– А красных много было?!
– Целый корпус конницы. Туча прямо. Они, наверно, уже отрезали нам дорогу в Каял. Иначе вы бы Батайска не бросили.
Мне уже представилось, что на наш поезд нападает конница. А у нас снаряды. Вот если пойдет потасовка. Поезд шел медленно, постукивая в такт на стыках рельс. Где-то визжал букс[57]. Батайск уже исчез, белеет поле, еще покрытое снегом. Дорога уже черная, по ней идет наша дивизия. Вот нагнали самурцев. Солдаты цепляются на вагоны. Идут по грязи обозы. Вот и наш полк. Вот плетется и двуколка со взводным.
– Ага, удрал! – смеется Шутько.
Сбоку насыпи в белой папахе с винтовкой за плечами шагает Тихий.
– Эй, Тихий, сюда, сюда, в вагон! Давай руку!
Каял.
Часов в 10 прибыли в Каял. Сутолока на вокзале полная. На столбы лазят солдаты и режут телеграфные провода. Проводятся новые линии. Мы ждем наш полк. Узнали, что полк наш занимает позицию к западу от Каяла, в 5 верстах деревня Веселая Победа. Идем туда, грязь такая страшная, что мы, выйдя из Каяла в 11 часов, пришли в Веселую Победу в 5-м часу – 6 верст. Шутько бросил свой отрез – винтовку. Земля липкая, идти невозможно. Остановились у одной бабы. Угостила молоком.
– Ну сегодня поспим! – говорю я Тихому. – Ведь ночь прошлую не спали!
Вошел взводный:
– Сейчас наводить линии! Где кто в Батайске дежурил, туда и идите.
Тихому попало вести линию в штаб дивизии из Веселой Победы в Каял. «Ой, ой, ой! Когда же они ее приведут?» Пошли с Шутьком мотать опять линии в 3-й батальон. Возились часов до 12 ночи. Голодные, усталые, грязные, привели в 3-й батальон. Линию хорошо укрепили, на переездах подвесили высоко. Прочно сделали, чтобы двадцать раз не бегать. Вечером командир полка с ординарцами выезжали осматривать позицию. Едва привели линию в 3-й батальон и включились в аппарат, как вдруг из штаба полка передают: «Сматывайте обратно». Страшно обозленные, мы опять зашлепали по грязи, полезли на деревья, на заборы. Хорошо хоть, взошла луна. У меня в ботинках полно грязи, и весь в грязи. Часа в два ночи смотали до штаба полка.
Явились к фельдфебелю Малыхину.
Он не спал.
– Будите людей! – сказал он нам. – Да поживее, сейчас выступаем, сейчас с нами разговаривали красные по телефону, – добавил он, – черти уже где-то здесь рядом с нами.
Я пошел на свою квартиру и только начал будить ребят, как вдруг вблизи застучал пулемет. Все сразу вскочили. На дворе стояла отчаянная стрельба.
– Ребята! – закричал, вбегая в хату, Шутько. – Красные уже в селе, сейчас через нашу хату две пули пролетело. На улице так и свистит.
«Что делать? – думали мы. – Выходить или сидеть?» Дело в том, что на улице никого не было.
– Хозяйка, купи сумку! – предложил Гильдовский.
– А что в ней? – спросила хозяйка (она тоже встала).
– Что есть, сколько дашь!
– На семьдесят рублей!
И сумка пошла за 70 рублей, а там было белье, табак, брюки.
Стрельба утихла. Мы выскочили на улицу. Наш обоз стоял на улице. Но конюха все удрали. Между повозками на конях носились офицеры.
– Кто тут команды связи?! – хрипел поручик Кальтенберг.
– Я, я! – отозвались мы.
– Голубчики, – кричал он, – садитесь на повозки, а то обозные все удрали!
