Алимовна победно отчитывалась о студенческой практике, а потом вдруг попросила на два часа в неделю увеличить кафедре зарубежной литературы часы под современную литературу. Дескать, двадцатый век закончился, много новых наработок. Я не утерпел и завел свою старую песню о том, что студенты перегружены, что мы начинаем работать не на их развитие, а на свои часы, на свои деньги, и студентам просто некогда заниматься тем, к чему они призваны вовсе не нами.
28 мая, пятница. К десяти утра уже собрался, чтобы ехать на дачу. Следующая защита только восьмого, но работ там тьма. Правда, в воскресенье придется вернуться в Москву, потому что в «Новой опере» будут исполнять в память об Ирине Архиповой «Реквием» Верди. Взял пачку дипломов - очное отделение закончилось, теперь пошли заочники, -верстку Дневника, чтобы продолжить ваять словник, компьютер, лекарства, кое-что из еды. Пока укладывал все это, радио передало сенсационную новость. Ну, к взяткам, коррупции, взрывам мы уже, собственно, привыкли. Я даже думаю: не пора ли мне перестать фиксировать эту часть жизни? Ведь если дневники часть литературы и если у меня в Дневнике, как пишет в своей книге доктор Галия Ахметова, формируется новый вид дневниковой прозы, то надо действительно что-то формировать и писать каждый раз что-то новое. Почему я, собственно, об этом пишу? Да потому что феномен воровства у крупных чиновников, у министров, у сенаторов мне не понятен. Приобретя положение, которое претендует на хотя бы микроскопический след в истории, человек обязан и должен вести себя осмотрительно. Иначе подрываются все системы жизни, сверху донизу. А ведь если даже на таком высоком уровне все время берут, тащат и воруют, то почему нельзя думать, что подобное не происходит на уровне высочайшем? Правильная речь, внешнее обаяние, благовоспитанность и манеры здесь уже не в счет.
В общем, сегодня на взятках попались чиновники из администрации президента. Я был просто ошарашен этим известием и даже, схватив карандаш, записал фамилии, но марать Дневник не хочу. Короче, некий средний начальник и его советник попросили взятку. Небольшую, всего-то 10 тыс. долларов. Столько, по их мнению, стоило их содействие в сокрытии каких-то нарушений в проверяемом подразделении. Интересно, что завтра напишет по поводу этого инцидента наша правительственная газета?
По дороге на дачу заехал на строительной рынок возле МКАД и купил рулон теплого линолеума, чтобы покрыть пол на летней кухне, которую я по старой привычке называю сараем. Каждый раз, когда я что-то ремонтирую или усовершенствую на даче, я вспоминаю Валю. Сердце сжимается: она это не увидела, она так и не пожила в нормальных современных условиях. Потом, уже на даче, подвязывая помидоры в теплице, опять вспомнил о ней: еще с позапрошлого года остались бинты, которыми ей перевязывали руку после диализа. В комнату наверху дачи, в ее комнату, куда я перевез и поставил ее вещи, уже не захожу, просто боюсь боли. Но все же я не о том… Итак, купил тяжелый рулон, привязали мне его к багажнику и еду я себе, разводя приличную скорость. И вдруг раздается ужасный треск. Я понимаю, что лопнули специальные резиновые стяжки, удерживающие груз. Стук на крыше - и в зеркало заднего вида я уже вижу, как на дороге распластывается моя покупка. Даю задний ход, подъезжаю, кое-как скручиваю тяжеленный рулон, достаю буксировочный трос, чтобы все это снова привязать, и тут понимаю, что в одиночку ни плотно скрутить, ни поднять на багажник я этот груз не могу. Мучаюсь, как муравей под стеблем. Потом стою с вытянутой - помогите! - рукой. Машины летят, летят, сверкающие, нарядные. Свистят шины. Мимо, мимо, мимо… Вдруг рядом останавливается грузовик, выходит парень-шофер и, ничего не говоря, начинает мне помогать. И, думаете вы, кто бы это был? А тот, кого мы в народе называем «чуркой». То ли таджик, то ли кавказец. Закинул мне мой тюк на багажник, сел в машину и уехал, даже паузы не оставил, чтобы я успел что-то ему сказать или схватиться за бумажник.