Я сел на двуколку с аппаратами, и вытянулись на улицу. Быстро несутся повозки из села. С трудом переехали плотину и выехали в поле. Ночь была темная. Луна исчезла за тучами. Повозки плетутся по грязи. Дорога чернеет под ногами лошадей, а справа и слева белеет снег. Где-то близко раздался выстрел.
«Ввиу!» – пропела пуля над головой. Близко где-то красные. На рассвете нас догнали конюха. Они во время стрельбы попрятались под скирды.
– Слушай! – говорил мой обозный-армянин. – Зачем ты сел на двуколка!
– А разве что?
– Надо было прятаться, и мы бы все было на большевик и опять бы служил на обоз.
– Так почему же ты не остался на большевик?
– А один страшно! – выругался он, влезая на ходу на двуколку.
«Ну, страшно, не страшно, – подумал я, – а я с двуколки не слезу».
Лошадь еле тащит тяжелую двуколку.
– Слушай, слезь! – говорит армянин. – Видишь, лошадь тяжело.
– А ты?!
– Я кучер!
– Слезь ты, и я слезу!
Армянин ругается. Наконец под гору лошадь совсем выбивается из сил, мотает головой, падает, я выругал армянина и спрыгнул в грязь.
Часов в 12 остановились в хуторке на ½ часа, выпросил кусок хлеба и пошли дальше.
Встретился конный. Приказано на Кущевку не идти, там большевики. Пошли вправо. А многие пошли по железной дороге на Кущевку. Грязь страшная. Переход очень тяжелый. Лошади падают. Уже много пропало, бросаем по дороге ненужные вещи. Бросаем повозки. Многие бросили по дороге винтовки.
18 февраля. Переночевали в какой-то станице Кубанской области и с рассветом двинулись дальше. Вчера прошли верст 25. Идти страшно тяжело. Я уже натер ноги. Иду, держась за повозку, и чуть не плачу, винтовку положил на повозку (хотя не разрешено ввиду плохой дороги). Со мной дневник и медный кофейник, взятый еще из дому. Белье осталось в Батайске. Офицеры наши на лошадях. На одной двуколке едет жена офицера – сама занимает двуколку. Один солдат выбился из сил и лег на спину сбоку дороги. А на повозки не разрешают сесть. А везут Кальтенберга сундуки и прочую дрянь.
19 февраля. Сегодня проходили один хутор, обегал все хаты, нет ни куска хлеба. Хозяйка говорит, уже пятый день идут войска и каждый забегает – просит. У нас тоже ничего не дают. Страшно голодный, с Батайска почти ничего не ел.
20 февраля. Сегодня пришли в станицу Шкуринскую. Я ожидал, что казаки к нам враждебно настроены. Наоборот, накормили.
22 февраля. Сегодня сделали переход верст 30. Пришли в ст. Тимашевскую. Остановились в теплой хате, но нас выставили офицеры и переселили в другую хату, нетопленую, где лежала вся семья, больная тифом. Мокрые и одетые, мы переспали на полу ночь и на рассвете выступили. Здесь же выдали муку, напекли «пышки», как называют солдаты лепешки.
23 февраля. Под утро пошла «крупа», дул северный ветер. Подмерзло. Поднялась метель. Ветер пронизывал насквозь. Я бежал сбоку двуколки, стараясь согреться. А ветер подхватывал полы шинели, на груди и на воротнику ледяная кора, обмерз весь. Часов в 7 утра подошли к какому-то хуторку. Никого в нем не было, и хата стояла без окон и дверей. Наша команда сбилась с дороги и шла самостоятельно. Все обрадовались хате и влезли в нее. Натащили полно соломы, заложили окна снопами. Ветер все-таки свистел в окна и трубу. Затопили печь. Стало тепло, ах как хорошо. Топим и топим и лежим возле печи на горе соломы. Печь уже потрескалась, а мы все топим. Наконец закричали – хата горит. Мы выскочили – хата загорелась. Двинулись дальше. Метель была такая, что зги не видно. Сзади едва мерцал горевший хутор. Вечером пришли в станицу N. Хозяйка угостила горячими пирожками с фасолью. По две штуки. Только раздразнила. Двинулись дальше. Ночью остановились в станице N. Днем играли в снежки. Все атаковали Тихого.
25 февраля. Вышли на линию железной дороги. Очень тяжело идти. Половина команды растерялась в пути. Полк шел почти без винтовок, все с шомполами. После каждых 5 шагов останавливаешься и чистишь ноги о шомпол. Много лошадей валялось по дороге. Валялись мешки с мукой, винтовки, повозки. Лежала бочка с подсолнечным маслом. Солдаты лезут с фляжками и набирают. Разбили громадный ящик. Там оказались новые винтовки – русские – английского изделия. Все в масле. Вытаскиваем из них шомпола и идем дальше. Лежит лошадь в грязи. Слабо подымает голову, смотрит на нас и опять кладет в грязь, вот другая дохлая, брюхо раздулось, изо рта запеклась кровь. Наши повозки идут по шпалам. Одно колесо между рельсами, другое сбоку.
«Стук, стук, стук!» – прыгают колеса по шпалам.
90 верст, смотрим мы на верстовые столбы, 89, 88, 87 – куда это? К Новороссийску, что ли?
26 февраля. Сегодня показалось солнце. Настоящая весна. Идем над путями. Дорога немного накаталась. Я иду с Гильдовским по шпалам, считаем столбы, уже 73, 72 версты. Шагаем со шпалы на шпалу. Уже видна станица Полтавская.
Вдруг справа неожиданно раздался орудийный выстрел.
«Ввииу!» – провизжал снаряд. И рядом с дорогой поднялся столб дыму. «Бах!»
«Бум!» – опять ухнуло вправо. Обозы понеслись рысью. Поручик Кальтенберг подлетел к своей повозке, вынул из сундука пару новых сапог и ускакал вперед. Дело плохо, сзади подымалась паника. За нами в версте был наш бронепоезд, он завязал перестрелку.
Впереди в трех верстах река и железнодорожный мост. Я прибавил шагу. Обозы мчались вовсю, наши повозки были далеко впереди. Нас обгоняли кавалеристы.
– Нажми, нажми! – смеялись они над нами.
– Алексеевский конный дивизион пошел назад! – пронеслось по рядам. – У красных только одно орудие!
Я, пробежав версты две, встретил Гильдовского, пошли шагом вместе.
На путях стоит тяжелый бронепоезд «Канэ» с целым составом. Я страшно устал и предложил Гильдовскому сесть на поезд. Мы забрались на площадку, груженную пшеницей. Мимо идут батареи, повозки, конница. Уже все части прошли, никого нет, а наш поезд стоит. Сидим час, другой. Решили идти пешком. Проходим мимо орудия «Канэ», оно отпустило сошники в землю и готовится к бою. Подходим к мосту. Перешли мост, нас догнал бронепоезд. Перешли реку Протоку. Мосты взорваны. Получил жалованье 80 рублей.
27 февраля. Уже весна в полном разгаре, но грязь страшная. Теперь мы идем в корпусном резерве, а за нами идут корниловцы и дроздовцы, но мы идем всегда вместе. Сильная грязь. Сегодня к вечеру пришли в ст. Новодеревянковскую, но не остановились, перешли плотину и остановились в станице Каневской. Приказано навести линии. Наводили часов до 11 ночи. Есть сильно хочется. Дежурю в штабе дивизии возле школы. Пошел искать чего-нибудь съедобного. Денег нет. С трудом у сторожихи школы выменял за свой медный кофейник кусок белого хлеба и сало. Утром выступили. Хотя ноги натерты, но идти легче. Есть тропинки. Степь сменяли болота и перелески, вдали в ясном небе видна белая цепь кавказских гор. Виден Эльбрус. Говорят, в ясную погоду виден и Арарат. Но я не видел. До гор еще, говорят, верст 100. Проходим через кустарник. Я иду сбоку двуколки. Со мной шагает обозный ставрополец.